Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Ахмадуллина Б. / Лирика
Лирика [10/11]
дубы шелестят...
В ШИОМГВИМЕ
Железный балкон,
уютный и ветхий.
О, люди редко бывают тут.
Зато миндаль
сюда наклоняется веткой,
и липы опадают,
когда отцветут.
Эти деревья намного старше,
намного старше,
чем я и ты.
Но неужели
этим деревьям не страшно
одиночество келий и темноты?
ВХОДИЛА В ГУРИЮ КАЛАНДА
Я помню изгородь под инеем.
Снег падал тихо и светло.
Кричит петух - и вспоминаю я
мое гурийское село.
Проламывалась наледь тонкая
под грузом шага моего,
и лаяла устало Толия,
сама не зная, на кого.
Похожий на большую букву,
один на вековом посту
дуб укрывался, словно в бурку,
в свою дырявую листву.
Глубокий снег следы марали,
тропинка далеко вела,
и возле вещего марани
был ветер пьяным от вина.
Все это - где-то и когда-то,
но позабыть о том нельзя...
Входила в Гурию каланда
и чичилаки нам несла.
ПО ДОРОГЕ В БЕТАНИЮ
Шиповник,
смородина,
и черника,
и боярышник иногда.
Дождь прошел...
И привольно и ко
по горам сбегает вода.
Мы идем...
Иолодные, ясные
дуют ветры.
Деревья дрожат.
На тропинке-
каштановые,
ясеневые
и дубовые
листья лежат.
Мы подходим к ущелью Самадло.
Снова дождь нас вводит в обман.
Я хочу быть с тобою.
Сама я -
словно горы и словно туман.
Шиповник,
смородина,
и черника,
и боярышник иногда.
Дождь прошел...
И привольно и дико
по горам сбегает вода.
x x x
Снег аджаро-гурийских гор,
моих гор родных.
О, какой там большой простор,
какой чистый родник!
Маленькая мельница на Губазоули
у ворот моего двора.
Там лавровишни давно уснули,
и роса их сладка и добра.
О родина,
уже, наверное, год
я не виделась с ней!
Снег аджаро-гурийских гор,
туман и снег...
x x x
Охотник сумрачно и дерзко
раскладывает западни.
Здесь ходит горная индейка -
ее подстерегут они.
О, по опасной той аллее
мы пробегаем много дней.
Как годовалые олени,
пугаемся своих теней.
О, будь, индейка, осторожна,
не проходи по той тропе.
Ты слышишь?
Горестно,
тревожно
твой милый
плачет о тебе.
ЗВЕЗДЫ
Апрельская тихая ночь теперь.
Те птицы и эти
свои голоса сверяют.
О звезды, -
невозможно терпеть,
как они сверкают,
как они сверкают!
Земле и небу
они воздают благодать
и, нарушая
темноту этой ночи,
сверкают,
сверкают -
издалека видать! -
мои звезды
и твои очи.
Теперь апрельская тихая ночь,
и глаза
к ней медленно привыкают.
О звезды -
мне это все невмочь, -
как они сверкают!
Как они сверкают!
x x x
Громче шелести,
осина,
громче, мать-земля, гуди.
Живы мы!
И зло и сильно
сердце прыгает в груди.
Лес!
У нас есть листья,
губы -
целоваться,
говорить.
О, гуди - пусть эти гуды
будут в воздухе бродить!
РАЗГОВОР С ЧИАМАРИЕЙ
В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
О медлительная побелка
этих яблоневых лепестков!
Так здравствуй, победа,
победа,
победа во веки веков!
Выходи,
чиамария,
празднуй,
тонко крылышками трубя.
Мои руки совсем не опасны -
мои руки
ласкают тебя.
Возмужавшей земле обожженной
не управиться
с новой травой.
Где наш враг?
Он лежит,
пораженный
справедливой и меткой стрелой.
Чиамария,
как мы тужили,
как мы плакали,
горе терпя,
но смеется
герой Цицишвили,
защитивший меня и тебя.
Чиамария,
мир, а не горе!
И, вступая в привычки труда,
тут степенно пройдется Никора,
и воскреснет за ним борозда.
Как Никора доволен работой!
Как глаза его добро глядят!
Я стою среди луга рябого.
"Гу-гу-гу..."
Это вязы гудят...
Я СЛЕЧУ, СИРЕНЬ...
Небо синее,
нет у неба предела
здесь, близко,
и там, далеко.
Появилось облачко
и поредело.
Небу
тайну хранить нелегко.
Я прикрою веки,
прикрою веки,
чтобы мир едва голубел н серел.
Слечу я
на твои синие ветки,
на ои синие ветки
слечу, сирень!
Я буду пь твоим мелким цветочкам,
о, буду петь,
буду только петь-
твоим прожилкам,
крапинкам, точкам,
потому что не смогу утерпеть.
Я буду петь голосисто и тонко.
Как мне хочется петь, сирень!
Никому так не хочется!
Может быть, только
небу хочется так же синеть.
О облака!
Я догнать их надеюсь.
Я за ними следую
всегда и сейчас.
Но куда я денусь?
О, никуда не денусь,
сирень,
от твоих сиреневых глаз.
О, зачем мне скрывать эту тайну?
Навеки,
навсегда
одного хочу.
Я слечу на твои синие ветки,
на твои синие ветки слечу.
x x x
Когда прохожу
по долине росистой,
меня, как ребенка,
смешит роса.
Цветы
приоткрывают
ресницы,
к моим глазам
обращают глаза.
Я вижу
движение каждого пестика,
различаю границу
утра и дня.
Ветер,
подай мне цветок персика,
травой и листьями
осыпь меня!
Я,
эти цветы нашедшая,
хочу,
чтоб они из земли вылезали.
И как сумасшедшая -
о, сумасшедшая -
хохочет трава
с растрепанными волосами.
Деревья сняли
свои драгоценности
и левой пригоршней
меня забросали.
Вот драгоценности -
все они в целости.
Деревья,
вы понимаете сами.
Я тоже,
я тоже сошла с ума.
Всего мне мало,
и все мне мал(!
Хохочет,
хохочет -
не я сама! -
хохочет,
хохочет сердце мое!
И ты
на исходе этого дня
листьями и травою прогоркшее
осыпь меня,
да, осыпь меня,
но только правой пригоршней!
x x x
О бабочек взлеты и слеты!
Может быть, я ошибаюсь.
То слезы,
но добрые слезы.
Я плачу
и улыбаюсь.
Я выросла в поле,
где средь травинок
капли росы навешены.
Я веточка,
полная зеленых кровинок,
срезанная невеждами.
Я стану свирелью,
свирелью зеленой!
Нагряну к вам трелью,
трелью залетной!
Я -
этого воздуха обитательница,
не страшащаяся ничего.
Я -
плачущая обладательница
сердца твоего.
С горных пастбищ,
для любви навеяна,
медленно
я поднимаюсь кверху.
О земля,
если б ты мне не верила, -
я бы обратилась
к ветру:
О ветер,
докажем,
докажем скорей,
докажем каждому,
что я -
свирель.
Дохни -
и медленно и жалобно
польется песня
из зеленого желоба.
И прислушаются люди чутко,
и уловят
мое дыхание,
и поймут они
силу чувства,
обращенного в это звучание.
Я СОВСЕМ МАЛЕНЬКАЯ ВЕТОЧКА...
Вот я стою - ни женщина, ни девочка,
и ветер меня гладит по плечам.
Я - маленькая, маленькая веточка.
Садовник, утоли мою печаль.
Садовник, заслони меня от ветра:
мои он разоряет лепестки.
Что сделаю я - маленькая ветка?
Ведь у меня ни слова, ни руки.
О, подойди, скажи: не солгала ты,
ты - маленькая веточка, прости.
А ветер - он буян и соглядатай,
и ты меня от ветра защити.
x x x
Как пелось мне и бежалось мне,
как хотелось
петь и бежать!
Недоверчивой и безжалостной
мне никогда не бывать.
Когда месяц встает
за крепостной стеной
Орбелиани,
там,
вдалеке,
я, как дудка, следую за тобой
и отражаюсь в реке.
Идешь ли ты за арбою,
или у родника
стоишь, -
я иду за тобою,
и походка моя легка.
Недоверчивой и безжалостной никогда
мне не бывать
с тобой.
Поверь,
когда засияет звезда
предрассветная
во мгле голубой, -
это ты мне свой посылаешь привет,
просишь помнить,
не забывать.
Недоверчивой и безжалостной- -
нет! -
мне никогда не бывать!
О МАГНОЛИЯ, КАК Я ХОЧУ
БЫТЬ С ТОБОЙ!
За листом твоим,
листом дорогим,
не угнаться -
он летит по воде и по суше.
Так и сердце его:
другим, другим,
другим его сердце послушно.
О моя магнолия,
лист твой поднят
ветром -
не видать тебе твоего листа.
Наверно, не помнит он меня,
наверно, не помнит,
конечно, не помнит он моего лица.
Девятиглазого солнца
и бушующих морей
мы несем любовь,
только ты и я.
Но почему он не помнит
об этой любви моей,
почему, магнолия,
он не помнит меня?
У тебя, быть может,
был такой же час,
и он снова вернется,
и все это развеется?..
Нет, чтобы южные ветры
навеки покинули нас,
мне что-то не верится,
что-то не верится.
Как он горд, магнолия,
как он горд.
Но с нами любовь
и цвет голубой
прекрасных морей,
прекрасных гор.
О магнолия, как я хочу быть с тобой!
МОЛИТВА ЗМЕИ
Как холодна змея,
красива,
когда черты ее видны.
Все крапинки ее курсива
так четко распределены.
Внимая древнему мотиву,
она касается земли
и погружается в молитву,
молитву страшную змеи.
Знать, душу грешную свою
с надеждой богу поверяет,
в молитве с нею порывает
и просит:
"Бог, прости змею!"
О, нету,
нету больше мочи! -
и к скалам приникает грудь,
и вдруг таинственная грусть
змеиные заслонит очи.
И будет шепот этот литься
с ее двойного языка,
пока вокруг сухие листья
толкают руки ветерка.
Сейчас пусти ее в пески,
не попрекни смертельным делом -
с глазами,
полными тоски,
и к солнцу обращенным телом.
Пусть отстоит
свою молитву
и чудно полосы свернет,
и сквозь просвирник и малину
всей кожей крапчатой сверкнет.
Пусть после этих странных таинств
она взовьется вдалеке,
чтоб отплясать свой страшный танец
как будто с бубнами в руке.
Так пусть отпляшет разудало,
своими кольцами звеня.
Быть может,
старый "узундара"
сегодня выберет змея...
ТАТАРКЕ ДЕВУШКЕ
Татарка девушка,
сыграй на желтом бубне,
здесь, возле рынка, где кричит баран.
Татарка девушка,
нарушим эти будни,
отпразднуем торжественно байрам.
О, сколько клиньев,
красных и сиреневых,
в себя включает
странный твой наряд.
Сплетенья маленьких монет серебряных
на шее твоей тоненькой горят!
Возьми свой бубен.
Пусть в него вселится
вся молодость твоя и удальство.
Пусть .и моя душа повеселится
Да празднике веселья твоего.
БУБНЫ
Когда я говорить устану,
когда наскучат мне слова,
когда я изменю уставу
веселости и торжества, -
выходят из подвалов бубны
тогда,
о, именно тогда,
все их движения так буйны
и песня их так молода.
Осенним солнцем залитые,
они на площади сидят,
и бьют в ладошки золотые
и весело вокруг глядят.
Что за ночь - по реке и по рощам!
Что за ночь окружает меня!
Ты кричишь: "Эй, паромщик, паромщик!"
Но вокруг ни души, ни огня.
Как далеки и Дзегви, и Мцхета,
и таинственный месяц в реке.
Он молчит, но так слышимо это.
Что он думает там, вдалеке?
x x x
Я тебя увенчаю короной,
я тебе жемчугов надарю.
Захочу я - и славой короткой,
громкой славой тебя наделю.
А когда ты затихнешь в восторге,
я сама засмеюсь, удивлюсь.
Для тебя я взошла на востоке,
для тебя я на запад склонюсь.
СКАЖИ МНЕ, ЧИАМАРИЯ...
Чиамария, чиамария,
отшумел этот дождик сполна.
Ты такая смешная и маленькая.
Чнамария, где ты спала?
Твои крылышки, верно, простыли,
когда капля тебя волокла.
Я кажусь тебе тенью в пустыне, -
так я рядом с тобой велика.
Чиамария, в чем твоя радость?
Эти крапинки кто намечал?
Чиамария, в чем наша разность?
Ведь и мне этот дождь не мешал.
x x x
Свирель поет печально,
стройно,
и птица напрягает мускулы.
О, как задумчиво и строго
акация
внимает музыке.
Взлетает птица
выше,
выше,
туда,
где солнце и цветенье,
а маленькая ветка вишни
хранит ее прикосновенье.
x x x
Он безмолвствует,
спит на крышах,
но вот он гудеть начинает,
и тогда
на зеленых крыльях
поднимаются
к солнцу
чинары.
Страх перед ними осиля,
плача от тяжкой печали,
взмывают мои осины,
шевеля
большими плечами.
x x x
Маленькой Виоле
Какие розовые щеки,
и в каждой светит по костру,
и глаз голубенькие щелки
еще не клонятся ко сну.
О девочка,
что "Деда-эна"
тебе расскажет о земле?
Как виноград лисица ела?
Как заяц белым стал к зиме?
С какою трогательной грустью
ты плачешь! Вздрагивают плечики.
Зачем лисице с белой грудью
попались .маленькие птенчики?!
О, радость первого незнания!
Ты выговорила едва
цветов красивые названия:
"а-и нар-ги-зи, а-и и-а".
Все в маленьком твоем рассудке
запечатлелось, но опять
ласкаешь пестрые рисунки.
Устала книжка,
хочет спать.
День к вечеру переломился.
Вот месяц вышел и горит,
а язычок не утомился.
Смеется он
и говорит.
Жизнь будет сложная и долгая.
О девочка,
запомни так:
страна твоя большая,
добрая,
она вся в реках и цветах.
А ты играешь с мамой в ладушки -
тебе ли думать о судьбе!
Ромашки,
маки
или ландыши -
что больше нравится тебе?
ЛАДО АСАТИАНИ
Вспомнят меня, как Цикаду, и наступят
на теплую могилу мою.
Л.Асатиани
Где-то поблизости
солнце и ветры
дадут акации
зацвести поскорей,
и осыплются эти белые ветки,
осыплются
над могилой твоей.
Я-то знаю,
что под этой елью
ты уснул,
положив свою голову в маки.
Взбудораженный любовью,
наполненный ею,
ты лежишь,
как лежат все поэты и маги.
А земля наполняется парусами
и цветами,
которые тебя так манили...
А Пиросмани?
О, Пиросмани
придет к твоей теплой могиле...
Ты умер, окончился,
но снова прокрался
в эту жизнь.
Велики твои радость и грусть.
О весна! Взгляни, сколь она прекрасна!
А цветы все падают и падают тебе на грудь.
x x x
Долгой жизни тебе,
о фиалка!
Твоим синим и милым глазам.
Чтобы ветром тебя не сразило!
Чтобы градом тебя не задело!
Чтоб тебя не ушибли ногой!
ОБЛАКА
Грозы и солнца перемирие,
и облака нут утрату
дождя -
над всем:
над пирамими,
над Хеттой,
Мидией,
Урарту.
И радуга -
грозы напарница-
встает,
и пенится Кура.
Куда теперь они направятся?
Куда? Не ведаю.
Куда?
x x x
О, пусть ласточки обрадуют нас вестью
о появлении первых роз.
Пусть мотылек
поцелуется с яблоневой ветвью
и та приоткроет
свой маленький рот.
О, снова март,
и снова это деленье
на голубое с зеленым
с примесью красок других.
Цветы начинаются на земле,
поднимаются на деревья,
и март
раскрывает
их.
x x x
Тень яблони
живет на красивом лугу.
Она дышит,
пугливо меняет рисунок.
Там же живет самшит,
влюбленный в луну,
одетый кольчугой росинок.
Цикады собираются оркестрами.
Их музыка
достойна удивленья,
и шепчутся с деревьями окрестными
около растущие деревья.
А к утру затихнет их шепот,
погаснет
и ветром задунется.
О, есть что-то,
безмерно заставляющее задуматься...
x x x
Перекликаются куропатки...
И, рассеивая аромат,
в том парке
и в этом парке
цветы танцуют и говорят.
Опьяняются ими долины
в пятнах света и темноты,
и опять,
опять неделимы
бабочки
и цветы.
Ветры землю проветривают,
начинаясь там,
у реки.
Пчелы волшебниц проведывают.
Сплетничают мотыльки.
Который год,
о, который год
повторяются эти порядки.
Сумерки спускаются с гор...
Исступленно перекликаются куропатки.
ТУТА
Чего,
чего же хочет тута?
Среди ветвей ее темно.
Она поскрипывает туго,
как будто просится в окно.
Она вдоль дома так и ходит,
след оставляет на траве.
Она меня погладить хочет
рукой своей- по голове.
О тута,
нужно в дом проникнуть
и в темноте его пропасть,
и всей корой ко мне приникнуть,
и всей листвой ко мне припасть.
x x x
Когда наступит ночь
и вычернит
все камни и цветы вокруг,
когда на небе месяц вычертит
свой точный
неразрывный круг
и склонятся ко сну.
все травы,
все люди,
все живые твари, -
луч месяца соединится
со снегом чистым, молодым,
то белым светом озарится,
то розовым,
то голубым.
Их поцелуй так тих,
отраден
и запахом цветов отравлен.
Лишь палочкою-выручалкой
там птица вдалеке стучит.
Кавкасиони величавый
все видит,
дышит
и молчит.
x x x
Что делает весна
с владениями роз?
Ей хочется
заботой их порадовать.
Шиповник
медленный свой замечает рост,
и начинают веточки подрагивать.
Как голосят
влюбленные пернатые
над каждою лужайкой и тропой!
А вот цветы, поникшие,
примятые,
перемешанные с травой.
Их, верно, парни девушкам дарили.
У тех же, видно,
помыслы свои:
они сбегают весело
в долины,
где новые цветы и соловьи.
x x x
О ты, чинара,
взмывшая высоко, -
страшны ли тебе ветер и гроза?
На фоне просветлевшего востока
ты открываешь медленно глаза.
Всей кожей на рассвете холодея,
ты распуши листву
и так замри,
безмолвная,
как Тао и Халдея,
соединеньем неба и земли.
Назначена
для страсти и восторга
бровей твоих
надменная краса...
О ты, чинара,
взмывшая высоко, -
страшны ли тебе ветер и гроза?!
Арчил Сулакаури
x x x
Опять нет снега у земли.
Снег недоступен " диковин.
Приемлю солнцепек зимы,
облокотись о подоконник.
Дымы из труб - как словеса,
чей важный смысл-абракадабра,
и голубые небеса
дивятся странности подарка.
Я даровал бы крышам снег,
будь я художник иль природа, -
иначе совершенства нет
в пейзаже с тенью дымохода.
Михаил Квливидзе
џ И ТЫ
О, уезжай! Играй, играй
в отъезд. Он нас не разлучает.
Ты - это я. И где же грань,
что нас с тобою различает?
Я сам разлуку затевал,
но в ней я ничего не понял.
Я никогда не забывал
тебя. И о тебе не помнил.
Мне кажется игрой смешной
мое с тобою расставанье.
Ты - это я. Меж мной и мной
не существует расстоянья.
О глупенькая! Рви цветы,
спи сладко иль вставай с постели.
Ты думаешь, что это ты
идешь проспектом Руставели?
А это - я. Мои глаза
ты опускаешь, поднимаешь,
моих знакомых голоса
ты слушаешь и понимаешь...
И лишь одно страшит меня
и угрожает непрестанно:
ты - это я. Ты - это я!
А если бы меня не стало?
ГАГРА
Меж деревьев и дач - тишина.
Подметание улиц. Поливка.
Море... поступь его тяжела.
Кипарис... его ветка поникла.
И вот тонкий, как будто игла,
Звук возник и предался огласке, -
Начинается в море игра
В смену темной и светлой окраски.
Домик около моря. О ты, -
Только ты, только я в этом доме.
И неведомой формы цветы
Ты приносишь и держишь в ладони.
И один только вид из окна -
Море, море вокруг - без предела!
Спали мы. И его глубина
Подступала и в окна глядела.
Мы бежали к нему по утрам,
И оно нас в себя принимало,
И текло по плечам, по рукам,
И легко холодком пронимало.
Нас вода окружала, вода, -
Литься ей и вовек не пролиться.
И тогда знали мы, и тогда,
Что недолго все это продлится.
Все смешается: море и ты,
Вся печаль твоя, тайна и прелесть,
И неведомой формы цветы,
И травы увядающей прелесть.
В каждом слове твоем - соловьи
Пели, крылышками трепетали.
Были губы твои солоны,
Твои волосы низко спадали...
Снова море. И снова бела
Кромка пены. И это извечно.
Ты была? В самом деле была?
Или нет? Это мне неизвестно.
ПАН
Старый дуб, словно прутик, сгибаю,
Достаю в синем небе орла.
Я один колоброжу, гуляю,
Гогочу, как лихая орда.
Я хозяин заброшенных хижин,
Что мелькают в лесу кое-где.
Осторожный и стройный, как хищник,
Жадно я припадаю к еде.
Мне повадно и в стужу и в ветер
Здесь бродить и ступать тяжело.
Этот лес - словно шкура медведя,
Так в нем густо, темно и тепло.
Я охотник. С тяжелою ношей
Прихожу и сажусь у огня.
Я смеюсь этой темною ночью,
Я один - и довольно с меня!
Сказки сказываю до рассвета
И пою. А кому - никому!
Я себе открываю все это,
Я-то все рассужу и пойму.
Я по бору хожу. Слава бору!
Город - там, где отроги темны,
Мне не видно его. Слава богу!
Даже ветер с другой стороны!
Только облако в небе. Да эхо.
Да рассвет предстоящего дня.
Лишь одно только облако это, -
Нет знакомых других у меня!
С длинным посохом, долгие годы,
Одинокий и вечный старик,
Я брожу. И как крепость свободы,
В чаще леса мой домик стоит!
ИЗ НЕПОСЛАННОГО ПИСЬМА
Как сверкают и брызгают капли!
По Москве мое тело бредет.
А душа моя - в Картли. О, в Картли,
Одинокая, клич издает.
Там, где персики,
персики,
персики,
Где сияет и пахнет земля,
Там, где держатся пчелы за пестики
Белоснежных цветов миндаля...
Я такой же, как в прежние годы,
Седина моя в счет не идет.
Но душа моя, вырвавшись в горы,
В Карталинии
клич
издает!
В ПОЕЗДЕ
Между нами - лишь день расстоянья.
Не прошло еще целого дня.
От тебя - до меня, до сиянья
Глаз твоих, провожавших меня.
А за окнами горы и горы.
Деловое движенье колес.
День. О господи! Годы и годы
Я твоих не касался волос!
Я соседа плечом задеваю.
"Эхе-хе!"-я себе говорю.
Разговор о тебе затеваю.
У окошка стою. И курю.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Я говорю вам: научитесь ждать!
Еще не все! Всему дано продлиться!
Безмерных продолжений благодать
не зря вам обещает бред провидца:
возобновит движение рука,
затеявшая добрый жест привета,
и мысль, невнятно тлевшая века,
все ж вычислит простую суть предмета,
смех округлит улыбку слабых уст,
отчаянье взлелеет тень надежды,
и бесполезной выгоды искусств
возжаждет одичалый ум невежды...
Лишь истина окажется права,
в сердцах людей взойдет ее свеченье,
н обретут воскресшие слова
поступков драгоценное значенье.
31 ДЕКАБРЯ
Этот день - как зима, если осень причислить к зиме,
и продолжить весной, и прибавить холодное лето.
Этот день - словно год, происходит и длится во мне,
и конца ему нет. О, не слишком ли долго все это?
Год и день, равный году. Печальная прибыль седин.
Развеселый убыток вина, и надежд, и отваги.
Как не мил я себе. Я себе тяжело досадил.
Я не смог приручить одичалость пера и бумаги.
Год и день угасают. Уже не настолько я слеп,
чтоб узреть над собою удачи звезду молодую.
Но, быть может, в пространстве останется след,
или вдруг я уйду - словно слабую свечку задую.
Начинаются новости нового года и дня.
Мир дурачит умы, представляясь блистательно новым.
Новизною своей Новый год не отринет меня
от медлительной вечности меж немотою и словом.
СОБЛЮДАЮЩИЙ ТИШИНУ
...В этом мире, где осень, где розовы детские лица,
где слова суеты одинокой душе тяжелы,
кто-то есть...
Он следит, чтоб летели тишайшие листья,
и вершит во вселенной высокий обд тишины.
КОНЕЦ ОХОТНИЧЬЕГО СЕЗОНА
Октрь. Зимы .и лета перепалка.
Как старый фолиант без переплета-
потрепанная ветром ветхость парка.
И вновь ко мне взывает перепелка
Зовет: - Приди, губитель мой родимый.
Боюсь я жить в моем пустынном поле.
Охотник милосердный и ретивый,
верши судьбу моей последней боли.
Но медлю я в ночи благословенной,
украшенной созвездьями и тишью.
И безнадежно длится во вселенной
любовь меж мной и этой странной птицей.
С ТЕХ ПОР
Сколько хлопьев с тех пор,
сколько капель,
сколько малых снежинок в снегу,
сколько крапинок вдавлено в камень,
что лежит на морском берегу,
сколько раз дождик лил по трубе,
сколько раз ветерок этот дунул,
сколько раз о тебе, о тебе,
сколько раз о тебе я подумал!
x x x
"О милая!"-так я хотел назвать
ту, что мила, но не была мне милой.
Я возжелал свободы легкокрылой,
снедал меня ее пустой азарт.
Но кто-то был - в дому, или в толпе,
или во мне... Он брал меня за ломоти прекращал моих движений легкость,
полевая помнить о тебе.
Он был мой враг, он врал: "Прекрасна та"-
Ты, стало быть. Ты не была прекрасна. Как мне уйти, я думал, как прокрасться туда, где нет тебя, где пустота? Как он любил, как он жалел твою извечную привычку быть любимой! Все кончено. Побег необходимый я никогда уже не сотворю. Но кто он был, твоим глазам, слезам столь преданный, поникший пред тобою? Я вычислял, и мудростью тупою вдруг вычислил, что это был я сам. ЛИРИЧЕСКИЙ РЕПОРТАЖ С ПРОСПЕКТА РУСТАВЕЛИ Ошибся тот, кто думал, что проспект есть улица. Он влажный брег стихии страстей и таинств. Туфельки сухие, чтоб вымокнуть, летят в его просвет. Уж вымокла Как тяжек труд ходьбы красавицам! Им стыдно или скушно ходить, как мы. Им ведомо искусство скольжения по острию судьбы. Простое слово чуждо их уму, и плутовства необъяснимый гений возводит в степень долгих песнопений два слова: "Неуже-ели? Почему-у?" Ах, неуже-ели это март настал? Но почему-у так жарко? Это странно! Красавицы средь стекол ресторана пьют кофе - он угоден их устам. Как опрометчив доблестный простак, что не хотел остаться в отдаленьи! Под взглядом их потусторонней лени он терпит унижение и страх. Так я шутил, так брезговал бедой, покуда на проспекте Руставели кончался день. Платаны розовели. Шел теплый дождь. Я был седым-седой. Я не умел своей душе помочь. Темнело небо - медленно и сильно... И жаль мне было, жаль невыносимо Есенина в ту мартовскую ночь. ДАЧНАЯ СЮИТА Старомодные тайны субботы соблюдают свой нежный сюжет. В этот сад, что исполнен свободы н томленья полночных существ, ты не выйдешь - с таинственным мужем, ты в столовой сидишь допоздна. Продлевают ваш медленный ужин две свечи, два бокала вина. И в окне золотого горенья все дыханье, все жесты твои внятны сердцу и скрыты от зренья, как алгетских садов соловьи. Когда бы я, не ведая стыда, просил прохожих оказать мне милость иль гения нелепая звезда во лбу моем причудливо светилась, - вовек не оглянулась бы толпа, снедаемая суетой слепою. Но я хотел поцеловать тебя и потому был окружен толпою. Пойдем же на вокзал! Там благодать, там не до нас, там торопливы речи. Лишь там тебя смогу я целовать - в честь нашей то ль разлуки, то ли встречи. СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА Только степи и снег. Торжество белизны совершенной. И безвестного путника вдруг оборвавшийся след. Как отважился он фамильярничать с бездной вселенной? В чем разгадка строки, ненадолго записанной в снег? Иероглиф судьбы, наделенный значением крика, - человеческий след, уводящий сознанье во тьму... И сияет пространство, как будто открытая книга, чья высокая мудрость Вовеки невнятна уму.
ОчКИ
Памяти Симона Чиковани
Вот кабинет, в котором больше нет
Хозяина, но есть его портрет.
И мне велит судьбы неотвратимость
Сквозь ретушь отчуждения, сквозь дым
Узнать в лице пресветлую родимость
И суть искусства, явленную им.
Замкнул в себе усопших книг тела
Аквариум из пыли и стекла...
Здесь длилась книг и разума беседа,
Любовь кружила головы в дому.
И это все, что кануло бесследна,
Поэзией приходится уму.
Меня пугают лишь его очки -
Еще живые, зрячие почти.
Их странный взгляд глубок и бесконечен,
Всей слепотой высматривая свет,
Они живут, как золотой кузнечик,
И ждут того, чего на свете нет.
x x x
В ночи непроходимой, беспросветной
являлась смерть больной душе моей
и говорила мне - За мною следуй!
И я молчал и следовал за ней.
Я шел за ней до рокового края.
В пустое совершенство глубины
вела стена, холодная, сырая, -
я осязал каменья той стены.
Подумал я - в живой тоске последней,
внушающей беспамятство уму:
неужто опыт мудрости посмертной
я испытаю раньше, чем умру?
Я видел тайну, и открытье это
мне и поныне холодит чело:
там не было ни темноты, ни света,
ни тишины, ни звука - ничего.
НОСТАЛЬГИЯ
"Беговая", "Отрадное"... Радость и бег
этих мест - не мои, не со мною.
Чужеземец, озябший, смотрю я на снег,
что затеян чужою зимою.
Электричества и снегопада труды.
Электричка. Поля и овраги.
Как хочу я лежать средь глубокой травы
там, где Йори и там, где Арагви.
Северяне, я брат ваш, повергнутый в грусть.
Я ослеп от бесцветья метели.
Белый цвет-это ласточек белая грудь.
Я хочу, чтобы птицы летели.
Я хочу... Как пуста за изгибом моста
темнота. Лишь кусты и вороны.
"Где ты был и зачем?" - мне готовит Москва
домочадцев пустые вопросы.
"Беговая", "Отрадное"... Кладбища дач.
Неуместных названий таблицы.
И душа, ослабев, совершает свой плач,
прекращающий мысль о Тбилиси.
x x x
Он ждал возникновенья своего
из чащ небытия, из мглы вселенной.
Затем он ждал - все ж этому вело
то юности, то зрелости степенной.
Печально ждал спасенья от любви,
затем спасенья от любви печальной.
Хвалы людей и власти над людьми
он ждал, словно удачи чрезвычайной.
Когда он умер, он узнал про смерть,
что только в ней есть завершенность жеста.
Так первый раз сумел он преуспеть
вполне и навсегда, до совершенства.
МАСШТАБЫ ЖИЗНИ
Как комната была велика!
Она была, как земля, широка
и глубока, как река.
Я тогда не знал потолка
выше ее потолка.
И все-таки быстро жизнь потекла,
пошвыряла меня, потолкла.
Я смеялся, купался и греб...
О детских печалей и радостей смесь:
каждое здание - как небоскреб,
каждая обида - как смерть!
Я играл, и любимой игрой
был мир - огромный, завидный:
мир меж Мтацминдой и Курой,
мир меж Курой и Мтацминдой...
Я помню: у девушки на плечах
загар лежал влажно и ровне,
и взгляд ее, выражавший печаль,
звал меня властно и робко.
Я помню: в реке большая вода,
маленькие следы у реки...
Как были годы длинны тогда,
как они сейчас коротки!
x x x
Когда я целую тебя,
ты на цыпочки привстаешь, -
ты едва до меня достаешь,
когда я целую тебя...
Как я мало еще совершил.
Я - как путник в далеком пути.
Словно до недоступных вершин,
до тебя мне идти и идти.
СЕВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Я видел белый цвет земли,
где безымянный почерк следа
водил каракули средь снега
и начинал тетрадь зимы.
Кого-то так влекло с крыльца!
И снег - уже не лист бесцельный,
а рукопись строки бесценной,
не доведенной до конца.
x x x
Родное - я помню немало родных
и лиц, и предметов... Но сколько?
Родное - всего лишь холодный родник,
потрогаешь камень - и скользко,
и чисто,
и весело,
и глубоко.
Дышать там легко, а видать - далеко.
В подоле горы, в подоле горы
подольше гори, подольше гори...
А он говорит и на солнце горит,
и все это так не расскажется.
О сердце, немало ты примешь обид
и все же потом не раскаешься...
СТИХОТВОРЕНИЕ
С ПРОПУЩЕННОЙ СТРОКОЙ
Земля, он мертв. Себе его возьми.
Тебе одной принадлежит он ныне.
Как сеятели горестной весны,
хлопочут о цветах его родные.
Чем обернется мертвость мертвеца?
Цветком? Виденьем? Холодком по коже?
Живых людей усталые сердца
чего-то ждут от мертвых. Но чего же?
Какая связь меж теми, кто сейчас
лежит во тьме, насыщенной веками,
и теми, кто заплаканностью глаз
вникает в надпись на могильном камне?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что толку в наших помыслах умнейших?
Взывает к нам: - Не забывайте нас! -
бессмертное тщеславие умерших.
ПЕСНЯ
Я, как гора, угрюм. А ты горда,
как город, превзошедший города
красой и славой, светом и стеклом.
И вряд ли ты займешься пустяком
души моей. Сегодня, как всегда,
уходят из Тбилиси поезда.
Уходят годы. Бодрствует беда
в душе моей, которая тверда.
в своей привычке узнавать в луне
твое лицо, ниспосланное мне.
Но что луне невзрачная звезда!
Уходят из Тбилиси поезда!
Уходит жизнь - ведаю куда.
Ты не умрешь. Ты будешь мода.
Вовеки оставайся весела.
Труд двух смертей возьму я на себя-
О, не грусти в час сумерек, когда
уходят из Тбилиси поезда.
x x x
Когда б я не любил тебя - угрюмым,
огромным бредом сердца и ума, -
я б ждал тебя, и предавался думам,
н созерцал деревья и дома.
Я бы с родней досужей препирался,
и притворялся пьяницей в пивной,
и алгебра ночного преферанса
клубилась бы и висла надо мной.
Я полюбил бы тихие обеды
в кругу семьи, у скромного стола,
и развлекался скудостью беседы
и вялым звоном трезвого стекла...
Но я любил тебя, и эту муку
я не умел претерпевать один.
О, сколько раз в мою с тобой разлуку
я бедствие чужой души вводил.
Я целовал красу лица чужого,
в нем цвел зрачок - печальный, голубой,
провидящий величие ожога,
в мой разум привнесенного тобой.
Так длилось это тяжкое, большое,
безбожное чудачество любви...
Так я любил. И на лицо чужое
родные теки горечи легли.
x x x
Я, человек, уехавший изрузии,
боготворящий свой родимый край,олена преклонив, просить берусь я:
дай, боже, мне уменья, силы дай-
такое написать стихотворенье,
чтобы оно, над скалами звеня,
спасло бы не от смерти -
от забвенья
на родине возлюбленной
меня!
ПОСВЯЩЕНИЕ
Ты - маленькая ростом. Я - высок.
Ты - весела, но я зато - печален.
На цыпочки ты встанешь - и висок
с моими поравняется плечами.
Вот так мы и встречаем каждый день,
и разница сближает нас глубоко...
О ты, моя коротенькая тень!
Я тень твоя, но павшая далеко.
БЕГСТВО ОТ ТЕБЯ В МЦХЕТУ
О, как дожди в то лето лили!
А я бежал от нас двоих.
Я помню мертвенные лики
старух молящихся,
до них -
о, не было до них мне дела,
их вид меня не поражал.
Я помню лишь, как ты глядела,
как улыбалась... Я бежал!
И здесь, в старинной Мцхете вещей,
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
/ Полные произведения / Ахмадуллина Б. / Лирика
|
Смотрите также по
произведению "Лирика":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
