Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Две зимы и три лета

Две зимы и три лета [9/18]

  Скачать полное произведение

    И, подумав так, Илья устыдился своих недавних мыслей об Анфисе. Тоскливая, под стать сегодняшней погоде жалость сдавила ему сердце. Он повернулся на бок, нащупал в темноте теплую грудь жены, потом осторожно просунул свою руку ей под мышку и привлек ее к себе.
     ГЛАВА ПЯТАЯ
     //-- 1 --//
     Дожди, начавшиеся вслед за первым снегом, лупили целую неделю. Пинега ожила, с Северной Двины потянулись пароходы, буксиры с баржами.
     На одном из этих буксиров в район прибыло два первых трактора.
     «Новый этап в лесозаготовительном деле», – писала районная газета.
     И кто же возглавил этот новый этап? Егорша!
     Было это середи бела дня – Михаил с женками молотил хлеб на нижней молотилке, и вдруг – гром и грохот за старой смолокурней. Бабы выбежали на дорогу – что такое? Легковуху знают, грузовик видали, самолет тоже примелькался – все лето над пожарами кружился, – а это что за диковина?"
     У смолокурни, возле дороги, спокон веку сосняк. Сосны немалые – дрова рубить впору. И вдруг эти сосны начали валиться одна за другой, затрещали, как карандаши.
     Бабы суматошно завизжали, попятились к гумну. Один Михаил остался на дороге – он-то сразу догадался, что это за штука.
     Громадный гусеничный трактор, рыча и вздрагивая, остановился в двух шагах от него. И вот тут-то все и увидели Егоршу. Вылез из кабины в кожаных рукавицах по локоть, спрыгнул на землю.
     – Ну, как машинка? Ничего работает?
     Михаил посмотрел на поломанный сосняк, на который кивал Егорша, промолчал.
     – Черт бессовестный! Вздумал людей пугать. Мы и так пуганы-перепуганы.
     – Чем сосны-то ломать, ты бы лучше снопы нам подвез из навин.
     Егорша, довольный, похохатывал, скалил на баб зубы, потом хлопнул Михаила по плечу:
     – Давай! Цепляй какие в колхозе найдутся телеги да сани. За один раз привезу весь ваш урожай.
     – Ладно, герой выискался…
     – А что, Михаил, – заговорили бабы, чем лошадей маять, пущай прокатится.
     – Еще чего! Играть будем или хлеб молотить?
     – Суровый у вас начальничек, – сказал Егорша. – Ну-ну, ишачьте на здоровье.
     Он легко и щеголевато вспрыгнул на верхнюю гусеницу, хлопнул дверцей.
     Трактор взревел, рванулся вперед. Бабы закашлялись от угарного дыма. А от деревни, от бань на рев мотора уже бежали ребятишки. И взрослые откуда-то взялись. Работать некому, а глазами хлопать да языком молотить – тут народ всегда найдется.
     Ну Егорша и показал себя. Рядом с баней Софрона Мудрого стоял старый, продымленный сарай – бывшая пивоварня. Вмиг не стало пивоварни. Трактор наехал – только пыль пошла. А дальше – больше. Развернулся – пошел на деревню.
     – Ну и парень! – заахали и заохали бабы.
     – Сколько он теперь огребать будет?
     – Да уж не с наше! Маленько побольше.
     – Давай на гумно! – заорал Михаил, – Дядя за вас будет молотить?
     Было глупо завидовать – для чего же человек на курсах учился? Ведь и он, окончи курсы, сидел бы сейчас за рулем. Да, все это так, все это понятно. И тем не менее злоба кипела в нем.
     Он совал в прожорливый барабан ячменные снопы, покрикивал на баб, а мысленно сопровождал Егоршу по деревне.
     Тот, конечно, постарался сегодня. До тех пор будет утюжить деревенскую улицу, пока не сгонит с печи последнюю старуху.
     Ну почему так? Почему он по целым дням торчит на гумне – копоть, пыль глотку затыкает, – а тот как жеребец – играючи идет по жизни?
     И главное – так всегда, всю жизнь. Поехали они второй раз в лес. Мальчишки. По шестнадцати лет. Кой черт еще делать в лесу, как не махать топором! И он, Михаил, махал, всю зиму махал. А Егорша помахал недельку-две учетчиком стал. Ладно. Зиму отработали, выбрались домой. Голод. Ребята еле ноги переставляют. Просил, умолял: дайте на сплаве поработать. Все какой-никакой хлеб. Черта лысого! "Что ты, Михаил? А кто пахать, сеять будет? Колхоз распускать? " А Егорша – тот колхозу не нужен. Егорша вывернулся. Вот когда еще все началось…
     От нижней молотилки до Ставровых рукой подать, но после работы Михаил пошел домой. Нет уж, пусть другие хлопают глазами, а он насмотрелся – с него хватит. Ребят дома не было, а где – не надо спрашивать: у Ставровых.
     – Ты бы все-таки глядела за ними, – рыкнул он на мать. – Ведь сказано было – после школы обутку не трепать.
     – Да разве их удержишь? Ехал тут Егорша – вся деревня за ним бежит.
     Мать собрала на стол.
     – Сестра-то как? Ничего не будем посылать?
     – А чего? Пряников пошлешь?
     – Ну-ну, сам знаешь, – сразу согласилась мать. – Я ведь так, к слову. Думаю, свой человек в лес едет…
     – Свой человек! Нашла родню.
     Мать непонимающими глазами смотрела на него. А разве сам он понимал что-нибудь? Черт знает почему он так распсиховался сегодня! И мать, конечно, права: кто им еще ближе, чем Ставровы? Есть у них дядя родной – рядом деревня. А раз хоть в чем-нибудь выручил их этот дядя?
     – Ладно, – примиряющим тоном сказал Михаил, – достань с погреба картошки. Да творогу пошлем.
     //-- 2 --//
     У Ставровых, как в праздник до войны, горела десятилинейная лампа. Свой теперь керосин – не надо экономить. А под окошками, возле трактора, видимо-невидимо ребятишек. Сбежались со всей деревни. Была тут, конечно, и его саранча. Все четверо.
     Татьянка подскочила в темноте, глазенки горят:
     – Миша, а меня Егорша на тракторе катал, вот!
     – А нас тоже катал, – доложили Петька и Гришка.
     – Не врите! Вы-то на телеге, а я на самом тракторе.
     Да, будет теперь разговоров у малых. На всю зиму хватит. Егорша додумался: связал две телеги, сани – садись, ребятня! И если летом, когда он еще на легковухе ездил, ребятня по целым дням караулила его, то что же теперь?
     – Марш домой! – круто распорядился Михаил. – Ну, кому я говорю?
     Федька наловчился было нырнуть в ребячью гущу, но Михаил успел схватить его за шиворот, дал подзатыльник.
     – И вы тоже! – пригрозил он остальным. – Живо!
     – Кусать хочешь? – спросил его Егорша, когда он вошел в избу.
     Михаил скользнул глазами по столу: раскрытая банка с консервами – треска в масле, краюха магазинного хлеба – настоящего, ржаного. Сглотнул слюну.
     – Не, поел только что.
     – Ну а другого угощенья нету. Дедко не припас.
     – Поменьше пить надо было, – с осуждением сказал Степан Андреянович.
     – Ладно. Слыхали, – вяло огрызнулся Егорша. – Подумаешь, бутылку-две на прощанье с корешами раздавил.
     – Не знаю уж, сколько раздавил, а без копейки домой приехал. Так будешь хозяйничать – хорошо заживем.
     – А на что тебе копейка-то? Слыхал, что Сталин говорит? Готовьтесь, говорит, к коммунизму… А у тебя на уме копейка…
     Егорша, подмигивая, кивнул на склонившегося над хомутом деда: послушай, мол, что сейчас начнется.
     – Я картошки да творогу для Лизки принес, – сказал Михаил, указывая под порог, – Передай.
     – Ладно, – сказал Егорша. – Передам.
     Затем он пошарил глазами по полу, нацелился на сук в половице – как раз посредине избы, – цыкнул слюной. Недолет. Со второго раза попал точно.
     – Ну, что будем делать? – сказал Егорша, вставая с лавки. – Дедко в дотации отказал. Хочешь, прокачу на своем стальном?
     – Давай-давай, – заворчал Степан Андреянович, – Самое время теперь народ пугать.
     Егорша накинул на плечи промасленный, похожий на кожанку ватник, подошел к зеркалу. Кепку новую! – с крохотным козырьком и пуговкой посадил на самую макушку, светлый чуб распушил пятерней – берегись, девки!
     //-- 3 --//
     – Ты что ничего не спрашиваешь? – спросил Егорша, когда они вышли на крыльцо.
     – А чего спрашивать? Вижу – на трактор пересел.
     – Да, брат, все, – заговорил, загораясь, Егорша. – С райкомом рассчитался. Подрезов сперва на дыбы: «Не пущу. Другого шофера мне не надо». А я ему политическую подкладку: хочу на передовую. Правильно сделал?
     – А чего неправильно? Райкомовская легковуха зимой на приколе – не сидеть же тебе сложа руки.
     – Чухлома! – с разочарованием сказал Егорша. – Райкомовская легковуха! Разве в этом соль? Почитай районную газетку от десятого октября. Там ясно сказано насчет этого коняги. – Егорша, подойдя к трактору, горделиво постучал кулаком по радиатору. – Переворот в лесном деле! Ребятишки и те понимают, что к чему. Видел, как они ликовали?
     С подгорья доносился глухой шум ледохода, а за деревней над черной стеной леса дружно играли сполохи – к морозам.
     – Куда пойдем? – спросил Егорша. – В клуб?
     – Какой теперь клуб. Все в лесу. Одна Райка в деревне.
     Егорша посмотрел на дом Федора Капитоновича – на кухне свет.
     – А знаешь что? Давай выманим Раечку. Продавцом работает – неужели на бутылку не разорится?
     – Ну да! Буду я еще по домам собирать.
     – Подумаешь, гордость! Хрен с тобой. Пошагали к Першину. Даве он меня звал.
     – А меня не звал.
     – Ну и что – со мной.
     – Да за каким он дьяволом мне сдался? – рассердился Михаил. – И так каждый день глаза мозолит. Уж по мне – лучше дома кирпичи давить.
     Егорша схватил его за рукав:
     – Да погоди ты, кипяток! Друг еще называется. – Он выпустил рукав Михаила, сказал, помедлив: – А с Першиным, между протчим, советую не ссориться. Не забывай, кто его поставил.
     – Ну и что?
     – А то. Подрезов не таким, как ты, хребет ломает.
     У Пачихиных – хозяин работал лесником – завыла Векша, единственная собачонка в деревне. Остальных порушили еще в войну.
     – Музыка, – сказал Егорша. – Да, вот дыра собачья – некуда и сходить. – И вдруг воскликнул: – Порядок! Поехали на собеседование к дяде Евсе.
     К Евсею Мошкину они заходили и раньше. Старик приветливый – забавно послушать. А то, что он религией чокнутый, так ведь они не старухи – мозги на месте.
     Марфы, на их счастье, дома не было – ушла с ушатами в Водяны.
     – Проходите, проходите вперед, – сказал Евсей, указывая на боковую лавку. – Только уж уговор, ребята: у меня не курить. Ладно? А я сейчас.
     Он быстро загреб в кучу щепу и стружку – строгал доски, – снял керосинку с матицы, поставил на стол, подсел к ним. Крепкий, медноволосый – жаром налит.
     Михаил всегда удивлялся его здоровью. Вроде бы старик, и харчи не лучше, чем у других, а утром выйдешь на задворки – кто там из-за болота выкатывается? Евсей Идет, с вязанкой сосновых поленьев вышагивает – только веревка поскрипывает. Без шапки. А летом еще и босиком. Остановится, поздоровается, да еще приветливое слово скажет: «День-то какой сегодня баской! Заслужили люди». И так всю поленницу в заулке – а ее у него костры – перетаскал на себе. Из лесу. За километр, за полтора.
     И сейчас, присматриваясь к этому загадочному для него старику, широколобому, кряжистому, с тугими ребячьими щеками, до багряности разогретыми рубанком, Михаил подумал: работой держится. Но, с другой стороны, кто нынче не работает?
     – Ну что, ребята? – сказал Евсей. – Чем вас угощать? Может, самовар согреть?
     Егорша ухмыльнулся, повел глазами в сторону задосок:
     – Воды на свете много – всю не перехлебаешь. Евсей понял намек, улыбнулся щелками:
     неладно бы сегодня за рюмкой-то сидеть. Пятница. Грех великий. Ну да гости у меня не каждый день. – Он встал, пошел в задоски.
     Егорша, потирая от удовольствия руки, толкнул Михаила в бок: дескать, учись, как дела делать!
     На столе появился пузатый графинчик старинного литья, темная крынка с нечищеной картошкой, три луковицы.
     – Хлебца сегодня нету. Не обессудьте.
     – Нам не на мясо, – ввернул Егорша. – Можно и ниже средней упитанности.
     Себе Евсей налил в граненую стопку – тоже старинного подела, а им – в толстые стаканы.
     – Ну, будем здоровы. – Перекрестился, выпил, закусывать не стал – только ладонь приложил к губам,
     – А у тебя это ловко, дядя Евся, – сказал Егорша. – Есть тренировочка.
     – Вино надвое разделено, – уклончиво ответил Евсей. – Умному на веселье, глупому на вред.
     – А старухи ничего? – продолжал задирать Егорша. – За штаны не берут? В разрезе религии?
     – Не пытайте меня, ребятушки. Поздно меня переделывать. Я с малых лет ногами в земле, глазами в небе…
     – Это как? – спросил Егорша.
     – А, стало быть, так – духовной веры жажду.
     – Ха, – ухмыльнулся Егорша. – Опеум.
     – А ты откуда знаешь?
     – Знаю.
     – Ничего ты не знаешь. Ни я ничего не знаю, ни ты ничего не знаешь. Много ли птичка из моря выпьет? Прилетит, раз-раз клювиком, а море все такое же. Так и человек насчет знаньев.
     – Смотря какой человек. Я, например…
     Евсей быстро перебил Егоршу:
     – А "я"-то последняя буква в азбуке. А почто? Скажи, коли все знаешь.
     Михаилу все это было знакомо. Третий раз они с Егоршей заходили к Евсею, и третий раз Егорша задирает старика. Он недовольно крякнул.
     – Ладно, хватит, – сказал Евсей. – Пущай ты все знаешь. Ты вот лучше скажи – у начальства близко, все ходы-выходы знаешь: хлопотать мне насчет пензии?
     Егорша откинулся назад:
     – Тебе? Пензия? А за что?
     – Да ведь годы-то мои на семой десяток покатились. Сколько я еще топором намашу. Вишь, рука-то… – Евсей поставил на стол правую руку, согнутую в пальцах. Пальцы вздрагивали.
     – Нет, – сказал Егорша. – Автобиография неподходяща. Поп.
     – Да какой же я поп? Почто ты меня все попом-то обзываешь? Ежели я со старушонками помолюсь вместях, утешу какую ласковым словом, дак разве я поп? Попы-то все грамотные, службой кормятся… А я чем? Не тем же разве топором, что люди? Ну-ко, спроси у старух: взял ли я хоть у одной копейку?
     Егоршу это не убедило. Он сказал, что не важно, как называть, поп или не поп, а факт остается фактом: антисоветский элемент.
     Тут уж не выдержал Михаил. Какой же, к дьяволу, он, Евсей Тихонович, антисоветский элемент? Все-таки надо думать, что говоришь. А потом, добавил Михаил, возвращаясь к тому, из-за чего загорелся сыр-бор, может, Евсей Тихонович вовсе и не за себя хочет получить пенсию, а за детей? Так ведь, дядя Евся?
     – Так-так, Миша, – живо закивал Евсей, – за детей. За Ганьку и Олешу. Два сына на войне головы сложили.
     – Это другое дело, – сказал Егорша. Подумал, добавил: – Нет, все равно ни хрена не выйдет.
     – Ну да! – возразил Михаил. – Все за убитых получают, а он что, не отец?
     – Да что вы ко мне пристали? – начал злиться Егорша. – Я что, райсобес? Там, между протчим, тоже не дураки сидят. А ну-ко, скажут, предъяви документы, когда поил-кормил?
     – Господи! – всплеснул руками Евсей. – Я уж злодей своим детям, да? Я не поил, не кормил? А кто же их поил-кормил? Кто? – И Евсей вдруг всхлипнул, размазал по румяным щекам слезы. – Мне и ребята свои против не говаривали.
     – И зря, – сказал невозмутимо Егорша. – Из-за кого же они страдали? Я бы такому отцу прописал.
     – Ладно, не будем об том говорить. То особо дело. Не ты мне прописывал. Федька Косой, в исполкоме сидел, уж как, бывало, не стращал! «Снимай крест, стриги волосы. В землю зарою!» А где теперь? Сам раньше меня зарылся. Злом человека, ребятушки, не наставишь. Зло не людям делаешь – себе. Мне мати-покойница, бывало, говорила: «Кабы зло, Евсейко, исделал да на небо улетел…»
     Егорша ухмыльнулся:
     – А на небо ты, дядя Евся, не очень рассчитывай. Там тоже с отбором принимают.
     – Что пустое молоть.
     – Не пустое. По твоей религии. Водочку любишь… – Егорша загнул палец.
     – Погоди, – Михаил сдвинул брови. – А дальше что?
     – Вишь вот, Михаил Иванович понимает. Даром что годами от тебя не ушел. Ох, ребята, ребята, – вздохнул Евсей, – всего не перескажешь. Все прошел. А как дети свои выросли – и не видел. Уж когда домой вернулся, в сельсовете объявили: оба геройски погибли. За родину. – Евсей развел руками. – Не судьба. Федька, Федька Косой меня упек. Ох, зверь-человек, царство ему небесное. Уж как он, бывалоче, меня топтал да мял! И заданьем твердым обкладывал, и из лесу по месяцам не выпускал… А и зазря, как потом выяснилось. Тамошние власти поумнее – с меня и вину всю сняли. Не виноват, говорят, отец, а что по религии живешь, дак это твое дело. Закон дозволяет.
     – Ну ладно, – важно, как если бы он вел собрание, сказал Егорша. – Этот вопрос для ясности замнем. А теперь давай антракт – чего-нибудь в части мурокурок. Ох, бывало, у нас в Заозерье на эти штуки Вася-ножовик мастак был. Как раз незадолго до войны из-за проволоки вышел. Этот самый знаменитый Беломор строил. Который еще на папиросах обозначен. Ну почнет живые картины на своем теле показывать да про этих мурок-урок рассказывать – заслушаешься. Такие, говорит, там шмары имеются – пальчики оближешь.
     – А кто тебе сказал, что я за проволокой был? Да я, ежели хочешь знать, ни одного дня там не был.
     Егорша аж затылком долбанул простенок – до того неожиданно было то, что сказал старик. Михаил, к этому времени начавший было томиться и позевывать, тоже вскинул голову.
     – Нет, ребята, – после небольшого молчания снова заговорил Евсей, никаких шкурок-мурок и не видал. Я с ссыльным листом на чужбине был, да и то зазря. Тамошние власти, спасибо, разобрались, все права мне дали. – Евсей вдруг застенчиво улыбнулся, покачал головой. – А по первости-то тоже всяко было. Что уж скрывать. Я приехал в поселок на рождество. Зима, мороз, степь голая. И не то что лесины – кустика вокруг не увидишь. А мне и притулья нет. Как хошь живи. И насчет пропитанья тоже сказ короткий: кормись как знаешь. Да, так было-то. А потом, когда уезжал, – ох! Не то что все прочие – сам председатель уговаривал: не езди, говорит, отец. Оставайся у нас да обогревай людей теплом. Я все, вишь, печи клал. И до войны клал, и после, когда отпускную дали.
     – Постой, – сказал Михаил, – а когда же тебе отпускную дали? Разве не после войны?
     – Нет, нет, раньше. Еще на первом году войны, осенью.
     – И ты остался там? Не поехал домой?
     – Сообразил, что дома не коржики с медом, – вставил с ухмылкой Егорша.
     – Да почто ты все меня в корысти-то винишь! – воскликнул Евсей. – Разве я по корысти живу? Людей надо было спасать от холода. Вот из-за чего остался.
     – Че-го, че-го?
     – Вот тебе и чего. Ты, поди, и не слыхал про то, что у нас за Волгу целые заводы перебрасывали? Нет? – Евсей от обиды повернулся к Михаилу. – Да-да, Миша, завод пересек мне дорогу домой. Я уж было совсем собрался, с людями простился. А тут вдруг к председателю зовут. Срочно. Ну, думаю, не судьба. Обо мне чего-нибудь перерешили. Нет, насчет завода. Завод вакуирован, на станцию привезли. Поселок надо строить. А мне, значит, чтобы печи класть. Нет, говорю, не могу, гражданин начальник. У меня дети есть. Я детей давно не видел. А тот и говорить не стал. Меня в санки – да на станцию. А на станции – о господи! Люди, люди. Женщины. Ребятишки плачут. Костры горят… Ну я и остался. Простите, Ганька да Олеша. Вы-то сейчас все же во тепле, в детском доме, а тут-то что будет, когда морозы падут?..
     Егорша, свертывая цигарку, спросил с издевкой:
     – Так. Значит, добровольно, так сказать, по сознательности остался?
     – А уж не знаю как, а остался. Так своих ребят и не увидел. – Евсей опять всхлипнул.
     – А может, господь бог внушил? А?
     – Ну чего ты, понимаешь, в бутылку лезешь? – попытался урезонить Егоршу Михаил.
     – А то! Он тут который час нам на мозги капает, а ты и вздыхаешь: вот, дескать, божий человек. А этот божий человек небось ряху наел. Ну-ко, кто у нас в Пекашине с таким зеркалом из войны вышел?
     – Да что это, господи! – Евсей схватился руками за голову, расплакался. Зачем тогда ко мне приходить? Я тебя принял, я тебе почет оказал, а ты все мне поперек. Все лаем да пыткой.
     Михаилу вдруг нестерпимо стыдно стало и за себя и за Егоршу. В самом деле, на что это похоже? Пришли, уселись за стол и давай отчитывать старика. Егорша, положим, завелся, – с ним это бывает. А он-то куда смотрит?
     Он положил руку на плечо Егорше:
     – Ты все-таки думай, что говоришь, голова еловая.
     – Это ты думай! – Егорша резким движением сбросил с себя его руку. – Я в райкоме работал – закалку имею.
     – В райкоме работал! Хоть за колесо райкомовской легковухи держался.
     – Может, и за колесо, а тебя в бригадиры вывел.
     – Что? Ты меня в бригадиры? Ты? На пол со звоном упал стакан. Михаил, рванув Егоршу на себя, вытащил из-за стола.
     – Ребята, ребята! – закричал Евсей тонким, плаксивым голосом. – Что вы? Что вы делаете?
     Затем, плача и охая, схватил их за шиворот, растащил по сторонам.
     – Пусти! – злобно прошипел Егорша, вырываясь.
     – Нет-нет, ребята, не пущу. Покайтесь друг другу, ну? Покайтесь, ладно? Что вы не поделили, что? Пришли ко мне друзьями, а уходите врагами. Разве можно так? – Евсей упрашивал, усовещивал их…
     – Да пусти ты, мать твою так! – заорал Егорша, зверея.
     Пальцы Евсея сразу разжались. Он закрыл глаза руками, застонал:
     – Ох, ох, нехорошо, Егор. Матерное-то слово самое тяжелое. Грешишь против своей матери, против матерь-богородицы и против мать сырой-земли…
     – Ладно тебе! Запричитал… – Егорша сдернул свою кепку с матицы, выбил о колено, надел.
     – Оставайся! – крикнул он из-под порога. – Он тебя под свой крест подведет!.. – И так хлопнул дверью, что песок посыпался с потолка.
     Михаил прислушался к шагам Егорши, сбегавшего с крыльца. Потом все затихло, и он услышал всхлипывание. Плакал Евсей. Плакал, как ребенок, обхватив руками голову.
     Тускло горела коптилка.
     – Ничего, – сказал Михаил. – Остынет маленько и вернется.
     Они сидели безмолвно, тот и другой вслушиваясь в ночную тишину, и ждали.
     Егорша не вернулся.
     ГЛАВА ШЕСТАЯ
     //-- 1 --//
     Кончался еще один год. Страна подводила итоги.
     Завистью пухло сердце у Михаила, когда он по вечерам, заглянув в колхозную контору, натыкался глазами на центральную газету.
     Где-то шумела большая жизнь, где-то жили крылатые люди-богатыри, которые ежедневно и ежечасно совершали подвиги во славу родины и красочно рассказывали о них в своих письмах и рапортах.
     А что в Пекашине? Какая жизнь?
     Снежные суметы вровень с окошками. Мутный рассвет в десятом часу утра.
     Днем прочиликает, утопая в сугробах, стайка детишек, возвращающихся из школы, проскрипит воз с дровами или с сеном, еще покажется в своем ежедневном обходе очкастый Ося-агент, от которого, как от чумы, шарахаются бабы, – и вечер. Длинный вечер с дымной лучиной, с одной и той же заботой – что будем жрать завтра. Потом ночь. Хочешь – дави печную кирпичину, хочешь – смотри бесплатное кино: северное сияние. Хоть всю ночь. И со звуком. Проклятая Векша из себя выходит, когда в морозном небе за деревней начинают плясать и переливаться серебряные сполохи.
     Нет, не о такой жизни мечтал Михаил…
     //-- 2 --//
     Все спали. Ребята спали на полатях, мать с Танюхой на печи, а он не спал. Он сидел в дрожащем кругу розового жара и тоскливыми глазами смотрел на догорающие в печке дрова.
     И еще было в избе одно существо, которое томилось в этот вечер. Елка. Она лежала под порогом в темноте и на всю избу источала смоляной аромат.
     Елку он вырубил в сумерках, возвращаясь с сеном с Верхней Синельги. Думал: вот обрадуются ребята! А ребята посмотрели недоуменно на него и отвернулись. И Михаил понял: что им какая-то обмерзлая елка – в лесу выросли. А вот если бы эту елку да обвесить конфетами и пряниками, а еще лучше хлебными горбухами вот тогда бы – да! Тогда бы они глаз не сводили с нее. Так и осталась лежать елка под порогом.
     Новый год не торопился. Стрелка на часах – они сонно потикивали на дощатой заборке за спиной – никак не могла перевалить за десять.
     А ведь есть, есть на земле люди, думал Михаил, которые сейчас с минуты на минуту ожидают прихода Нового года. И сами они такие же нарядные, как та елка, которую он видел на днях на обложке «Огонька». И в их квартирах столы с белыми скатертями, вино, всякая жратва. И вот они сядут за эти столы и поднимут бокалы под звон кремлевских курантов…
     Дрова прогорели. Михаил помешал кочергой в печке. Подложить еще? А что ему сдался этот Новый год? Ну, дождется, когда часовая стрелка подойдет к двенадцати, это нетрудно. А дальше что?
     Михаил подождал, пока не растаяли синие, угарные огоньки над раскаленной россыпью углей, потом еще раз помешал кочергой, закрыл листик в трубе.
     На ночь он решил выбросить елку на улицу. Зачем – чтобы она еще утром мозолила всем глаза?
     Но елка не хотела на мороз. В темноте она кололась, крупными слезами заливала ему руки. И Михаил раздумал: ладно, оставайся до утра.
     В ночном небе ярко горели звезды. Михаил запахнул полы полушубка – морозец что надо, – вышел, рыхля свежий снег, на дорогу.
     Куда пойти? Ни одного огонька не было вокруг. Дорогу замело, загладило. Пухлые сугробы залегли вдоль изгороди.
     Он поглядел в ту сторону, где за деревней неясными увалами чернели ночные леса. Там была Сотюга. И он пожалел, что не поехал туда. А ведь собирался было: давно пора проведать Лизку – как уехала, ни разу не была дома, – а заодно повидать и Егоршу. Сколько еще дуться? В каких переплетах они раньше не были, всю войну вместе расхлебывали, а тут, в тот вечер у Евсея Мошкина, удила закусили и давай лягать друг друга. И из-за чего?
     Признаться, он, Михаил, поджидал сегодня Егоршу. Вот-вот, думалось, загремят ворота, ввалится с мороза: «Ну что, коля, не ждал?»
     Уши и нос пощипывало. Обмерзлый ушат потрескивал на крыльце.
     Эх, жизнь, жизнь… Ну что изменилось от того, что он стал бригадиром? Только ходьбы прибавилось – каждое утро надо обежать деревню. А в остальном все то же: сено – дрова, дрова – сено…
     Он прошел на задворки, наколупал в пазах моха. На курево.
     //-- 3 --//
     И все-таки Дед Мороз не обошел Пряслиных. Ночью Михаил проснулся – стучат. Он спрыгнул с кровати, подбежал к боковому окошку, ткнулся разгоряченным лицом в заледенелое стекло. Никого. Неужто ему показалось?
     И вдруг оттуда, с холода, донеслись притворно-жалобные слова:
     – Пу-сти-те по-греть-ся…
     – Мати, мати! Лизка приехала!
     Ночная тишина в избе будто взорвалась. Мать со словами «иду, иду!» уже открывала двери (она-то, наверно, еще раньше его услыхала стук в окно), а на полатях, на печи загорланили ребята: «Лизка, Лиза приехала…»
     Михаил кинулся искать спички.
     В их семье не принято было обниматься и целоваться. Но когда из морозного облака под порогом вдруг блеснули знакомые глаза, густо запорошенные инеем, он не удержался – сгреб сестру в охапку.
     – Лиза, Лиза, мине, – запричитала Танюха, слезая с печи.
     И Лизка, протягивая к ней руки, расплакалась:
     – Иди, иди, моя хорошая. По тебе-то я больше всех соскучилась.
     А потом она обнимала остальных – Петьку и Гришку (эти обхватили ее оба вдруг), Федюху, насупленного, не спускавшего взгляда с корзины, которую вслед за Лизкой внесла в избу мать, – и для каждого находила особое словечко.
     Михаил первый опомнился.
     – Мати, чего стоишь? Наставляй самовар. А может, ты замерзла – баню затопить?
     – Да что ты, парень? – удивилась Лизка. – Какая ночью баня?
     Лизку раздевали всей семьей. Кто стаскивал с ног обмерзлые валенки, кто расстегивал ватник, кто снимал с головы шаль.
     И она, растроганная, непривычная к такому вниманию, только качала головой:
     – Я не знаю, вы со мной, как с маленькой. Я ведь не откуда приехала – из лесу.
     – А я уж думал, не приедешь, – сказал Михаил. – Ждал-ждал – лег…
     – Что ты – не отпускали. Хорошо, Илью Максимовича на совещанье в район вызвали. Как хотите, говорю, поеду – девять недель дома не была. Я ведь теперь за повариху.
     – За повариху?
     – Ну да. Разве Петр Житов не сказывал?
     – Нет, ничего не говорил.
     – Третью неделю варю. Ничего – люди не жалуются.
     – Ну, это ты молодец! – радостно сказал Михаил.
     – Худо ли, – подтвердила мать. – Все не в снегу. И лишняя ложка похлебки достанется.
     В задосках зашумел самовар, и ребята, как по команде, уставились на корзину.
     И корзина, та самая берестяная корзина, с которой раньше ездил в лес Михаил, раскрылась.
     Буханка ржаного хлеба, другая. Сухари. И еще сахар – целую горку мелко наколотого сахара насыпала Лизка из мешочка на стол.
     Ребята ахнули. А Михаил, растерянно моргая, только махнул рукой. Ну что ты скажешь? Не дура ли девка? Бывало, в лесу намерзнешься за день – только и радости чайку горячего попить, а если приведется огрызок сахара – праздник. А эта, дура набитая… Ах…
     И была зимняя ночь. И за окошком лютовал мороз – с треском, с яростью, как голодная собака, вгрызался в промерзшие углы.
     А им – что! Им плевать и на ночь, и на мороз. Красный самовар клокочет на столе.
     Ешьте, пейте, ребята! Новый год идет по земле.
     //-- 4 --//
     – Бежите, разгребите дорожку на задворках, – говорила шепотом мать.
     Ребята заулыбались – она это почувствовала, не глядя под порог, – и хлопнули дверью.
     – А ты, бес, не вертись! – зашипела мать на Татьянку. – Дай поспать человеку.
     – Да я, мама, не сплю, – сказала Лизка и открыла глаза.
     В избе было уже светло. С оледенелых окошек красными ручьями стекала заря на белый пол.
     Татьянка вскочила на залавок, приподнялась на цыпочки и крепко обхватила ее холодными ручонками за шею.
     – А ты чула ли, как я вставала? Я уж пол подпахала, вот.
     – Подпахала… Все утро, как кобыла, скачешь. Человек из лесу приехал, а тебе хоть говори, хоть нет.
     – Дак ведь она не спать приехала, – возразила матери Татьянка. – Да, Лиза?
     – Да, да.
     Лизка слезла с печи, босиком прошлась по избе. На Ручьях в бараке так не пройдешься – там всегда холодина под утро, – и она скучала не только по родным. Все тело ее скучало, а пуще всего ноги скучали по этому вот избяному теплу.
     – Да, теплом-то мы, слава богу, не обижены, – сказала мать, словно угадывая ее мысли. – Осенью, как ты уехала, Михаил опять подконопатил стены.
     Пока Лизка умывалась да расчесывала волосы, мать принесла с повети веник.
     – Собирайтесь в баню.
     – Что, уже истоплена?
     – Как не истоплена! – Мать улыбнулась, разглядывая ее на свету. – Разве не чула, как брат из-под тебя лучину доставал?
     – Нет, – призналась Лизка и покраснела. – Я намерзлась дорогой – как убитая спала. А где он сейчас?
     – Михаил-то? Не говори – весь прибегался. Да он и глаз не смыкал. Баню затопил, заулок разгреб – в лес побежал. У Петра Житова ружье взял. «Не могу ли, говорит, кого убить. Чем гостью-то, говорит, кормить будем».
     – Я не знаю, мама, вы как с ума посходили. Какая я гостья?
     – Ладно. Пущай. Рад ведь – сестра праздник привезла. И копейка снова в доме завелась… – Мать коротко всплакнула.
     – А ты разве привезла денег-то? – спросила Татьянка. – Пошто я не видела? Где они?
     – Поменьше спать надо, – сказала Лизка и рассмеялась от радости.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ]

/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Две зимы и три лета


Смотрите также по произведению "Две зимы и три лета":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis