• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Хемингуэй Э. / По ком звонит колокол

По ком звонит колокол [13/32]

Скачать полное произведение

    Она видела его теперь совсем ясно и слышала его тонкий, высокий голос, когда он повернул голову и оглядел публику, сидевшую в первом ряду над красным барьером, и сказал: "Посмотрим, удастся ли нам убить его вот так!"
     Она услышала голос и потом увидела, как согнулось его колено, и он пошел вперед, прямо на рог, который, словно по волшебству, опустился, следуя за движением мулеты в смуглой худой руке, уводящим рога вниз и мимо, и как острие вонзилось в пыльный бугор загривка.
     Она видела, как блестящий клинок погружался медленно и верно, будто бык, напирая, сам вбирал его в себя, и она следила за ним, пока смуглый кулак не прикоснулся к натянутой шкуре, и тогда маленький смуглый человек, ни разу не оторвавший глаз от места, куда входила шпага, весь подобрался, отводя подальше от рога свой плоский втянутый живот, а потом, отскочив назад, стал в позу - в левой руке древко мулеты, правая поднята вверх - и приготовился смотреть, как умирает бык.
     Вот он стоит и смотрит, как бык силится удержаться на ногах, как он качается, точно подрубленное дерево, перед тем как упасть, как ловит уходящую из-под ног землю, а он стоит и смотрит, подняв правую руку в жесте, знаменующем торжество. И она знала, что он испытывает приятное расслабляющее чувство облегчения оттого, что все уже кончено, что бык умирает, что рог не ударил, не вонзился, когда он изогнулся всем телом, пропуская его, и пока он стоял и думал об этом, колени у быка подогнулись, и он рухнул, свалился замертво, задрав все четыре ноги в воздух, и она увидела, как маленький смуглый человек устало, без улыбки зашагал к барьеру.
     Она знала, что он не мог бы сейчас побежать, даже если б его жизнь зависела от этого, и она смотрела, как он медленным шагом подошел к барьеру, вытер рот полотенцем, и взглянул на нее, и покачал головой, а потом вытер полотенцем лицо и начал свое триумфальное шествие вокруг арены.
     Вот он медленным, волочащимся шагом обходит арену, улыбается, раскланивается, улыбается, а за ним идут его помощники, нагибаются, подбирают сигары, бросают обратно в публику шляпы; а он продолжает свое шествие, улыбающийся, с печальными глазами, и, закончив круг, останавливается перед ней. Потом она еще раз взглянула и увидела его уже сидящим на приступке деревянного барьера с полотенцем у рта.
     Все это Пилар увидела, стоя у очага, и, увидев, сказала:
     - Так, значит, он не был хорошим матадором? С какими людьми я теперь должен а проводить свою жизнь!
     - Он был хорошим матадором, - сказал Пабло. - Ему мешал его маленький рост.
     - А потом он, видно, был чахоточный, - сказал Примитиво.
     - Чахоточный? - сказала Пилар. - А как ему было не нажить чахотки после всего, что досталось на его долю? В этой стране, где бедный человек так и умрет бедняком, если только он не преступник вроде Хуана Марча, не матадор и не оперный тенор! Как ему было не нажить чахотки? В стране, где капиталисты обжираются до катара желудка, так что уже не могут жить без соды, а бедняки голодают с первого до последнего дня своей жизни, как ему было не нажить чахотки? Когда с малых лет шатаешься по ярмаркам, чтобы научиться искусству боя быков, и ездишь зайцем в вагонах третьего класса, прячась под скамейками, потому что нет денег на билет, и лежишь там, в грязи и пыли, среди свежих плевков и высохших плевков, как тут не нажить чахотки, особенно если грудь у тебя измята рогами быка?
     - Я ничего и не говорю, - сказал Примитиво. - Я только сказал, что он был чахоточный.
     - Конечно, он был чахоточный, - сказала Пилар, размахивая большой деревянной ложкой. - Он был маленького роста, и у него был тонкий голос, и он очень боялся быков. Никогда я не встречала человека, который бы так боялся перед выходом на арену, и никогда я не видела человека, который был бы так бесстрашен во время боя. Эй, ты! - сказала она Пабло. - Ты вот боишься смерти. Носишься со своим страхом. А вот Финито боялся, может, больше тебя, а на арене был храбр как лев.
     - Он славился как очень отважный матадор, - сказал один из братьев.
     - Никогда не встречала человека, который бы так боялся, - сказала Пилар. - Он даже ни одной бычьей головы не держал в доме. Один раз на ярмарке в Вальядолиде он убил быка Пабло Ромеро, и очень хорошо убил...
     - Я помню, - сказал старший из братьев. - Я был на этом бое. Бык был желто-бурый, крутолобый, с очень длинными рогами. Он весил больше тридцати arrobas [испанская мера веса, равная 11,5 кг]. Это был последний бык, которого Финито убил в Вальядолиде.
     - Правильно, - сказала Пилар. - А под конец ярмарки любители боя быков, которые всегда собирались в кафе "Колон" и называли себя клубом имени Финито, устроили банкет в его честь, и они сделали из головы этого быка чучело и решили на банкете преподнести ему. Во время ужина голова уже висела на стене кафе "Колон", но была покрыта материей. Я тоже была на этом банкете, а кроме меня, была Пастора, которая еще более уродлива, чем я, и Нинья де лос Пейнес, и много других цыганок и самых первоклассных девиц. Банкет получился хоть и небольшой, но очень оживленный и даже бурный, потому что за ужином Пастора с другой очень известной девицей затеяли спор о приличиях. Я была всем очень довольна, но, сидя рядом с Финито, я заметила, что он ни разу не взглянул на бычью голову, которая висела на стене, обернутая пурпурной материей, как статуи святых в церквах на той неделе, когда поминают страсти нашего бывшего господа бога.
     Финито ел очень мало, потому что в последнюю корриду сезона в Сарагосе бык, которого он убивал, нанес ему удар рогом наотмашь, от которого он долгое время был без памяти, и с тех пор его желудок не удерживал пищи, а потому за ужином он то и дело подносил ко рту платок и сплевывал в него кровь. Да, так про что это я говорила?
     - Про бычью голову, - сказал Примитиво. - Про чучело головы быка.
     - Да, - сказала Пилар. - Да. Но я должна рассказать некоторые подробности, чтоб вы себе ясно могли все представить. Финито, как известно, никогда весельчаком не был. Он был человек очень мрачный, и я не припомню случая, чтоб он смеялся над чем-нибудь, когда мы бывали одни. Даже если случалось что-нибудь очень смешное. Он на все смотрел очень, очень серьезно. Он был почти такой же серьезный, как Фернандо. Но этот банкет давался в его честь клубом любителей, который носил его имя, и потому он должен был показать себя там любезным, и общительным, и веселым. За ужином он все время улыбался и говорил разные любезности, и, кроме меня, никто не видел, что он делал со своим носовым платком. У него было с собой три платка, но скоро он их все три извел, и вот он говорит мне очень тихо:
     - Пилар, я больше не могу. Я должен уйти.
     - Что ж, пойдем, - сказала я. Потому что я видела, что ему очень худо. Кругом веселье было в полном разгаре, и шум стоял такой, что в ушах звенело.
     - Нет. Не могу я уйти, - говорит Финито. - Все-таки этот клуб носит мое имя, и я с этим должен считаться.
     - Если ты болен, давай уйдем, - сказала я.
     - Нет, - сказал он. - Я останусь. Налей мне бокал мансанильи.
     Я подумала, что лучше бы ему не пить, раз он ничего не ел и раз у него такое дело с желудком, но, видно, он уже больше не мог выносить весь этот шум и веселье, не подкрепившись чем-нибудь. И вот он схватил бутылку мансанильи и очень быстро выпил ее почти всю. Платков у него больше не было, и он теперь употреблял свою салфетку для той же надобности, что раньше платки.
     Между тем участники банкета разошлись вовсю. Некоторые члены клуба посадили себе на плечи девиц, из тех, что были полегче, и бегали с ними вокруг стола. Пастору уговорили спеть, а Эль Ниньо Рикардо играл на гитаре, и просто отрадно было глядеть, как все веселились, хоть и спьяну, но дружно и от души. Никогда мне еще не случалось бывать на банкете, где царило бы такое настоящее цыганское веселье, а ведь дело еще не дошло до открытия бычьей головы, ради чего, собственно говоря, и было все затеяно.
     Мне самой было очень весело, я хлопала в ладоши, когда играл Рикардо, собирала компанию, чтобы хлопать, когда будет петь Нинья де лос Пейнес, и за всем этим даже не заметила, что Финито уже извел свою салфетку и теперь взялся за мою. Он все пил и пил мансанилью, и глаза у него заблестели, и он весело кивал головой во все стороны. Говорить много он не мог из страха, как бы посреди разговора не пришлось хвататься за салфетку; но он делал вид, что очень доволен и весел, а это, в конце концов, от него и требовалось.
     Все шло хорошо, пока мой сосед по столу, бывший импресарио Рафаэля эль Гальо, не вздумал рассказать мне историю, которая кончалась так: "И вот Рафаэль приходит ко мне и говорит: "Вы самый мой лучший друг на свете и самый благородный. Я вас люблю, как родного брата, и хочу вам сделать подарок". И тут он мне подает роскошную бриллиантовую булавку для галстука и целует меня в обе щеки, и мы оба даже прослезились от умиления. Потом Рафаэль эль Гальо, отдав мне бриллиантовую булавку для галстука, уходит из кафе, и тогда я говорю Ретане, который сидел со мной: "Этот подлый цыган только что подписал контракт с другим импресарио". - "С чего ты это взял?" - говорит Ретана. "Я с ним работаю десять лет, - отвечаю я, - и никогда он мне не делал подарков", - так рассказывал импресарио Эль Гальо. "Ничего другого это не может означать". И так оно и было, именно тогда Эль Гальо и ушел от него.
     Но тут в разговор вмешалась Пастора, не столько для того, чтобы заступиться за доброе имя Рафаэля, потому что никто не мог бы сказать о нем хуже, чем говорила она сама, сколько потому, что импресарио обидел весь цыганский народ, назвав Рафаэля "подлый цыган". И она вмешалась с таким пылом и так выражалась при этом, что импресарио должен был замолчать. Пришлось тогда мне вмешаться, чтобы унять Пастору, а еще другая gitana вмешалась, чтобы унять меня, и шум поднялся такой, что нельзя было разобрать даже слов, кроме одного слова "шлюха", которое выкрикивалось громче всех, но в конце концов порядок водворили, и мы трое, с которых все и началось, уселись на места и взялись за свои бокалы, и тут вдруг я увидела, что Финито смотрит на бычью голову, все еще обернутую пурпурной материей, и в глазах у него ужас.
     В эту самую минуту президент клуба начал речь, после которой с бычьей головы должны были снять покрывало, и все время, пока он говорил, а кругом кричали "ole!" и стучали по столу кулаками, я следила за Финито, а он, забившись в кресло, уткнул рот в свою, нет, уже в мою салфетку и, точно завороженный, с ужасом смотрел на бычью голову на стене.
     К концу речи Финито стал трясти головой и все старался поглубже забиться в кресло.
     "Ты что, малыш?" - спросила я его, но он меня не узнавал и только тряс головой и твердил: "Нет. Нет. Нет".
     Между тем президент клуба, кончив свою речь под одобрительные возгласы остальных, встал на стул, развязав шнур, которым пурпурное покрывало было обвязано вокруг бычьей головы, и медленно стал стягивать покрывало вниз, а оно зацепилось за один рог, но он дернул, и оно соскользнуло с отполированных острых рогов, и огромный желтый бык глянул на всех, выставив выгнутые черные рога с белыми кончиками, острыми, как иглы дикобраза; голова была совсем как живая, тот же крутой лоб, и ноздри раздуты, а глаза блестят и смотрят прямо на Финито.
     Все закричали и захлопали в ладоши, а Финито еще глубже забился в кресло, и тут все стихли и оглянулись на него, а он только повторял: "Нет, нет", - и старался уйти в кресло еще глубже, а потом вдруг очень громко выкрикнул: "Нет!" - и большой сгусток черной крови выскочил у него изо рта, но он даже не поднес салфетку, и сгусток скатился по его подбородку, а он все смотрел на быка и наконец сказал: "Весь сезон, да. Ради денег, да. Ради хлеба, да. Но я не могу есть хлеб. Вы слышите? Мой желудок не варит. А теперь, когда сезон окончен, - нет! Нет!" Он оглядел всех сидевших за столом, потом опять взглянул на быка и еще раз сказал "нет", а потом опустил голову на грудь и закрылся салфеткой и долго сидел так, молча, и банкет, который начался так хорошо и должен был стать образцом веселья и дружеского общения, окончился неудачно.
     - И скоро после того он умер? - спросил Примитиво.
     - Зимой, - сказала Пилар. - Он так и не поправился после сарагосского быка. Такие удары хуже, чем когда рог вонзается острием, потому что они повреждают внутренности и выздороветь уже нельзя. Финито потом получал их чуть не каждый раз, когда убивал быка, и оттого-то успех изменил ему. Из-за своего маленького роста он не мог вовремя увертываться от рога, и рог почти всегда ударял его плашмя. Но, понятно, по большей части удары бывали легкие.
     - Не надо бы ему совсем идти в матадоры при таком росте, - сказал Примитиво.
     Пилар посмотрела на Роберта Джордана и покачала головой. Потом, все еще качая головой, она нагнулась над большим чугунным котлом.
     Что за народ, думала она. Что за народ эти испанцы. "Не надо бы ему совсем идти в матадоры при таком росте". А я слушаю это и ничего не говорю. Меня это даже не злит, я объяснила и теперь молчу. Как это просто для того, кто ничего не понимает. Que sencillo! [Как просто! (исп.)] Один, ничего не понимая, говорит: "Он был неважный матадор". Другой, ничего не понимая, говорит: "Он был чахоточный". А третий, после того как тот, кто понимает, объяснил ему, встает и говорит: "Не надо бы ему совсем идти в матадоры при таком росте".
     Склонившись над очагом, она видела распростертое на кровати обнаженное смуглое тело с узловатыми шрамами на обеих ляжках, глубоким следом от рога справа, под нижним ребром, и длинным белым рубцом, на боку, уходящим под мышку. Она видела закрытые глаза, и мрачное смуглое лицо, и курчавые черные волосы, откинутые со лба, и сама она сидела рядом с ним на кровати и растирала ему ноги, разминала пальцами икры и потом легонько похлопывала ребрами ладоней, ослабляя сводившее мускулы напряжение.
     - Ну как? - спрашивала она. - Как ноги, малыш?
     - Хорошо, Пилар, хорошо, - отвечал он, не открывая глаз.
     - Может быть, растереть тебе грудь?
     - Нет, Пилар. Грудь не трогай.
     - А ноги выше колен?
     - Нет. Там очень болит.
     - Так ведь если я разотру их и смажу мазью, они разогреются и боль станет легче.
     - Нет, Пилар. Спасибо тебе. Мне лучше, когда они лежат спокойно.
     - Я оботру тебя спиртом.
     - Хорошо. Только очень осторожно.
     - Последнего быка ты убил просто великолепно, - говорила она ему, и он отвечал:
     - Да, я его хорошо убил.
     Потом, обтерев его спиртом и накрыв простыней, она ложилась рядом с ним на кровать, и он высовывал смуглую руку, и дотрагивался до нее, и говорил: "Ты женщина из женщин, Пилар". И для него это уже была шутка, потому что шутить по-настоящему он не умел; потом он засыпал, как всегда после боя, а она лежала рядом, держа его руку в своих, и прислушивалась к его дыханию.
     Он часто пугался во сне, и она чувствовала, как его пальцы тесней сжимают ее руку, и видела капли пота, выступавшие у него на лбу, и, если он просыпался, она говорила: "Ничего, ничего", - и он снова засыпал. Пять лет она прожила с ним и никогда ему не изменяла, то есть почти никогда, а когда его схоронили, она сошлась с Пабло, который водил под уздцы лошадей пикадоров на арене и сам был как бык, вроде тех, на которых Финито положил всю свою жизнь. Но бычья сила, как и бычья храбрость, держится недолго, теперь она узнала это, да и что вообще долго держится на свете? Я держусь, подумала она. Да, я держусь долго. Но кому это нужно?
     - Мария, - сказала она. - Надо смотреть, что делаешь. Для чего тебе огонь - сварить ужин или сжечь целый город?
     И тут у входа в пещеру показался цыган. Он весь был засыпан снегом и, остановившись у входа с карабином в руке, принялся топать ногами, сбивая снег.
     Роберт Джордан встал и пошел ему навстречу.
     - Ну, что? - спросил он цыгана.
     - На большом мосту смена каждые шесть часов, по два человека, - сказал цыган. - В домике дорожного мастера восемь рядовых и капрал. Вот тебе твой хронометр.
     - А на лесопилке?
     - Это тебе старик скажет. Он наблюдает за дорогой, ему и лесопилку видно.
     - А что на дороге? - спросил Роберт Джордан.
     - Движение такое же, как всегда, - сказал цыган. - Ничего необыкновенного нет. Несколько машин, вот и все.
     У цыгана был замерзший вид, его темное лицо скривилось от холода, руки покраснели. Не входя в пещеру, он снял свою куртку и встряхнул ее.
     - Я дождался смены караула, - сказал он. - Смена была в двенадцать и потом в шесть. Долго все-таки. Не хотел бы я служить в этой армии.
     - Надо сходить за стариком, - сказал Роберт Джордан, надевая свою кожаную куртку.
     - Ну уж нет, - сказал цыган. - Мне сейчас надо только миску горячего супу и местечко поближе к огню. Пусть кто-нибудь из них тебя проводит, я расскажу, как найти. Эй, вы, лодыри, - крикнул он сидевшим у стола. - Кто пойдет с Ingles за стариком?
     - Я пойду, сказал Фернандо. - А где он?
     - Вот слушай, - сказал цыган. - Нужно идти так. - И он объяснил ему, где старик Ансельмо устроил себе пост для наблюдения за дорогой. 15
     Ансельмо, съежившись, сидел за деревом, толстый ствол которого защищал его от снега. Он крепко прижимался к стволу, руки у него были засунуты в рукава куртки, правая рука в левый рукав, левая - в правый, голова по самые уши втянута в воротник. Если придется сидеть здесь долго, я замерзну, думал он, и, главное, без толку. Ingles велел мне дожидаться смены, но ведь он не мог знать, что поднимется метель. На дороге ничего необычного не заметно, а все, что делается на том посту и на лесопилке, я уже хорошо знаю. Надо возвращаться в лагерь. Каждый, у кого есть голова на плечах, сказал бы, что мне пора возвращаться в лагерь. Побуду здесь еще немножко и пойду, решил он. С приказами всегда так, слишком уж они строгие. Если что изменится, это в расчет не принимают. Он потер ногой об ногу, потом высвободил руки из рукавов, нагнулся, растер себе икры и постучал ногой об ногу, чтобы разогнать кровь. Здесь, за деревом, не так холодно, оно укрывает от ветра, но все-таки скоро надо будет встать и уйти, а то замерзнешь.
     Как раз в ту минуту, когда он, согнувшись, растирал себе ноги, на дороге послышался шум автомобиля. На колеса были надеты цепи, и одна ослабевшая цепь шлепала. Он посмотрел в ту сторону и увидел на заснеженной дороге машину, раскрашенную неровными мазками в зеленый и коричневый цвета; стекла у нее были замазаны синим, чтобы ничего нельзя было увидеть снаружи, а для тех, кто сидел внутри, был оставлен небольшой полукруглый просвет. Это была машина Генерального штаба, замаскированный "роллс-ройс" выпуска тридцать пятого года, но Ансельмо не знал этого. Он не мог увидеть, что в "роллс-ройсе" сидят трое офицеров, закутанных в плащи, двое - на заднем сиденье, третий - на откидном. Офицер, сидевший на откидном сиденье, смотрел на дорогу сквозь просвет в закрашенном синей краской стекле. Но Ансельмо не знал этого. Они не увидели друг друга.
     Машина промелькнула сквозь снег как раз под тем местом, где сидел Ансельмо. Он разглядел шофера в наброшенном на плечи пончо, его красное лицо и стальной шлем; разглядел торчащий ствол ручного пулемета, который держал сидевший рядом с шофером ординарец. Как только машина скрылась за поворотом, Ансельмо сунул руку за пазуху, вынул из нагрудного кармана рубашки два листка, вырванные из записной книжки Роберта Джордана, и сделал пометку под рисунком, который обозначал легковые машины. Это была десятая по счету. Шесть уже прошли обратно. Четыре еще там. Это было не больше, чем обычно проезжало по этой дороге, но Ансельмо не умел отличать "форды", "фиаты", "оппели", "рено" и "ситроены" штаба дивизии, которая действовала в этом районе, от "роллс-ройсов", "ланчий", "мерседесов" и "изотто" Генерального штаба. Будь здесь на месте старика Роберт Джордан, он подметил бы, какие именно машины шли в ту сторону, и сумел бы оценить все значение этого факта. Но Роберта Джордана здесь не было, а старик попросту отметил на листке из блокнота, что вверх по дороге прошла еще одна машина.
     К этому времени Ансельмо уже окончательно продрог и решил идти в лагерь, не дожидаясь, когда стемнеет. Он не боялся сбиться с пути, а просто решил, что сидеть здесь бесполезно, тем более что ветер становился все холоднее и метель не утихала.
     Но, встав и потоптавшись на месте и посмотрев сквозь снег на дорогу, он не пошел вверх по склону, а прислонился к сосне с подветренной стороны и так и остался стоять там.
     Мне велено ждать, думал он. Может быть, Ingles уже идет сюда, и, если я уйду, он заплутается, разыскивая меня в такую метель. Мало ли нам приходилось страдать в этой войне из-за отсутствия дисциплины и нарушения приказов, так что лучше уж я подожду его еще немного. Но если он скоро не придет, я уйду отсюда и не посмотрю ни на какой приказ, потому что мне надо доставить донесение и замерзать насмерть сейчас не время - дел слишком много, и нечего перегибать палку в другую сторону.
     Напротив, через дорогу, из трубы лесопилки шел дым, и его запах доносился до Ансельмо сквозь снег. Фашистам хорошо там, думал он, им тепло и уютно, а завтра ночью мы их убьем. Странно все получается, и лучше об этом не думать. Я наблюдал за ними весь день и вижу, что они такие же люди, как и мы. Я мог бы подойти сейчас к лесопилке, постучаться в дверь, и они приняли бы меня радушно, вот разве что им приказано опрашивать всех неизвестных людей и требовать от них документы. Значит, между нами стоят только приказы. Эти люди не фашисты. Я называю их так, но они не фашисты. Они такие же бедняки, как и мы. Не надо им было воевать против нас, а мне лучше не думать о том, что их придется убить.
     Эти постовые - галисийцы. Я как только услышал их сегодня днем, так сразу узнал это по их говору. Они не могут дезертировать, потому что это значит подвести семью под расстрел. Галисийцы бывают или очень умные, или совсем тупицы и скоты. Я знавал и таких и других. Листер тоже галисиец, они с Франко из одного города. А любопытно, как этим постовым нравится, что в такое время года идет снег? У них ведь нет высоких гор, как у нас, и там всегда дожди и всегда все зелено.
     В окне лесопилки засветился огонь, и Ансельмо зябко поежился и подумал: черт бы побрал этого Ingles. У нас, в нашем краю, галисийцы сидят в тепле и под крышей, а я должен жаться тут за деревом и мерзнуть, а ютимся мы в какой-то норе среди скал, будто дикие звери. Но завтра, подумал он, звери вылезут из норы, и вот эти, кому сейчас так уютно живется, умрут, закутанные в свои теплые одеяла. Как те, которым пришлось умереть в ночь налета на Отеро, подумал он. Ему было неприятно вспоминать Отеро.
     Той ночью, в Отеро, он убивал в первый раз, и теперь он надеялся, что ему не придется убивать, когда наступит время разделаться с этими постовыми. Там, в Отеро, Пабло ударил ножом часового, которому Ансельмо набросил одеяло на голову, и тот, почти задохшийся, ухватил его за ногу и всхлипывал там, под одеялом, и Ансельмо пришлось на ощупь тыкать его ножом до тех пор, пока он не отпустил ногу и не затих. Ансельмо прижал его горло коленкой, чтобы не было крику, и все тыкал ножом, а Пабло тем временем швырнул гранату в окно караульного помещения, где спали постовые. И когда вспыхнуло пламя, а глазах стало так, точно весь мир пошел желтыми и красными пятнами, и тут в окно караульной полетели еще две гранаты. Пабло успел выдернуть обе чеки и швырнул гранаты в окно одну за другой, и тех, кого не убило в постели, убило, как только они вскочили с постели, при взрыве второй гранаты. Это было в те славные для Пабло дни, когда он точно дьявол, носился по всей провинции и ни на одном фашистском посту не могли спокойно спать по ночам.
     А теперь его песенка спета, крышка ему, он точно выложенный кабан, думал Ансельмо. Когда операция окончена и визг прекратился, семенники выкидывают, и кабан, который теперь уже не кабан, идет искать их, уткнувшись рылом в землю, находит и съедает. Нет, до этого у Пабло еще не дошло, усмехнулся Ансельмо. Ведь вот, оказывается, и на Пабло можно возвести напраслину. Но что он стал совсем не тот - это верно, и что мерзости в нем достаточно - это тоже верно.
     Как холодно, думал он. Хорошо бы, Ingles пришел поскорее, и хорошо бы, мне никого не надо было убивать в этом деле. Пусть эти четыре галисийца с капралом достанутся на долю тех, кто любит убивать. Так сказал Ingles. Если потребуется, я выполню свой долг, но Ingles сказал, что я буду при нем, на мосту, а этим займутся другие. На мосту будет бой, и если я вытерплю и не убегу, значит, я сделал все, чего можно требовать в этой войне от старика. Но пусть Ingles приходит поскорее, потому что мне холодно, а когда я вижу огонь в окне лесопилки и знаю, что галисийцам тепло, мне становится еще холоднее. Хорошо бы сейчас опять очутиться у себя дома и чтобы война кончилась. Но у тебя больше нет дома, подумал он. Сначала надо выиграть войну, раньше этого домой не вернешься.
     В лесопилке один из солдат сидел на своей койке и смазывал башмаки. Другой спал. Третий что-то стряпал, а капрал читал газету. Их каски висели на гвоздях, вбитых в стену, винтовки стояли у дощатой стены.
     - Что это за места такие, что снег идет здесь чуть ли не в июне? - сказал солдат, сидевший на койке.
     - Это игра природы, - ответил ему капрал.
     - Сейчас еще майская луна, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Она еще не кончилась.
     - Что это за места такие, что снег идет здесь в мае? - твердил солдат на койке.
     - В горах снег в мае не редкость, - сказал капрал. - Я никогда так не мерз в Мадриде, как в мае!
     - И никогда так не парился, - сказал солдат, занимавшийся стряпней.
     - В мае погода всегда неустойчивая, - сказал капрал. - Здесь, в Кастилии, в мае бывает сильная жара, но бывает и холодно.
     - Или дожди заладят, - сказал солдат, сидевший на койке. - Прошлый год в мае месяце почти каждый день шел дождь.
     - Неправда, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Кроме того, хоть это был май, но еще не кончилась апрельская луна.
     - Рехнуться можно от твоих лун, - сказал капрал. - Перестань ты твердить про свою луну.
     - Кого кормит море или земля, те знают, что важно не то, какой сейчас месяц, важно, какая луна, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Вот, например, сейчас майская луна только началась. А по календарю скоро июнь.
     - Почему же тогда времена года остаются всегда на своем месте? - спросил капрал. - Прямо голова лопается от этой чепухи!
     - Ты горожанин, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Ты из Луго, откуда тебе знать про море и про землю!
     - В городе народ больше знает, чем всякие analfabetos [неграмотные (исп.)], которые всю жизнь торчат в море или на земле.
     - В эту луну появляются первые косяки сардин, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - В эту луну снастят лодки, а скумбрия уходит на север.
     - Почему же тебя не взяли во флот, если ты из Нойи? - спросил капрал.
     - Потому что по спискам я значусь не в Нойе, а в Негрейре, по месту рождения. А из Негрейры, которая стоит на реке Тамбре, берут в армию.
     - Тем хуже для вас, - сказал капрал.
     - А ты не думай, что во флоте так уж безопасно, - сказал солдат, сидевший на койке. - Даже если не попадешь в морской бой, то в береговой охране в зимние месяцы тоже всякое бывает.
     - Хуже армии ничего нет, - сказал капрал.
     - Эх, ты, а еще капрал, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Разве можно так говорить?
     - Да нет, - сказал капрал, - я про то, где всего опасней. Про бомбежки, атаки, про окопную жизнь.
     - Здесь ничего такого нет, - сказал солдат, сидевший на койке.
     - Да, милостью божией, - сказал капрал. - Но кто знает, может, нас это еще не минует. Не век же нам будет так вольготно, как здесь.
     - А как ты думаешь, скоро нас отсюда откомандируют?
     - Не знаю, - сказал капрал. - Хорошо бы здесь отсиживаться всю войну.
     - По шесть часов на посту - это слишком долго, - сказал солдат, занимавшийся стряпней.
     - Пока метель не кончится, будем сменяться через каждые три часа, - сказал капрал. - Это можно.
     - А почему сегодня столько проехало штабных машин? - спросил солдат, сидевший на койке. - Не нравятся мне эти штабные машины.
     - Мне тоже, - сказал капрал. - Такие штуки - плохой признак.
     - И самолеты, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Самолеты тоже плохой признак.
     - Ну, авиация у нас мощная, - сказал капрал. - У красных такой авиации нет. На сегодняшние самолеты прямо сердце радовалось.
     - Мне приходилось видеть красные самолеты в бою, и это тоже не шутка, - сказал солдат, сидевший на койке. - Мне приходилось видеть их двухмоторные бомбардировщики в бою, и это страшное дело.
     - Но все-таки у них не такая мощная авиация, как у нас, - сказал капрал. - Наша авиация непобедима.
     Так они говорили, пока Ансельмо, стоя у дерева, поглядывал сквозь снег на дорогу и на огонь в окне лесопилки.
     Хорошо, если бы мне не пришлось убивать, думал Ансельмо. Наверно, после войны наложат тяжелую кару за все эти убийства. Если у нас не будет религии после войны, тогда, наверно, придумают какое-нибудь гражданское покаяние, чтобы все могли очиститься от стольких убийств, а если нет, тогда у нас не будет хорошей, доброй основы для жизни. Убивать нужно, я знаю, но человеку нехорошо это делать, и, наверно, когда все это кончится и мы выиграем войну, на всех наложат какое-нибудь покаяние, чтобы мы все могли очиститься.

/ Полные произведения / Хемингуэй Э. / По ком звонит колокол

Смотрите также по произведению "По ком звонит колокол":

• Краткое содержание
• Характеристика героев