Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Войнович В. / Хочу быть честным
Хочу быть честным [4/4]
- Дуб ты, - сказал Сидоркин, закусывая винегретом. - Сейчас бы главным инженером был.
- Обойдусь.
- Обойдешься, - сказал Сидоркин. - Так вот и будешь всю жизнь старшим прорабом, если еще не понизят.
- Ты думаешь, все счастье в том, какое место занимаешь? - спросил я.
- А ты думаешь в чем?
- Не знаю, - сказал я. - Может, и в этом. А может, и нет. По крайней мере, я знаю, что живу, как хочу. Не ловчу, не подлаживаюсь под кого-то, не дрожу за свое место.
- Не дрожишь, - сказал Сидоркин. - Потому и летаешь с места на место. Теперь тебя здесь съедят. Куда денешься?
- В Сибирь поеду, - сказал я. - Ребята зовут. Вместе в институте учились.
- А ребята тебе квартиру приготовили?
- Не в квартире дело, - возразил я.
- Кто знает, может, и в квартире. Сколько можно человеку мыкаться без своего угла, без семьи, без... А, что говорить! - Сидоркин махнул рукой. - Давай выпьем.
Таким серьезным я его никогда еще не видел. Мы выпили. Сидоркин поставил бутылку под стол. Сделал он это во время - в столовую вошли знакомые нам дружинники. Остановившись у дверей, они быстро сориентировались в обстановке и направились к нашему столику. Высокий дружинник отогнул скатерть и заглянул под стол.
- Поднимите, пожалуйста, ноги, - попросил он Сидоркина.
- Пожалуйста, - сказал Сидоркин и поднял ноги.
Под столом ничего не было. Дружинники переглянулись и пожали плечами.
- Ладно, пошли, - сказал высокий, и они направились к выходу.
Но Сидоркин остановил их.
- Ребята, показать? - спросил Сидоркин.
Он был опять в своем репертуаре.
Дружинники снова переглянулись, и маленький первым не выдержал.
- Покажите, - спросил он.
- Только прежний уговор - никому ни слова, - на всякий случай условился Сидоркин.
- Никому, - хмуро буркнул высокий дружинник.
- Ну что с вами делать, - вздохнул Сидоркин, - глядите. - Он поднял правую штанину - под ней на тыльной стороне ступни стояла пустая бутылка.
24
В прорабской сидели трое: Шилов, Дерюшев и Писатель.
- Шилов, - спросил я, - плотники работают?
- Работают, - сказал Шилов, - да что толку? Все равно не успеют, полчаса осталось до конца.
- Хорошо, - сказал я, - сколько успеют, столько сделают. Дерюшев, заварил решетку?
- Нет.
- То есть как?
- Да так, - Дерюшев флегматично пожал жирными плечами. - Баллон с кислородом надо поднять на четвертый этаж, а кран отключили.
- И вы, такие здоровые лбы, не можете поднять один баллон? - спросил я совершенно спокойно, но чувствуя, что скоро сорвусь.
- Как же поднимешь, - сказал Дерюшев, - когда в нем больше центнера весу?
- А ты знаешь, как египтяне, когда строили пирамиду Хеопса, поднимали на высоту в сто сорок семь метров глыбы по две с половиной тонны?
- Без крана? - недоверчиво спросил Писатель.
- Без крана.
- Без крана навряд, - покачал головой Шилов.
Конечно, можно было на них орать и топать ногами, но этим их не проймешь.
- А ну-ка пошли, - сказал я и первым вышел из прорабской.
Баллоны лежали возле подъезда в грязи. Я поднял с земли щепку, поставил баллон на попа и очистил его немного. Потом взвалил его на плечо. Шилов, Писатель и Дерюшев выступили в роли зрителей. Пройдя первые десять ступенек, я понял, что слишком много взял на себя. Лет пять назад я мог пройти с таким баллоном втрое больше, теперь это было мне не под силу. Меня качало. На площадке между вторым и третьим этажом я споткнулся и чуть не упал. Но вовремя прислонил баллон к батарее отопления. Подбежал Шилов.
- Евгений Иваныч, давай подмогнем.
- Ничего, - сказал я, - обойдусь.
Неужели я так ослаб, что ничего уж не могу сделать? Я пошел дальше. У меня еще хватило сил осторожно положить баллон на пол.
- Ну что, - сказал я, - поняли, как строилась пирамида Хеопса?
- Вам бы, Евгений Иваныч, заместо крана работать, - почтительно пошутил Писатель.
Я ему ничего не ответил. Я сказал Дерюшеву, чтобы сейчас же заварил решетку, и Шилову, чтобы потом закрыл прорабскую и отнес ключ в контору. После этого я пошел домой. Мне нездоровилось.
Дома я разделся, умылся, согрел чаю. Ко мне пришла Машенька, и мы стали пить чай вместе. Я наливал ей в блюдечко, и она, сидя у меня на коленях, долго дула на чай, чтобы он остыл. Потом мне стало плохо. Я снял Машеньку с колен и пошел к кровати. Мне показалось, что кровать слишком далеко и я опустился на пол. Машенька засмеялась. Она подумала, что я играю. Пол подо мной качался, и стены тоже. Мне вдруг показалось, что я лечу куда-то вверх ногами. Так, говорят, наступает состояние невесомости.
25
Сразу после праздника ударил мороз и прошел снег. Теперь все вокруг бело: белый снег, белые простыни, белые халаты.
Больница, в которой я лежу, - одна из лучших в городе. Здесь тепло и уютно, много света и воздуха. И если вначале мешает запах лекарств, то потом постепенно к нему привыкаешь.
В палате двенадцать коек. Люди все время меняются. Когда кто-нибудь должен умереть, старшая санитарка тетя Нюра заранее кладет у его постели чистое белье, потому что больничные койки не должны пустовать.
И я и мои соседи знаем, что если возле кого-нибудь кладут свежие простыни, то он уже не жилец. Тетя Нюра утверждает, что за всю жизнь не ошиблась ни разу.
А вообще она приветливая и услужливая старушка. Все двенадцать часов своего дежурства она проводит на ногах, ходит от койки к койке - там поправит одеяло, здесь подаст "утку" или еще чем услужит. Я ее всегда встречаю одним и тем же вопросом: скоро ли она принесет мне белье?
И старушка тихо смеется - она рада, что ей попался такой веселый больной.
Больница - хорошее место для размышлений. Здесь можно оглядеть все свое прошлое и оценить его. Можно думать о настоящем и будущем.
Я прожил жизнь не самую счастливую, но и не самую несчастную - многие жили хуже меня. Может быть, при других обстоятельствах я мог бы стать... А кем я мог бы стать? И при каких обстоятельствах? Да, конечно, если бы я не пошел на фронт, и вовремя кончил институт, и активничал на собраниях, и вступил в партию, и ни за кого не заступался, и был равнодушен к собственному делу, и кидался со всех ног выполнять распоряжение любого вышестоящего идиота, и лез наверх, распихивая локтями других... Но тогда я был бы не я. Так стоят ли любые блага того, чтобы ради них уничтожить в себе себя? Я всегда знал, что не стоят. Только один раз в жизни заколебался, но устоял и не жалею об этом.
Но иногда мне приходит на ум, что я что-то напутал в жизни, что не сделал чего-то самого главного, а чего именно - никак не могу вспомнить. И тогда мне становится страшно. Мне всего сорок два года. Это ведь совсем немного. Я еще мог бы долго жить и сделать то самое главное, чего я никак не могу вспомнить.
Если я завтра умру, от меня ничего не останется. Меня похоронят за счет профсоюза. Ермошин или кто-нибудь такой же бойкий, как он, соврет над моим гробом, что память обо мне будет вечно жить в сердцах человечества. И наши прорабы - та часть человечества, которая знала меня, - вскоре забудут обо мне и если вспомнят при случае, то вспомнят какую-нибудь чепуху вроде того, что я сгибал ломик на шее.
Каждый день между шестью и семью вечера ко мне в гости приходит Клава. Пользуясь своими связями, она приходила даже во время карантина, когда больница для посещений была закрыта.
Она садится рядом со мной, и мы долго говорим о разной ерунде, вспоминаем, как жили на Печоре, как познакомились. И она задает мне разные вопросы, и я отвечаю, и, как ни странно, это ничуть не раздражает меня.
Однажды она сказала, что, как только мне станет лучше, она тоже ляжет в больницу.
- Зачем? - спросил я.
Она вдруг покраснела и сказала:
- Ты сам знаешь зачем.
И я удивился, что она покраснела. Ведь не девочка, и столько лет мы знаем друг друга. Но мне почему-то было приятно, что она покраснела.
- Никуда ты не пойдешь, - сказал я ей. - Особенно если мне станет лучше. Пусть все остается, как есть. У нас будет ребенок, и мы никогда не будем ссориться. Только бы мне стало хоть немножечко лучше.
- Все будет хорошо, - сказала Клава. - Я говорила с лечащим врачом, он обещает, что через недельку ты сможешь ходить.
Обещает. Что она может обещать, когда у меня разрыв не рубцуется?
- Между прочим, я с ней хочу поговорить. Может, она разрешит мне ухаживать за тобой.
- Нет, нет, нет, - пугаюсь я. - Не хватает еще того, чтобы ты выносила после меня горшки.
- Это не так уж страшно, - улыбается она.
Нет, я, конечно, не могу ей этого разрешить, хотя знаю, она с радостью пошла бы на это. Что-то не могу я представить себе в этой роли Розу. Может быть, настоящая любовь заключается именно в том, чтобы и горшки выносить.
Однажды в палате появился Сидоркин. Он был все такой же тощий, а мне казалось, что за это время все должны были перемениться. На нем был белоснежный халат и, по обыкновению, грязные ботинки. Просто удивительно, где человек может найти столько грязи в такую погоду. Тетя Нюра посмотрела на его ботинки осуждающе, но ничего не сказала. Сидоркин сел на стул рядом со мной и положил на тумбочку кулек с мандаринами.
- Лежишь, значит?
- Как видишь.
- Что же это ты так, - сказал Сидоркин, - подкачал? От нервов, что ли?
- Нет, - сказал я. - Просто я слишком много поднял. Что нового в управлении?
- Новостей вагон и маленькая тележка, - сказал Сидоркин. - Тут вот я тебе подарок принес.
Он вынул из кармана затасканную газету, развернул ее и протянул мне. Там был напечатан очерк под рубрикой "Герои семилетки". Очерк назывался "Принципиальность". Начинался он так: "В тресте "Жилстрой" все хорошо знают прораба Самохина. Этот высокий широкоплечий человек с мужественным лицом и приветливым взглядом пользуется уважением коллектива. "Наш Самохин", - говорят о нем любовно рабочие".
В Гусеве-то я не ошибся...
1962
Добавил: natick
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
/ Полные произведения / Войнович В. / Хочу быть честным
|
|