• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Айтматов Ч. / И дольше века длится день

И дольше века длится день [23/26]

Скачать полное произведение

    "Когда же лебедь, разлученный с лебедицей белой, на солнце глянет поутру, то солнце он увидит кругом черным",- отвечала песней Бегимай.
     И так они пели в честь молодых - то он, то она, то он, то она...
     Не ведал Раймалы-ага в тот час самозабвенный, с какой кипучей злобой в груди ускакал брат Абдильхан, с какой обидой и местью нестерпимой последовали за ним сородичи, весь баракбаев род. Какую в сговоре расправу заготовили они ему, не знал...
     А песни пелись - то он, то она, то он, то она...
     Мчал Абдильхан, к седлу пригнувшись черной тучей. К аулу, к дому! Сородичи, что волчьей стаей рядом шли, ему кричали на скаку:
     - Брат твой рассудком тронулся! Ума лишился! Беда! Его лечить скорее надо!
     А песни пелись - то он, то она, то он, то она...
     Так с песнями проводили они свадебный кортеж к положенному месту. Здесь на прощание еще раз спели благопожелания. И, обращаясь к людям, сказал Раймалы-ага, что счастлив тем, что дожил до благословенных дней, когда судьба ему в награду послала равного акына, певицу молодую Бегимай. Сказал, что кремень, лишь о кремень ударяясь, огонь воспламеняет, так и в искусстве слова, состязаясь в мастерстве, акыны постигают тайны совершенства. Но сверх всего, сверх мыслимого счастья он счастлив тем, что напоследок жизни, как на закате, когда светило всей мощью полыхает, наполненной от сотворенья мира, познал любовь он, познал такую силу духа, какую не знавал отроду.
     - Раймалы-ага! - ему в ответном слове сказала Бегимай.- Сбылась моя мечта. Я буду следовать за тобой. Как скажешь и где скажешь - явлюсь немедленно с домброй. Чтоб песня с песней сочеталась, чтобы любить тебя и быть твоей любовью. С тем жизнь свою судьбе вручаю без оглядки.
     Так пелись песни.
     И здесь при всем степном народе условились они, что встреча через день на ярмарке большой, где будут петь для всех приезжих со всех сторон.
     И в тот же час те, что разъезжались с проводов, весть разнесли по всей округе о том, что Раймалы-ага и Бегимай на ярмарку приедут петь. Бежала новость:
     - На ярмарку!
     - На ярмарку коней седлайте!
     - На ярмарку акынов слушать приезжайте!
     Молва людская эхом откликалась:
     - Вот праздник будет!
     - Вот потеха!
     - Вот красота!
     - Какой позор!
     - Как здорово!
     - Бесстыдство-то какое!
     А Раймалы-ага и Бегимай расстались посреди пути:
     - До ярмарки, родная Бегимай!
     - До ярмарки, Раймалы-ага!
     И, удаляясь, еще кричали с седел:
     - До ярмарки-и!
     - До ярмарки-и, Раймалы-ага-а-а!
     День на исходе был. Большая степь спокойно погружалась в наплывы белых сумраков степного лета. Созрели травы, чуть духом увядания травы отдавали, прохладой свежей веяло после дождей в горах, летели коршуны перед закатом низко и неспешно, посвистывали птахи, славя вечер мирный...
     - Какая тишина, какая благодать! - промолвил Раймалы-ага, поглаживая коня по гриве.- Ах, Сарала, ах, старина, мой славный конь, неужто жизнь так прекрасна, что даже в свой последний срок любить так можно?..
     А Сарала шагал дорожным ходом, пофыркивал, спеша домой, чтобы ногам дать отдых, день-деньской ходил под седлом, воды речной испить ему хотелось и в поле выйти попастись при лунном свете.
     А вот аул у изгиба реки. Вот юрты, вот огни веселые дымят.
     Раймалы-ага спешился. Коня у коновяза на выстойку поставил. В жилье не заходя, присел передохнуть у очага снаружи. Но кто-то подошел. Соседский парень.
     - Раймалы-ага, вас просят люди в юрту.
     - Какие люди?
     - Да все свои, все баракбаи.
     Переступив порог, увидел Раймалы-ага старейшин рода, сидящих тесным полукругом, и среди них чуть сбоку - брата Абдильхана. Тот мрачен был. Глаза не поднимал, как будто прятал что во взоре.
     - Мир вам! - приветствовал Раймалы-ага сородичей.- Уж не случилась ли беда?
     - Тебя мы ждем,- промолвил самый главный.
     - Если меня, то здесь я,- ответил Раймалы-ага,- и собираюсь место выбрать, чтоб сесть в кругу.
     - Постой! Остановись в дверях! И на колени встань! - услышал он приказ.
     - Что это значит? Ведь я пока хозяин этой юрты.
     - Нет, ты не хозяин! Не может быть хозяином старик, сдвинувшийся с ума!
     - О чем же речь?
     - О том, что дашь отныне клятву нигде и никогда не петь, не шляться по пирам и напрочь выкинуть из головы ту девку, с которой ты сегодня песни пел срамные, забыв о пегой бороде своей бесстыжей, забыв о чести нашей и своей. Так поклянись! Чтоб на глаза ты больше ей не попадался!
     - Напрасно тратите слова. Я послезавтра на ярмарке с ней буду петь при всем народе.
     Тут крик поднялся:
     - Да он же нас позором покрывает!
     - Пока не поздно, откажись!
     - Да он рехнулся!
     - Да он и впрямь свихнулся!
     - А ну-ка тише! Помолчите! - навел порядок главный судия.- Итак, Раймалы, ты все сказал?
     - Я все сказал.
     - Вы слышите, потомки рода Баракбая, что соплеменник наш, сей нечестивый Раймалы, сказал?
     - Мы слышали.
     - Тогда послушайте, что я скажу. Вначале я тебе скажу, несчастный Раймалы. Всю жизнь в бедности однолошадной, в гуляниях провел ты, пел на пирах, домброй бренчал, шутом-маскаропосом был. Ты жизнь свою употребил для развлечений других. Тебе прощали мы твое беспутство, в те времена ты молод был. Теперь ты стар, и ты смешон теперь. Тебя мы презираем. Пора о смерти бы подумать, о смирении. А ты же на забаву и на злословие чужим аулам с той девкой спутался, как вертопрах последний, попрал обычаи, законы и не желаешь покориться нашему совету, так что ж, пусть покарает тебя бог, сам на себя пеняй. Теперь второе слово. Встань, Абдильхан, ты брат его единокров-ный, от одного отца и матери одной, и ты опора наша и надежда. Тебя мы волостным хотели бы видеть от имени всех баракбаев. Но брат твой рехнулся вконец, он сам не разумеет, что творит, и может стать помехой в этом деле. А потому ты вправе поступить с ним так, чтобы умалишенный Раймалы нас не позорил бы на людях, чтобы никто не смел бы плюнуть нам в глаза и на посмешище поднять не смел бы баракбаев!
     - Никто мне не пророк и не судья,- заговорил Раймалы-ага, опережая Абдильхана.- Мне жалко вас, сидящих здесь и не сидящих, вы в заблуждении темном, вы судите о том, что недоступно решать на общем сборе. Не ведаете вы, где истина, где счастье в этом мире. Да разве же постыдно петь, когда поется, да разве же любить постыдно, когда любовь приходит, ниспосланная богом на веку? Ведь самая большая радость на земле - влюбленным радоваться людям. Но коли вы меня считаете безумным лишь потому, что я пою и от любви, пришедшей неурочно, не уклоняюсь, радуюсь ей, то я уйду от вас. Уйду, свет клином не сошелся. Сейчас же сяду на Саралу, уеду к ней, или уедем вместе в края другие, чтоб не тревожить вас ни песнями, ни поведением своим.
     - Нет, не уйдешь! - взорвался грозным хрипом все это время молчавший Абдильхан.- Отсюда ты не выйдешь никуда. Ни на какую ярмарку тебе нет хода. Тебя лечить мы будем, пока твой разум не найдет тебя.
     И с этими словами брат выхватил домбру из рук акына.
     - Вот так! - И оземь бросил, растоптал тот хрупкий инструмент, как бык взъяренный топчет пастуха.- Отныне петь ты позабудешь! Эй вы, ведите клячу эту, Саралу! - И подал знак.
     И те, что на дворе стояли наготове, от коновязи быстро подогнали Саралу.
     - Срывай седло! Бросай сюда! - топор припрятанный выхватывая, командовал Абдильхан. Седло крушил он топором, кромсая в щепки.
     - Вот! Никуда ты не поедешь! Ни на какую ярмарку! - И в ярости изрезал в клочья сбрую, ремни стремян порезал на куски, а сами стремена в кусты забросил, одно в одну, второе в сторону другую.
     В испуге заметался Сарала, на пятки приседал, храпел, грызя удила, как будто знал, что и его постигнет та же участь.
     - Так, значит, ты на ярмарку собрался? На Сарале верхом? Так погляди! - свирепствовал Абдильхан.
     И тут же сородичи свалили Саралу в два счета, в два счета волосяным арканом стянули лошадь в узел. А Абдильхан, могучей пятерней схватив коня за храп, оттягивая голову навзничь, над горлом беззащитным нож занес.
     Рванулся что есть силы Раймалы-ага из рук удерживающих:
     - Остановись! Не убивай коня!
     Но не успел. Как кровь струей горячей ударила из-под ножа, в глаза ударила, как тьма средь дня. И весь в крови дымящейся, облитый кровью Саралы, с земли, шатаясь, встал Раймалы-ага.
     - Напрасно! Ведь я пешком уйду. Я на коленях уползу! - сказал униженный певец, полою утираясь.
     - Нет, и пешком ты не уйдешь! - От горла перерезанного Саралы лицо в оскале резко поднял Абдильхан.- Тебе отсюда шагу не шагнуть! - проговорил он тихо и вдруг вскричал: - Хватайте! Смотрите, он безумен! Вяжите, он убьет!
     Тут крики. Все смешались, сшиблись:
     - Сюда веревку!
     - Заламывай руки!
     - Крути потуже!
     - Он спятил! Вот вам бог!
     - Смотри, глаза какие!
     - Он разум потерял, ей-ей!
     - Тащи его туда, к березе!
     - Давай поволокли! - Тащи скорей!
     Уже луна над головой стояла высоко. Совсем спокойно было в небе, на земле. Пришли какие-то шаманы, костер разложили и в дикой пляске изгоняли духов, затмивших разум великого певца.
     А он стоял, привязанный к березе, с руками, туго стянутыми за спиной.
     Потом пришел мулла. Тот зачитал молитвы из Корана. На путь потребный наставлял мулла.
     А он стоял, привязанный к березе, с руками, стянутыми за спиной.
     И обращаясь к брату Абдильхану, запел Раймалы-ага:
     "Последний сумрак унося с собой, уходит ночь, и день грядущий с утра наступит снова. Но для меня отныне света нет. Ты солнце отнял у меня, несчастный брат мой Абдильхан. Ты рад, угрюмо торжествуешь, что разлучил меня с любовью, от бога посланной уже на склоне лет. Но знал бы ты, какое счастье я ношу с собою, пока дышу, пока не смолкло сердце. Ты повязал, ты прикрутил меня петлями к древу, а я не здесь сейчас, несчастный брат мой Абдильхан. Здесь только тело бренное мое, а дух мой, как ветер, пробегает расстояния, как дождь, соединяется с землей, я каждое мгновение с нею неразлучен, как ее волос собственный, как собственное ее дыхание. Когда она проснется на рассве-те, я козерогом диким с гор к ней прибегу и буду ждать на каменном утесе, когда она из юрты выйдет поутру. Когда она огонь воспламенит, я буду дымом сладким, окуривать ее я буду. Когда она поскачет на коне и через брод речной перебираться станет, я буду брызгами лететь из-под копыт, я буду окроплять ее лицо и руки. Когда же запоет она, я песней буду..."
     Над головой чуть слышно шелестели ветки по утренней заре. День наступил. Узнав о том, что Раймалы сошел с ума, полюбопытствовать прибыли соседи. С коней не слезая, толпились в отдалении.
     А он стоял в изодранной одежде, привязанный к березе, с руками, туго стянутыми за спиной.
     Интересно пел ту песню, что знаменитой стала после:
     С черных гор когда пойдет кочевье,
     Развяжи мне руки, брат мой Абдильхан.
     С синих гор когда пойдет кочевье,
     Дай мне волю, брат мой Абдильхан.
     Не гадал, не думал, что тобою буду
     Связан по рукам и по ногам
     С черных гор когда пойдет кочевье,
     С синих гор когда пойдет кочевье,
     Развяжи мне руки, брат мой Абдильхан,
     Я по доброй воле в небеса уйду...
     С черных гор когда пойдет кочевье,
     Я на ярмарке не буду, Бегимай.
     С синих гор когда пойдет кочевье,
     Ты не жди меня на ярмарке, Бегимай.
     Мы с тобой не будем петь на ярмарке,
     Конь мой не поспеет, сам я не дойду.
     С черных гор когда пойдет кочевье,
     С синих гор когда пойдет кочевье,
     Ты не жди меня на ярмарке, Бегимай,
     Я по доброй воле в небеса уйду..
     Вот какая она, история эта...
     Теперь, по пути на Ана-Бейит, провожая Казангапа в последний путь, и об этом неотступно думал Едигей.
     XI
     Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток. А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства - Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей...
     В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана...
     А поезда шли с востока на запад и с запада на восток...
     Миновав долгий проезд вдоль краснопесчаного обрыва Малакумдычап, где некогда кружила Найман-Ана в поисках своего сына-манкурта, они оказались на подступах к Ана-Бейиту. И тут случилась первая загвоздка. Они натолкнулись неожиданно на препятствие - на изгородь из колючей проволоки.
     Едигей первым остановился - вот те раз! Он даже привстал на стременах и с высоты Каранара посмотрел направо, посмотрел налево - насколько глаз хватал змеилась вверх и вниз по степи непроходимая шипованная проволока, нацепленная в несколько рядов на железобетонные четырех-гранные столбы.
     Позади остановились трактора. Первым выскочил из кабины Сабитжан, за ним Длинный Эдильбай.
     - Что такое? - махнул рукой Сабитжан на изгородь.- Не туда попали, что ли? - спросил он у Едигея.
     - Почему не туда? Туда, да только вот проволока откуда-то взялась. Черт ее побери!
     - А разве ее прежде не было?
     - Не было.
     - А как же быть теперь? Как мы поедем дальше?
     Едигей промолчал. Он и сам не знал, как быть.
     - Эй ты! А ну останови трактор! Хватит тарахтеть! - раздраженно бросил Сабитжан высунувшемуся из кабины Калибеку.
     Тот заглушил мотор. За ним смолк и экскаватор. Стало тихо. Совсем тихо.
     Великая сарозекская степь простиралась под небом от края и до края земли, но прохода к Ана-Бейитскому кладбищу не было.
     Первым нарушил молчание Длинный Эдильбай:
     - А что, Едике, прежде ее здесь не было?
     - Сроду не было! Первый раз вижу.
     - Выходит, что оградили зону специально. Для космодрома, наверно? - предположил Длинный Эдильбай.
     - Да, так получается. Иначе зачем столько трудов - в голой степи такую изгородь отгрохали. Кому-то ведь взбрело в голову. Что ни вздумается, то и делают, черт их побери! - выругался Едигей.
     - Да что тут чертыхаться! Лучше было узнать заранее, прежде чем выезжать на похороны в такую даль,- мрачно подал голос Сабитжан.
     Наступила тягостная пауза. Буранный Едигей глянул неприязненно сверху вниз, с высоты Каранара, на стоящего подле Сабитжана.
     - Ты вот что, родимый, потерпи-ка малость, не суетись,- сказал он как можно спокойней.- Прежде здесь не было колючей проволоки, откуда было знать?
     - Вот об этом и речь,- буркнул Сабитжан и отвернулся.
     Опять замолчали. Длинный Эдильбай что-то соображал.
     - Так как быть теперь, Едике? Что делать? Есть ли какая-нибудь другая дорога на кладбище?
     - Да, должна быть. Почему же нет? Есть тут дорога, километров пять правее,- отвечал Едигей, оглядываясь по сторонам.- Давайте двинемся туда. Не может же быть без проезда - ни туда, ни сюда.
     - Так это точно, там есть дорога? - вызывающе уточнил Сабитжан.- А то как раз получится - ни туда, ни сюда!
     - Есть, есть,- заверил Едигей.- Садитесь, поехали. Не будем время терять.
     И они снова двинулись. Снова затарахтели трактора позади. Поехали вдоль проволоки.
     Переживал Едигей. Очень он был обескуражен этим. Как же так, досадовал он в душе, позакрывали, заградили кругом и на кладбище дорогу не указали. Вот дела-то, вот жизнь! И, однако, у него была надежда - должно быть какое-то сообщение и на этой, южной стороне. Так оно и оказалось. Выехали прямо к шлагбауму.
     Приближаясь к шлагбауму, Едигей обратил внимание на основательность, прочность пропускного пункта: крепкие бетонные монолиты по краям, у самого проезда с края дороги кирпичный домик с широким, сплошь цельным стеклом для обозрения, сверху, на плоской крыше, были установлены два прожекторных фонаря, видимо, для освещения проезда в ночное время. От шлагбаума уходила дальше асфальтированная дорога. Едигей забеспокоился при виде такой устроенности.
     С их появлением из постового помещения вышел молоденький, совсем еще юный белобрысый солдат с автоматом через плечо дулом книзу. Одергивая гимнастерку на ходу и поправляя фуражку на голове для пущей важности, он остановился посреди полосатого шлагбаума с неприступным видом. И все же вначале поздоровался, когда Едигей подъехал вплотную к перекладине, преграждающей дорогу.
     - Здравствуйте,- козырнул часовой, глянув на Едигея светло-голубыми, еще ребяческими глазами.- Кто такие будете? Куда путь держите?
     - Да мы здешние, солдат,- сказал Едигей, улыбаясь мальчишеской строгости часового.- Вот везем человека, старика нашего, хоронить на кладбище.
     - Не положено без пропуска,- отрицательно покачал головой молоденький солдат, не без опаски отстраняясь от Каранаровой зубастой пасти, жующей жвачку.- Здесь охраняемая зона,- пояснил он.
     - Понимаю, но нам же на кладбище. Оно тут неподалеку. Что тут такого? Похороним - и назад. Никаких задержек.
     - Не могу. Не имею права,- сказал часовой.
     - Слушай, родимый.- Едигей склонился с седла так, чтобы лучше были видны его боевые ордена и медали.- Не посторонние мы. Мы с разъезда Боранлы-Буранного. Слышал, должно быть. Мы свои люди. Хоронить-то ведь надо. Мы только на кладбище - и назад.
     - Да я-то понимаю,- начал было часовой, бесхитростно пожимая плечами, но тут некстати подоспел Сабитжан с напускным, поспешающим видом важного, делового человека.
     - Что такое, в чем дело? Я из облпрофсовета,- заявил он.- Почему задержка?
     - Потому что не положено.
     - Я же говорю, товарищ постовой, я из облпрофсовета.
     - А мне все равно, откуда вы.
     - Как это так? - опешил Сабитжан.
     - А так. Охраняемая зона.
     - Тогда зачем разговоры разводить? - оскорбился Сабитжан.
     - А кто разводит? Я вот разъясняю из уважения человеку на верблюде, а не вам. Чтобы ему понятно было. А вообще-то я не имею права вступать в разговоры с посторонними. Я на посту.
     - Значит, проезда на кладбище нет?
     - Нет. Не только на кладбище. Здесь проезда нет никому.
     - Ну тогда что ж,- обозлился Сабитжан.- Я так и знал! - бросил он Едигею.- Так и знал, что ерунда получится! Так нет! Куда там! Ана-Бейит! Ана-Бейит! Вот тебе Ана-Бейит.- И с этими словами он отошел оскорбленно, сплевывая зло и нервно.
     Едигею стало неловко перед молоденьким часовым.
     - Извини, сынок,- сказал он ему по-отечески.- Ясное дело, ты службу несешь. Но покойника куда теперь девать? Это же не бревно, чтобы свалил да поехал.
     - Да я-то понимаю. А что я могу? Мне как скажут, так я и должен делать. Я же не начальник здесь.
     - Да-а, дела-а,- растерянно протянул Едигей.- А сам-то ты откуда родом?
     - Вологодский я, папаша,- проокал часовой смущенно и по-детски обрадованно, не скрывая, улыбаясь тому, что приятно ему было ответить на этот вопрос.
     - Так что, у вас в Вологде тоже так - на кладбищах часовые стоят?
     - Да что ты, папаша, зачем же! На кладбище у нас когда хошь и сколько хошь. Да разве в этом дело? Тут ведь закрытая зона. Да ты, папаша, сам служил и воевал, смотрю, знаешь небось, служба есть служба. Хочу не хочу, а долг, никуда не денешься.
     - Так-то оно так,- соглашался Едигей,- только куда теперь нам с покойником?
     Они замолчали. И крепко подумав, солдатик с сожалением тряхнул белобровой, ясноглазой головой.
     - Нет, папаша, не могу! Не в моих правах!
     - Что ж,- проговорил совершенно растерянно Едигей.
     Ему было тяжко повернуться лицом к своим спутникам, потому что Сабитжан все больше распалялся, подошел к Длинному Эдильбаю.
     - Я ведь говорил! Не надо тащиться в такую даль! Это же предрассудки! Морочите голову себе и другим. Какая разница, где закидать мертвеца! Так нет: лопни, подай им Ана-Бейит. И ты тоже мне - уезжай, без тебя похороним! Вот и хороните теперь!
     Длинный Эдильбай молча отошел от него.
     - Слушай, друг,- сказал он часовому, подойдя к шлагбауму.- Я тоже служил и тоже знаю кое-какие порядки. Телефон у тебя есть?
     - Есть, конечно.
     - Тогда так - звони начальнику по караулу. Доложи, что местные жители просят, чтобы им разрешили проезд на кладбище Ана-Бейит!
     - Как? Как? Ана-Бейит? - переспросил часовой.
     - Да. Ана-Бейит. Так называется наше кладбище. Звони, друг, другого выхода нет. Пусть самолично разрешение получит для нас. А мы - будь уверен, кроме кладбища, нас тут ничего не интересует.
     Часовой задумался, переминаясь с ноги на ногу, наморщив лоб.
     - Да ты не сомневайся,- сказал Длинный Эдильбай.- Все по уставу. На пост прибыли посторонние лица. Ты докладываешь начальнику караула. Вот и вся механика. Что ты на самом деле! Ты обязан доложить.
     - Ну хорошо,- кивнул часовой.- Сейчас позвоню. Только начальник караула все время по территории колесит, по постам. А территория-то вон какая!
     - Может, и мне разрешишь рядом быть? - попросил Длинный Эдильбай.- В случае чего подсказать, что к чему.
     - Ну давай,- согласился часовой.
     И они скрылись в постовом помещении. Дверь была открыта, и Едигею все было слышно. Часовой звонил куда-то, все спрашивал начальника караула. А тот не обнаруживался.
     - Да нет, мне начальника по караулу! - объяснял он.- Лично его... Да нет. Тут дело важное.
     Едигей нервничал. Куда же запропастился этот начальник по караулу? Вот не везет так не везет!
     Наконец он отыскался.
     - Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! - громко заговорил часовой звонким, взволнованным голосом.
     И доложил ему, мол, тут местные жители приехали хоронить человека на старинном кладбище. Как быть? Едигей насторожился. Скажет лейтенант - пропусти, и все! Молодец Длинный Эдильбай! Все же сообразительный парень. Однако разговор часового стал затягиваться. Теперь он все время отвечал на вопросы:
     - Да... Сколько? Шесть человек. А с покойником семь. Старик какой-то умер. А старший у них на верблюде. Потом трактор с прицепом, А за трактором экскаватор тоже... Да нужно, говорят, стало быть, могилу рыть... Как? А что мне сказать? Значит, нельзя? Не разрешается? Есть, слушаюсь!
     И тут раздался голос Длинного Эдильбая. Видимо, он выхватил трубку.
     - Товарищ лейтенант! Войдите в наше положение. Товарищ лейтенант, мы прибыли с разъезда Боранлы-Буранный. А куда же нам теперь? Войдите в наше положение. Мы здешние люди, мы ничего плохого не сделаем. Мы только похороним человека и сразу вернемся... А? Что? Ну как же так! Ну, приезжайте, приезжайте, сами убедитесь! У нас тут есть старик наш, фронтовиком был, воевал. Объясните ему.
     Длинный Эдильбай вышел из караульного помещения растроенный, но сказал, что лейтенант приедет и все решит на месте. За ним подошел часовой и сказал то же самое. Часовой теперь чувствовал облегчение, поскольку начальник караула сам должен был решить вопрос. Он теперь спокойно шагал взад-вперед у полосатой перекладины.
     Было уже три часа. А они еще не добрались до Ана-Бейита, хотя и осталось не так далеко.
     Едигей вернулся к часовому.
     - Сынок, долго ли ждать твоего начальника? - спросил он.
     - Да нет. Сейчас примчится. Он на машине. Тут минут десять - пятнадцать ходу.
     - Ну ладно, подождем. А давно эту колючую проволоку установили?
     - Да порядочно. Мы ее ставили. Я тут служу уже год. Выходит, полгода уже, как оцепили вокруг.
     - То-то и оно. Я ведь тоже не знал, что тут такая заграда. Из-за этого вот и получилось. Вроде я теперь виноватый, потому что я затеял сюда везти на погребение. Тут у нас кладбище старинное - Ана-Бейит. А Казангап покойный был очень хорошим человеком. Тридцать лет вместе проработали на разъезде. Хотелось как лучше.
     Солдат, видимо, проникся сочувствием к Буранному Едигею.
     - Слушай, папаша,- сказал он деловито.- Вот приедет начальник караула лейтенант Тансыкбаев, вы ему скажите все как есть. Что он, не человек? Пусть доложится выше. А там вдруг и разрешат.
     - Спасибо на добром слове. А иначе как же нам? Как ты сказал - Тансыкбаев? Фамилия лейтенанта Тансыкбаев?
     - Да, Тансыкбаев. Он у нас тут недавно. А что? Знакомый? Из ваших он. Может, свояк какой будет?
     - Да нет, что ты,- усмехнулся Едигей.- Тансыкбаевых у нас, как у вас Ивановых. Просто припомнился один человек с такой фамилией.
     Тут зазвонил телефон на посту, и часовой поспешил туда. Едигей остался один. Вздыбились опять брови. И, хмуро оглядываясь вокруг, посматривая, не покажется ли машина на дороге за шлагбаумом, Буранный Едигей покачал головой. "А вдруг это сын того, кречетоглазого? - подумал он и сам же себя обругал мысленно.- Еще что! Втемяшится же в голову! Сколько их, с такой фамилией. Не должно, не может быть. С тем Тансыкбаевым сквитались ведь потом сполна... Все-таки есть правда на земле! Есть! И как бы то ни было, всегда будет правда..."
     Он отошел в сторону, достал носовой платок и протер им тщательно свои ордена, медали и ударнические значки на груди, чтобы они блестели и чтобы их сразу видно было лейтенанту Тансыкбаеву.
     XII
     А с тем кречетоглазым Тансыкбаевым дело обстояло так.
     В 1956 году в конце весны был большой митинг в кумбельском депо, всех тогда созвали, со всех станций и разъездов съехались тогда путейцы. Оставались на местах только те, кто стоял в тот день на линии. Сколько всяких собраний промелькнуло на веку Буранного Едигея, но тот митинг не забывался никогда.
     Собрались в паровозоремонтном цехе. Народу было полным-полно, иные аж наверх залезли, под самую крышу, на консолях сидели. Но самое главное - какие речи были! Про Берию выяснилось все до дна. Заклеймили проклятого палача, никаких сожалений не было! Крепко выступали, до самого вечера, деповские рабочие сами лезли на трибуну, и ни один человек не ушел, как пригвоздило всех к месту. И только рокот голосов, как лес, шумел под сводами корпуса. Запомнилось, кто-то рядом в толпе молвил про то чисто российским говором: "Ну как есть море перед бурей". А так оно и было. Колотилось сердце в груди, на фронте перед атакой так колотилось, и очень пить хотелось. Во рту пересыхало. Но где там при таком многолюдье воды достать? Не до воды было, пришлось терпеть. В перерыве Едигей протиснулся к парторгу депо Чернову, бывшему начальнику станции. Тот в президиуме был.
     - Слушай, Андрей Петрович, может, и мне выступить?
     - Давай, если есть такая охота.
     - Охота есть, очень даже. Только вначале посоветуемся. Помнишь, у нас на разъезде работал Куттыбаев. Абуталип Куттыбаев. Ну, еще ревизор написал на него донос, что, мол, югославские воспоминания пишет. Абуталип там воевал в партизанах. И всякое другое приписал еще тот ревизор. А эти бериевские приехали, забрали человека. Он и умер из-за этого, пропал ни за что! Помнишь?
     - Да, помню. Жена его приезжала за бумагой.
     - Во-во! А потом семья-то уехала. А я вот сейчас слушал, думал. С Югославией у нас дружба - и никаких разногласий! А за что страдают неповинные люди? Детишки Абуталиповы подросли, им уже в школу. Так надо же все на чистую воду. А не то будет им каждый тыкать в глаза. Детишки и так пострадали - без отца остались.
     - Постой, Едигей. Так ты хочешь об этом выступить?
     - Ну да.
     - А как фамилия того ревизора?
     - Да узнать можно. Я его, правда, больше не видел.
     - У кого ты сейчас узнаешь? А потом, есть ли документальное доказательство, что именно он написал?
     - А кто еще больше?
     - Тут фактическое доказательство нужно, дорогой мой Буранный. А вдруг не так окажется? Дело нешуточное. Ты вот что, Едигей, послушай совета. Напиши письмо обо всем этом в Алма-Ату. Напиши все как было, всю ту историю, и пошли в ЦК партии республики. А там разберутся. Задержки не будет. Партия крепко взялась за это дело. Сам видишь.
     Вместе со всеми на том митинге Буранный Едигей выкрикивал громогласно и решительно: "Слава партии! Линию партии одобряем!" А потом, под конец митинга, кто-то запел "Интернационал". Его поддержало несколько голосов, и через минуту вся толпа как один запела под сводами депо великий гимн всех времен, гимн всех, кто был вечно угнетаем. Никогда еще не доводилось Едигею петь в таком многолюдье. Как на волнах подняло и понесло его торжественное, гордое и в то же время горькое сознание своего единства с теми, кто есть соль и пот земли. А гимн коммунистов все нарастал, возвышал-ся, вскипая в сердце отвагой и решимостью отстоять, утвердить право многих для счастья многих.
     С этим ликующим чувством он вернулся домой. За чаем рассказал Укубале подробно и живо все, что было на митинге. Рассказал и о том, как тоже хотел было выступить и что ему ответил на то тепереш-ний парторг Чернов. Укубала слушала мужа, наливала ему из самовара чай пиалу за пиалой, а тот все пил и пил.
     - Да что с тобой, ты вон опорожнил уже весь самовар! - удивилась она, посмеиваясь.
     - Понимаешь, там, на митинге, еще так захотелось пить отчего-то. Заволновался очень. А где там, столько народу, не шевельнешься. А потом выскочил, хотел напиться, а тут смотрю - в нашу сторону состав направляется. Я к машинисту. Свой оказался парень. Жандос с Тогрек-Тама. Ну, по пути попил я у него воды. Но разве то дело!
     - То-то же, гляжу,- промолвила Укубала, подливая ему чаю по новой. И сказала потом: - Вот что, Едигей, хорошо, что ты подумал о них, об Абуталиповых детях. Раз такое дело, если времена наступили такие, что не будет притеснений сиротам, так ты уж отважься. Письмо - дело хорошее, но пока оно напишется, пока дойдет, да прочтется, да пока думать будут над ним, ты уж лучше сам поезжай в Алма-Ату. И там все расскажешь как было.
     - Так ты думаешь, мне в Алма-Ату? Прямо к большому начальству?
     - Ну а что такого? По делу же. Друг твой Елизаров сколько уже зовет не дозовется. Адреса оставляет каждый раз. Ну, не я, так ты съезди. Мне-то от дому куда, детей на кого? А ты не отклады-вай. Бери отпуск. Сколько у тебя отпусков было бы за эти годы - на сто лет. Возьми хоть разок и там, на месте, большим людям все расскажи.
     Едигей подивился разумности жены.
     - А что, жена, ты вроде дело говоришь. Давай подумаем.
     - Не думай долго. Не тот случай. Чем раньше сделаешь, тем лучше. Афанасий Иванович тебе и поможет. Куда идти, к кому идти, он-то лучше знает.
     - Тоже дело.
     - Вот и я говорю. Не стоит откладывать. А заодно посмотришь - кое-что купишь для дома. Девчушки-то наши подросли. Сауле осенью в школу. В интернат определять будем или как? Ты думал об этом?
     - Думал, думал, а как же,- спохватился Буранный Едигей, стараясь скрыть, как поразило его то, что так быстро подросла старшая из дочерей, что уже и в школу пора.
     - Так вот если думал,- продолжала Укубала,- поезжай, поведай людям о том, что мы тут пережили в те годы. Пусть помогут сиротам хотя бы оправдаться за отца. А потом будет время - походи, посмотри, что для дочерей и для меня не мешало бы. Я ведь тоже уже немолода,- сказала она со сдержанным вздохом.
     Едигей посмотрел на жену. Странно, что можно постоянно видеться и не замечать того, что потом увидишь разом. Конечно, она немолода была уже, но и до старости было далеко. И, однако, нечто такое, новое, незнакомое почувствовал в ней. И понял он - умудренность во взгляде жены обнаружил и первую ее седину заметил. Их было на виске штуки три-четыре, белеющих нитей, не больше, и все-таки они говорили о прожитом и пережитом...
     Через день Едигей был уже на станции Кумбель в качестве пассажира. Да, пришлось сделать ход назад от Боранлы-Буранного, чтобы сесть на алма-атинский поезд. Едигей не сожалел об этом. Так или иначе, надо было сперва отправить телеграмму Елизарову о своем приезде. А это можно было сделать только на станции:

/ Полные произведения / Айтматов Ч. / И дольше века длится день

Смотрите также по произведению "И дольше века длится день":

• Краткое содержание