• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Айтматов Ч. / И дольше века длится день

И дольше века длится день [11/26]

Скачать полное произведение

    - Ребята, не мешайтесь, ребята, дайте я сама! - отгоняла их мать. Но Едигей счел необходимым сказать ей вполголоса:
     - Не тронь их, Зарипа. Пусть, пусть потрудятся.
     Он нутром своим понял, что для Абуталипа это высшее воздаяние - любовь, сопереживание детей. Значит, они уже люди, значит, они уже что-то смыслят. Особенно трогательно и потешно было смотреть на младшего. Эрмек почему-то называл отца папикой. И никто его не поправлял, поскольку то было его собственной "модификацией" одного из вечных и первоначальных слов на устах людей.
     - Папика! Папика! - озабоченно суетился он, раскрасневшись от тщетных усилий. Его кудри распушились, глаза пылали желанием совершить нечто крайне необходимое, а сам он был так серьезен, что невольно хотелось засмеяться.
     Конечно, надо было сделать так, чтобы ребята достигли своей цели. Едигей нашел способ. Сапоги к тому времени начали оттаивать и их можно было сдернуть, не причиняя особой боли Абуталипу.
     - А ну, ребята, садись за мной. Будем как поезд - один другого тянуть. Даул, ты держись за меня, а ты, Эрмек, хватайся за Даула.
     Абуталип понял замысел Едигея и одобрительно закивал, заулыбался сквозь слезы, навернувшиеся с холода в тепле.
     Едигей сел напротив Абуталипа, за ним прицепились дети, и, когда они приготовились, Едигей начал стаскивать сапог.
     - А ну, ребята, посильней, подружней тяните! А то я один не смогу. Сил не хватит. Давай-давай, Даул, Эрмек! Посильней!
     Ребята пыхтели позади, вовсю стараясь помочь. Зарипа была болельщицей. Едигей нарочно делал вид, что ему трудно, и когда наконец первый сапог был снят, ребята победно закричали. Зарипа кинулась растирать мужу ступню шерстяным платком, но Едигей всех приостановил:
     - А ну, ребята, а ну, мама! Вы что ж это? А второй сапог кто будет тянуть? Или так и оставим отца одна нога босая, а другая в мерзлом сапоге? Хорошо будет?
     И все расхохотались отчего-то. Долго смеялись, катались по полу. Особенно ребята и сам Абуталип.
     И кто знает, так думал потом об этом Буранный Едигей, много раз пытаясь отгадать ту страш-ную загадку, кто знает, быть может, именно в этот момент где-то очень далеко от Боранлы-Буранного имя Абуталипа Куттыбаева вновь всплыло в бумагах и люди, получившие ту бумагу, решили на ее основании вопрос, о котором никто ни сном ни духом не помышлял ни в этой семье, ни на разъезде.
     Беда свалилась как снег на голову. Хотя, конечно, будь, скажем, Едигей поопытней в таких делах, похитрей, может, если бы и не догадался, то смутная тревога закралась бы в душу.
     А отчего было тревожиться? Всегда поближе к концу года приезжал на разъезд участковый ревизор. По графику объезжал он разъезд за разъездом, от станции к станции. Приедет, день-два побудет, проверит, как зарплата выдавалась, как материалы расходовались и всякое прочее, напишет акт ревизии вместе с начальником разъезда и еще с кем-нибудь из рабочих и уедет с попутным. Сколько там делов-то, на разъезде? Едигей, бывало, тоже расписывался в актах ревизии. В этот раз ревизор дня три пробыл в Боранлы-Буранном. Ночевал в дежурном домике, в главном помещении разъезда, где была связь да комнатушка начальника, именуемая кабинетом. Начальник разъезда Абилов все бегал, чай носил ему в чайнике. Заглянул к ревизору и Едигей. Сидел человек, дымил над бумагами. Едигей думал - может, кто из прежних знакомых, но нет, этот был незнакомый. Краснощекий такой, редкозубый, в очках, седеющий. Странная прилипающая улыбчивость мелькнула в его глазах.
     А поздно вечером встретились. Едигей возвращался со смены, смотрит - ревизор прохажива-ется возле дежурки под фонарем. Воротник мерлушковый поднял, в мерлушковой папахе, в очках, курит задумчиво, хрустит подошвами сапог по песочку.
     - Добрый вечер. Что, покурить вышли? Наработались? - посочувствовал ему Едигей.
     - Да, конечно,- ответил тот, полуулыбаясь.- Нелегко.- И опять полуулыбнулся.
     - Ну, ясно, конечно,- промолвил для приличия Едигей.
     - Завтра с утра уезжаю,- сообщил ревизор.- Подойдет семнадцатый, приостановится. И я поеду.- Он опять полуулыбнулся. Голос у него был приглушенный, вымученный даже. А глаза смотрели с прищуром, вглядывались в лицо.- Так вы и будете Едигей Жангельдин? - осведомился ревизор.
     - Да, я самый.
     - Я так и думал.- Ревизор уверенно дыхнул дымом сквозь редкие зубы.Бывший фронтовик. На разъезде с сорок четвертого. Путейцы Буранным прозывают.
     - Да, верно,- простодушно отвечал Едигей. Ему было приятно, что тот так много знал о нем, но и удивился в то же время, как, зачем ревизор все это разузнал и запомнил.
     - А у меня память хорошая,- полуулыбаясь, продолжал ревизор, видимо догадываясь, о чем думает Едигей.- Я ведь тоже пишу, как ваш Куттыбаев,кивнул он, пуская струю дыма в сторону освещенного окна, в проеме которого склонялась, как всегда, над своими записями на подоконнике голова Абуталипа.- Третий день наблюдаю - все пишет и пишет. Понимаю. Сам пишу. Только я стихами занимаюсь. В деповском многотиражке почти каждый месяц печатаюсь. У нас там кружок литературный. Я им руковожу. И в областной газете помещался - на Восьмое марта однажды, на Первое мая в нынешнем году.
     Они помолчали. Едигей уже собирался попрощаться и уйти, но ревизор снова заговорил:
     - А он о Югославии пишет?
     - Честно говоря, не знаю толком,- ответил Едигей.- Кажется. Ведь он партизанил там. Он для детей своих пишет.
     - Слышал. Я тут порасспросил Абилова. Он и в плену побывал, выходит. Вроде и учительствовал какие-то годы. А теперь решил проявить себя с помощью пера,- скрипуче хихикнул он.- Но это не так просто, как кажется. Я тоже задумываюсь над крупной вещью. Фронт, тыл, труд будет. Да времени у нашего брата вовсе нет. Все по командировкам...
     - Он тоже, по ночам только. А днем работает,- вставил Едигей.
     Они снова помолчали. И опять Едигей не успел уйти.
     - Ну и пишет, ну и пишет, головы не поднимает,- все так же полуулыбаясь, осклабился ревизор, вглядываясь в силуэт Абуталипа у окна.
     - Так надо же чем-то заниматься,- ответил ему на то Едигей.- Человек грамотный. Вокруг никого и ничего. Вот и пишет.
     - Ага, тоже идея. Вокруг никого и ничего,- прищуриваясь, что-то соображая, пробормотал ревизор.- А ты себе волен, а вокруг никого и ничего, тоже идея... А ты себе волен...
     На том они попрощались. И в следующие дни нет-нет да мелькала мысль не забыть рассказать Абуталипу о том случайном разговоре с ревизором, да как-то не получалось, а потом и вовсе забылось.
     Дел было много к зиме. И, главное, Каранар пришел в великое движение. Ведь морока, вот ведь где наказание хозяину! Как атанша* Каранар созрел два года назад. Но в те два года еще не так бурно проявлялись его страсти, еще можно было с ним сладить, припугнуть, подчинить строгому окрику. К тому же старый самец в боранлинском стаде - давнишний казангаповский верблюд - не давал ему еще развернуться. Бил его, грыз, отгонял от маток. Но степь-то широкая. С одного края отгонит, он с другого поспевает. И так целый день гонял его старый атан, а потом выбивался из сил. И тогда молодой да горячий атанша Каранар не мытьем, так катаньем достигал-таки своей цели.
     * Атанша - молоденький атан, молодой самец.
     Но в новый сезон, с наступлением зимних холодов, когда в крови верблюдов снова просыпался извечный зов природы, Каранар оказался верховным в боранлинском стаде. Достиг Каранар могущества, достиг сокрушающей силы. Запросто загнал старого казангаповского атана под обрыв и в безлюдной степи избил, истоптал, изгрыз его до полусмерти, благо некому было разнять их. В этом неумолимом законе природа была последовательна - теперь настал черед Каранара оставлять по себе потомство.
     На этой почве, однако, Казангап с Едигеем впервые поссорились. Не стерпел Казангап при виде жалкого зрелища - затоптанного атана своего под обрывом. Вернулся с выпасов мрачный и бросил Едигею:
     - Что же ты допускаешь такое дело? Они скоты, но мы-то с тобой люди! Это же смертоубий-ство учинил твой Каранар. А ты его спокойно отпускаешь в степь!
     - Не отпускал я его, Казаке. Сам он ушел. Как мне его держать прикажешь? На цепях? Так он цепи рвет. Сам знаешь, не случайно сказано исстари: "Кюш атасын танымайды"*. Пришла его пора.
     * Сила отца не признает.
     - А ты и рад. Но подожди, то ли еще будет. Ты его щадишь, не хочешь ему ноздри прокалы-вать для шиши*, но ты еще поплачешь, погоняешься за ним. Такой зверь в одном стаде не успоко-ится. Он пойдет по всем сарозекам биться. И никакого удержу ему не будет. Припомнишь тогда мои слова...
     * Ш и ш ь - деревянная заноза, продеваемая в верхние губы верблюда.
     Не стал Едигей распалять Казангапа, уважал его, да и прав был тот вообще-то. Пробормотал примирительно:
     - Сам же ты его мне подарил сосунком, а теперь ругаешься. Ладно, подумаю, что-нибудь сделаю, чтобы управу на него найти.
     Но обезображивать такого красавца, как Каранар,- прокалывать ему ноздри и продевать деревянную шишь - опять же рука не поднималась. Сколько раз потом действительно вспоминал он слова Качангапа и сколько раз, доведенным до бешенства, клялся, что не посмотрит ни на что, и все-таки не трогал верблюда. Подумывал одно время кастрировать и тоже не посмел, не переси-лил себя. А годы шли, и всякий раз с наступлением зимних холодов начинались мытарства, поиски бушующего в гоне неистового Каранара...
     С той зимы все и началось. Запомнилось. И пока усмирял Каранара да приспосабливал загон, чтобы накрепко запереть его, тут и Новый год подкатил. А Куттыбаевы как раз затеяли елку. Для всей боранлинской детворы большое событие было. Укубала с дочерьми прямо-таки перебрались в барак Куттыбаевых. Весь день занимались приготовлением и украшали елку. Идя на работу и возвращаясь с работы, Едигей тоже первым делом заходил взглянуть на елку у Куттыбаевых. Все красивей, все нарядней становилась она, расцветала в лентах и игрушках самодельных. Тут уж женщинам надо отдать должное - Зарипа и Укубала постарались ради малышей, все свое мастерст-во приложили. И дело было, пожалуй, не столько в самой елке, сколь в новогодних надеждах, в общем для всех безотчетном ожидании неких скорых и счастливых перемен.
     Абуталип на этом не успокоился, вывел детвору во двор, и стали они катать большую снежную бабу. Вначале Едигей подумал, что они просто забавляются, а потом восхитился этой выдумкой. Огромная, почти в человеческий рост снежная бабища, эдакое смешное чудище с черными глазами и черными бровями из углей, с красным носом и улыбающейся пастью, с облезлым лисьим казан-гаповским малахаем на голове встала перед разъездом, встречая поезда. В одной "руке" баба держала железнодорожный зеленый флажок - путь открыт, а в другой фанеру с поздравлением: "С Новым, 1953 годом!" Здорово тогда получилось! Эта баба долго стояла еще и после 1 января...
     31 декабря уходящего года днем до самого вечера боранлинские дети играли вокруг елки и во дворе. Там же были заняты и взрослые, свободные от дежурств. Абуталип рассказывал с утра Едигею, как рано утром приползли к нему в постель ребята, сопят, возятся, а он прикинулся крепко спящим.
     "- Вставай, вставай, папика! - Эрмек тормошит.- Скоро Дед Мороз приедет. Пойдем встречать.
     - Хорошо,- говорю.- Вот сейчас встанем, умоемся, оденемся и пойдем. Обещал приехать.
     - А каким поездом? - Это старший спрашивает.
     - А любым,- говорю,- для Деда Мороза любой поезд остановится даже на нашем разъезде.
     - Тогда надо вставать побыстрее!
     Да, значит, собираемся торжественно, серьезно так.
     - А как же мама? - спрашивает Даул.- Она ведь тоже хочет увидеть Деда Мороза?
     - Конечно,- говорю,- а как же. Зовите и ее.
     Собрались и все вместе вышли из дома. Ребята побежали вперед к дежурке. Мы за ними. Бегают ребята вокруг да около, а Деда Мороза нет.
     - Папика, а где же он?
     Глаза у Эрмека, знаешь, такие - хлоп-хлоп.
     - Сейчас,- говорю,- не спешите. Узнаю у дежурного.
     Вхожу в дежурку, я там с вечера припрятал записку от Деда Мороза и мешочек с подарками. Вышел, они ко мне:
     - Ну что, папика?
     - Да вот,- говорю,- оказывается, Дед Мороз оставил вам записку, вот она: "Дорогие мальчуганы - Даул и Эрмек! Я приехал на ваш знаменитый разъезд Боранлы-Буранный рано утром, в пять часов. Вы еще спали, было очень холодно. Да и сам я холодный, борода вся из морозной шерсти у меня. А поезд остановился только на две минутки. Вот успел записку написать и оставить подарки. В мешочке всем ребятам разъезда от меня по одному яблоку и по два ореха. Не обижайтесь, дел у меня впереди много. Поеду к другим ребятам. Они меня тоже ждут. А к вам на следующий Новый год постараюсь приехать так, чтобы мы встретились. А пока до свидания. Ваш Дед Мороз, Аяз-ата". Постой-постой, а тут еще какая-то приписка. Очень торопливо, неразборчиво написано. Наверно, уже поезд отходил. А, вот, разобрал: "Даул, не бей свою собачку. Я слышал, как однажды она громко заскулила, когда ты ударил ее калошей. Но потом я больше не слышал. Наверно, ты стал лучше к ней относиться. Вот и все. Еще раз ваш Аяз-ата". Постой-постой, тут еще что-то пакорябало. А, понял: "Смежная баба у вас очень здорово получилась. Молодцы. Я поздоровался с ней за руку".
     Ну, они, конечно, обрадовались. Записка Деда Мороза убедила их сразу. Никаких обид. Только начали спорить, кто понесет мешочек с подарками. Тут мать рассудила их:
     - Сначала десять шагов понесет Даул, он старший. А потом десять шагов ты, Эрмек, ты младший..."
     Посмеялся от души и Едигей: "Надо же, будь я на их месте, тоже поверил бы".
     Зато днем среди детворы самым популярным был дядя Едигей. Устроил он им катание на санях. У Казангапа водились сани давнишние. Запрягли казангаповского верблюда, смирного и хорошо идущего в нагрудном хомуте, Каранара нельзя было, конечно, допускать к таким делам. Запрягли и поехали всей гурьбой. То-то было шуму. Едигей был за кучера. Детишки липли, все хотели посидеть рядом с ним. И все просили: "Быстрей, быстрей поехали!" Абуталип и Зарипа то шли, то бежали рядом, но на спусках присаживались на край саней. Отъехали от разъезда километра на два, развернулись на пригорке, назад со спуска покатили. Запыхался упряжной верблюд. Передохнуть требовалось.
     Хороший выдался день. Над безбрежно белыми, заснеженными сарозеками, сколько хватало глаз и слуха, лежала белая первозданная тишина. Вокруг, таинственно укрытая снегом, простиралась степь - грядами, холмами, равнинами, небо над сарозеками излучало матовый отсвет и кроткое полуден-ное тепло. Ветерок чуть слышно ластился к уху. А впереди по железной дороге шел длинный красно-охряной состав, и два черных паровоза, сцепленных цугом, тащили его, дыша в две трубы. Дым из труб зависал в воздухе медленно тающими, плывущими кольцами. Приближаясь к семафору, веду-щий паровоз дал сигнал - длинный, могучий гудок. Дважды повторил, неся о себе весть. Поезд был сквозной, он прошумел через разъезд, не сбавляя скорости,- мимо семафоров и полдюжины домиков, неловко прилепившихся почти у самой линии, хотя столько простора было вокруг. И снова все стихло и замерло. Никакого движения. Лишь над крышами боранлинских домов вились сизые печные дымки. Все замолчали. Даже разгоряченные ездой ребятишки присмирели в ту минуту. Зарипа промолвила негромко, только для мужа:
     - Как хорошо и как страшно!
     - Ты права,- так же негромко отозвался Абуталип.
     Едигей глянул на них искоса, не поворачивая головы. Они стояли, очень похожие друг на друга. Негромко, но внятно произнесенные слова Зарипы огорчили Едигея, хотя и не ему были предназна-чены. Он понял вдруг, с какой тоской и страхом смотрела она на эти домики с вьющимися дымками. Но ничем и никак Едигей не мог им помочь, ибо то, что ютилось у железной дороги, было единственным пристанищем для всех них.
     Едигей понукнул упряжного верблюда. Стеганул бичом. И сани покатились назад к разъезду...
     5 января 1953 года в десять часов утра на разъезде Боранлы-Буранный сделал остановку пасса-жирский поезд, хотя все пути перед ним были открыты, и он мог, как всегда, проследовать без задержки. Поезд простоял всего полторы минуты. Этого было, видимо, вполне достаточно. Трое - все в черных хромовых сапогах одинакового фасона - сошли с подножки одного из вагонов и направи-лись прямо в дежурное помещение. Шли молча и уверенно, не оглядываясь по сторонам, лишь на секунду задержались возле снежной бабы. Молча посмотрели на надпись на куске фанеры, приветству-ющую их, да глянули на дурацкий малахай, старый, облезлый казангаповский малахай, напяленный на голову бабы. И с тем прошли в дежурку.
     Через некоторое время из дверей выскочил начальник разъезда Абилов. Чуть было не столкнулся со снежной бабой. Выругался и поспешно пошел дальше, почти побежал, чего с ним никогда не бывало. Минут через десять, запыхавшись, он уже возвращался назад, ведя с собой Абуталипа Куттыбаева, которого срочно разыскал на работе. Абуталип был бледен, шапку держал в руке. Вместе с Абиловым он вошел в дежурное помещение. Однако очень скоро вышел оттуда в сопровождении двух приезжих в хромовых сапогах, и все они направились в барак, где жили Куттыбаевы. Оттуда они вскоре вернулись, опять же неотступно сопровождая Абуталипа, неся какие-то бумаги, взятые в его доме.
     Потом все стихло. Никто не выходил и не входил в дежурное помещение.
     Едигей узнал о случившемся от Укубалы. Она добежала по поручению Абилова на четвертый километр, где проводились в тот день ремонтные работы. Отозвала Едигея в сторону:
     - Абуталипа допрашивают.
     - Кто допрашивает?
     - Не знаю. Какие-то приезжие. Абилов велел передать, что если не будут допытываться, то не говорить, что на Новый год были вместе с Абуталипом и Зарипой.
     - А что тут такого?
     - Не знаю. Он так просил сказать тебе. И велел тебе к двум часам быть на месте. У тебя тоже хотят что-то спросить, узнать насчет Абуталипа.
     - А что узнавать?
     - Откуда я знаю. Пришел перепуганный Абилов и говорит - так и так. А я к тебе.
     К двум часам и без того ходил Едигей домой обедать. По пути, да и дома все пытался взять в толк, что случилось. Ответа не находил. Разве что за прошлое, за плен? Так давно уже проверили. А что еще? Тревожно, плохо стало на душе. Хлебнул две ложки лапши и отставил в сторону. Посмотрел на часы. Без пяти два. Раз велели в два, значит, в два. Вышел из дома. Возле дежурки прохаживался взад-вперед Абилов. Жалкий, смятый, подавленный.
     - Что случилось?
     - Беда, беда, Едике,- заговорил Абилов, робко поглядывая на дверь. Губы у него мелко дрожали.- Куттыбаева засадили.
     - А за что?
     - Какие-то запрещенные писания нашли у него. Ведь все вечера что-то писал. Это же все знают. И вот дописался.
     - Так это он для детей своих.
     - Не знаю, не знаю, для кого. Я ничего не знаю. Иди, тебя ждут.
     В комнатушке начальника разъезда, именуемой кабинетом, его ждал человек примерно одного возраста с ним или помоложе немного, лет тридцати, плотный, большеголовый, подстриженный ежиком. Мясистый, ноздрястый нос припотевал от напряжения мысли, он что-то читал. Он вытер нос платком, хмуря тяжелый высокий лоб. И потом на протяжении всего их разговора он то и дело обтирал постоянно припотевавший нос. Он достал из лежащей на столе пачки "Казбека" длинную папироси-ну, покрутил ее, закурил и, вскинув на Едигся, стоявшего в дверях, ясные, как у кречета, желтоватые глаза, сказал коротко:
     - Садись.
     Едигей сел на табурет перед столом.
     - Что ж, чтоб не было никаких сомнений,- произнес кречетоглазый, достал из нагрудного кармана гражданского кителя какую-то коричневую корочку, распахнул ее и тут же убрал, буркнув при этом что-то, то ли "Тансыкбаев", то ли "Тысыкбаев", Едигей так и не запомнил толком его фамилию.
     - Понятно? - спросил кречетоглазый.
     - Понятно,- вынужден был ответить Едигей.
     - Ну, в таком случае приступим к делу. Говорят, ты лучший друг-товарищ Куттыбаева?
     - Может быть, и так, а что?
     - Может быть, и так,- повторил кречетоглазый, затягиваясь "казбечиной" и как бы уясняя услышанное.- Может быть, и так. Допустим. Ясно.- И бросил вдруг с неожиданной усмешкой, с радостным, предвкушаемым удовольствием, вспыхнувшим в его четких, как стекло, глазах: - Ну что, друг любезный, пописываем?
     - Что пописываем? - смутился Едигей.
     - Это я хочу узнать.
     - Я не понимаю, о чем речь.
     - Неужто? А? Ну-ка подумай!
     - Не понимаю, о чем речь.
     - А что пишет Куттыбаев?
     - Не знаю.
     - Как не знаешь? Все знают, а ты не знаешь?
     - Знаю, что он что-то пишет. А что именно, откуда мне знать. Какое мне дело? Охота человеку писать - пусть себе пишет. Кому какое дело?
     - То есть как кому какое дело? - удивленно встрепенулся кречетоглазый, устремляя в него пронзительные, как пули, зрачки.- Значит, кто что хочет, то пусть и пишет? Это он тебя убедил?
     - Ничего он меня не убеждал.
     Но кречетоглазый не обратил внимания на его ответ. Он был возмущен:
     - Вот она, вражеская агитация! А ты подумал, что будет, если любой и каждый начнет заниматься писаниной? Ты подумал, что будет? А потом любой и каждый начнет высказывать что ему в голову взбредет! Так, что ли? Откуда у тебя эти чуждые идеи? Нет, дорогой, такого мы не допустим. Такая контрреволюция не пройдет!
     Едигей молчал, подавленный и удрученный обрушенными на него словами. И очень удивился, что ничего вокруг не изменилось. Как будто бы ничего не происходило. Видел через окно, как прошел, мелькая, ташкентский поезд, и представил себе на секунду: едут люди в вагонах по своим делам и нуждам, пьют чай или водку, ведут свои разговоры и никому нет дела, что в это время на разъезде Боранлы-Буранный сидит он перед невесть откуда свалившимся на голову кречетоглазым; и до саднящей боли в груди хотелось ему выскочить из дежурки, догнать уходящий поезд и уехать на нем хоть на край света, только бы не находиться сейчас здесь.
     - Ну что? Доходит до тебя суть вопроса? - продолжал кречетоглазый.
     - Доходит, доходит,- ответил Едигей.- Только одно я хочу узнать. Ведь это он для детей своих хотел воспоминания описать. Как, что было с ним, скажем, на фронте, в плену, в партизанах. Что тут плохого?
     - Для детей! - воскликнул тот.- Да кто этому поверит! Кто пишет для детей своих, которым без году неделя! Сказки! Вот как действует опытный враг! Упрятался в глуши, где никого и ничего вокруг, где никто за ним не следит, а сам принялся пописывать свои воспоминания!
     - Ну, захотелось так человеку,- возразил Едигей.- Захотелось ему, наверно, свое личное слово сказать, что-то от себя, какие-то мысли от себя, чтобы они, дети его, почитали, когда вырастут.
     - Какое еще личное слово! Это еще что такое? - укоризненно качая головой, вздохнул кречетоглазый.- Какие еще мысли от себя, что значит личное слоно? Личное воззрение, так, что ли? Особое, личное мнение, что ли? Не должно быть никакого такого личного слова. Все, что на бумаге, это уже не личное слово. Что написано пером, того не вырубить топором. Каждый еще будет мысли от себя высказывать. Очень жирно будет. Вот они, его так называемые "Партизан-ские тетради", вот в подзаголовке - "Дни и ночи в Югославии", вот они! - Он бросил на стол три толстые общие тетради в клеенчатых переплетах.- Безобразие! А ты тут пытаешься выгородить своего приятеля. А мы его изобличили!
     - В чем вы его изобличили?
     Кречетоглазый дернулся на стуле и опять бросил с неожиданной усмешкой, с предвкушением удовольствия и злорадства, не мигая и не сводя ясных прозрачных глаз:
     - Ну это позволь уж нам знать, в чем мы его изобличили.- Смакуя каждое слово, произнес, упиваясь произведенным эффектом: - Это наше дело. Докладывать каждому не стану.
     - Ну что ж, если так,- растерянно промолвил Едигей.
     - Его враждебные воспоминания не пройдут ему даром,- заметил кречетоглазый и принялся что-то быстро писать, приговаривая: - Я думал, что ты поумней, что ты наш человек. Передовой рабочий. Бывший фронтовик. Поможешь нам разоблачить врага.
     Едигей нахохлился и сказал негромко, но внятно, тоном, не оставляющим сомнений:
     - Я ничего подписывать не буду. Это я вам сразу говорю.
     Кречетоглазый вскинул уничтожающий взгляд.
     - А нам и не нужна твоя подпись. Ты думаешь, если ты не подпишешь, то делу пшик? Ошиба-ешься. У нас достаточно материалов для того, чтобы привлечь его к суровой ответственности и без твоей подписи.
     Едигей умолк, чувствуя униженность, жгучую опустошенность. Одновременно росло, как волна на Аральском море, возмущение, негодование, несогласие с происходящим. Ему вдруг захотелось придушить этого кречетоглазого, как бешеную собаку, и он знал, что смог бы это сделать. Уж какая жилистая и крепкая была шея у того фашиста, которого ему пришлось удавить собственными руками. Другого выхода не было. Они столкнулись с ним неожиданно лицом к лицу в траншее, когда выбивали с позиции противника. Зашли с фланга, забрасывая траншею гранатами и простреливая проходы очередями автоматов, и уже очистили линию и устремились с боем дальше, когда вдруг сшиблись с ним в упор. Видимо, то был пулеметчик, стрелявший до последнего патрона. Лучше было взять его в плен. Эта мысль мелькнула в сознании Едигея. Но тот успел занести нож над головой. Едигей боднул его каской в лицо, и они повалились. И уже ничего не оставалось, как вцепиться ему в горло. А тот изворачивал-ся, хрипел, скреб пальцами по сторонам, пытаясь нашарить выбитый из рук нож. И каждое мгнове-ние Едигей ожидал, что вонзится нож ему в спину, и поэтому с неослабевающим, нечеловеческим, звериным усилием сжимал, стискивал, рыча, хрящастую шею оскалившегося, почерневшего врага. И когда тот задохнулся и резко запахло мочой, он разжал сцепившиеся в судороге пальцы. Его вырва-ло тут же, и, обливаясь собственной блевотиной, он пополз подальше со стоном и мутью в глазах. Об этом он никому не рассказал ни тогда, ни после. Кошмар этот снился иногда ему, и на другой день он не находил себе места, жить не хотелось... Об этом вспомнил Едигей сейчас с содроганием и омерзением. Однако он сознавал, что кречетоглазый берет хитростью и превосходством в уме. Это его задело за живое. Пока тот писал, Едигей пытался найти слабину в доводах кречетоглазого. Из сказанного кречетоглазым одна мысль поразила Едигея своей алогичностью, каким-то дьяволь-ским несоответствием: как это можно обвинять кого-либо во "враждебных воспоминаниях"? Разве могут быть воспоминания человека враждебными или невраждебными, ведь воспоминания - это то, что было когда-то в прошлом, это то, чего уже нет, что было в минувшем времени. Значит, человек вспоминает о том, как то было в действительности.
     - Я хочу знать,- промолвил Едигей, чувствуя, как пересыхает в горле от волнения. Но он заставил себя произнести эти слова очень спокойно.- Вот ты говоришь...- Он нарочно назвал его на "ты", чтобы тот понял, что Едигею нечего лебезить и бояться, дальше сарозеков гнать его некуда.- Вот ты говоришь,- повторил он,- враждебные воспоминания. Как что понимать? Разве могут быть воспоминания враждебными или невраждебными? По-моему, человек вспо-минает то, что было и как было когда-то, чего уже нет давно. Или, выходит, если хорошее - вспоминай, а если плохое - не вспоминай, забудь? Такого вроде никогда и не было. Или, выходит, если какой сон приснится и о нем, о сне, надо вспоминать? А если сон страшный, неугодный кому?..
     - Вот ты какой! Хм, черт возьми! - подивился кречетоглазый.Порассуждать любишь, поспорить захотел. Ты тут никак местный философ. Что ж, давай.- Он сделал паузу. И как бы примерился, изготовился и изрек: - В жизни всякое может быть в смысле исторических событий. Но мало ли что было и как было! Важно вспоминать, нарисовать прошлое устно или тем более письменно так, как требуется сейчас, как нужно сейчас для нас. А все, что нам не на пользу, того и не следует вспоминать. А если не придерживаешься этого, значит, вступаешь во враждебное действие.
     - Я не согласен,- сказал Едигей.- Такого не может быть.
     - А никто и не нуждается в твоем согласии. Это ведь к слову. Ты спрашиваешь, а я объясняю по доброте своей. А вообще-то я не обязан вступать с тобой в такие разговоры. Ну хорошо, давай перейдем от слов к делу. Скажи мне, когда-нибудь Куттыбаев, ну, скажем, в откровенной беседе, за выпивкой, допустим, не называл тебе какие-нибудь английские имена?
     - А зачем это? - искренне изумился Едигей.
     - А вот зачем.- Кречетоглазый открыл одну из "Партизанских тетрадей" Абуталипа и зачитал подчеркнутое красным карандашом место: "27 сентября к нам в расположение прибыла английская миссия - полковник и два майора. Мы прошлись перед ними парадным маршем. Они нас приветствовали. Потом был общий обед в палатке у командиров. Туда пригласили и нас, несколь-ких человек иностранных партизан среди югославов. Когда меня познакомили с полковником, он очень любезно пожал мне руку и все расспрашивал через переводчика, откуда я и как сюда попал. Я коротко рассказал. Мне налили вина, и я тоже выпил вместе с ними. И потом еще долго разговаривали. Мне понравилось, что англичане простые, откровенные люди. Полковник сказал, что великое счастье, или, как он выразился, провидение, помогло нам в том, что мы все в Европе обьединились против фашизма. А без этого борьба с Гитлером стала бы еще тяжелей, а возможно, кончилась бы трагическим исходом для разрозненных народов" - и так далее.- Закончив цитиро-вать, кречетоглазый отложил тетрадь в сторону. Закурил еще одну "казбечину" и, помолчав, попы-хивая дымом, продолжал: - Выходит, Куттыбаев не возразил английскому полковнику, что без гения Сталина победа была бы невозможной, сколько бы они ни крутились там, в Европе, в парти-занах или еще как угодно. Значит, он товарища Сталина и в мыслях не держал! Это до тебя доходит?
     - А может быть, он говорил об этом,- Едигей пытался защитить Абуталипа,- да просто забыл написать.
     - А где об этом сказано? Не докажешь! Больше того, мы сверились с показаниями Куттыбаева в сорок пятом году, когда он проходил проверочную комиссию по возвращении из югославского партизанского соединения. Там случай с английской миссией не упоминался. Значит, здесь что-то нечисто. Кто может поручиться, что он не был связан с английской разведкой!
     Опять Едигею стало тяжко и больно. Не понимал он, что тут к чему и куда клонит кречетоглазый.
     - Куттыбаев тебе что-нибудь не говорил, подумай, не называл имен английских? Нам важно знать, кто были эти, из английской миссии.
     - А какие имена у них бывают?
     - Ну, например, Джон, Кларк, Смит, Джек...
     - Сроду таких не слыхал.
     Кречетоглазый задумался, помрачнел, не все, должно быть, устраивало его во встрече с Едигеем. Потом он сказал несколько вкрадчиво:

/ Полные произведения / Айтматов Ч. / И дольше века длится день

Смотрите также по произведению "И дольше века длится день":

• Краткое содержание