Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Олеша Ю. / Рассказы

Рассказы [3/5]

  Скачать полное произведение

    Мы знали прежде:
     Канатоходца вид сказочен. Канатоходец худ до чрезвычайности. он длинен, извилист. У него демоническое лицо с выдающимся подбородком и длинным носом. Глаза его мерцают.
     Мы знали: он в черно-желтом трико, он - Арлекин, нога у него похожа на змею.
     Он поднимается на площадку, разукрашенную и шаткую, как паланкин. Площадка ходит ходуном, сверкает зеленый шелк, звенят бубенцы.
     И конечно же - канатоходец держит зонт...
     Легендарен был зонт канатоходца!
     И конечно же - линия была туго натянута. Он, этот демон, бегал, скользил - он бежал, как на коньках - и именно в этой быстроте видели мы бесстрашие и ловкость.
     Нынешний канатоходец работает на ослабленной проволоке. И не бегает. Казалось бы, чем еще можно усложнить старинное это искусство! Что можно еще придумать после того, как научились ходить по проволоке, одновременно жонглируя кипящим самоваром... И вот придумано: научились на проволоке стоять. С неподвижностью рыболова стоит на вялой проволоке современный канатоходец. Он преувеличенно медлителен, кропотлив, неповоротлив.
     Если старинный канатоходец символизировал бегство из тюрьмы или, путешествие в окно любимой, то канатоходец нового цирка изображает городского человека, труса, попавшего на канат, протянутый прачкой.
     Это городские приключения. Ничто не сверкает, не звенит - и нет никакого зонта. Современный канатоходец имеет вид портного. Да, он портняжка, - и не тот сказочный портняжка, который спорил с великаном и мог бы оказаться сродни сказочному нашему канатоходцу, - а самый обыкновенный городской портняжка в котелке, пиджачке, с усиками и с галстуком набекрень...
     Он как бы случайно попал на проволоку. Он изображает
     человека, занявшегося не своим делом.
     Чтобы так пародировать, необходима блестящая техника. И, действительно, техника его изумительна. Публика не понимает даже, в чем дело. Восторге задерживается, она аплодирует после некоторого молчания, Сперва ей кажется, что в том, что человек стоит на проволоке, поправляя галстук, ничего удивительного нет...
     Новый канатоходец пародирует старинного.
     Не так давно еще мы видели канатоходцев Ниагара. Это был возврат к прошлому, отступничество. Эта труппа работала с громом, в шлемах, в римском вооружении, это были гоплиты, ездившие по проволоке на велосипедах. Взрывался фейерверк, производились пальба,- эффект был сильный. Но работа скромного, в штанах с бахромкой человека, умеющего так взлетать вместе с расшатанной проволокой, что порой кажется, что человек - это уже не живое нечто, а только тень,- эта внешне скромная работа говорит о наиболее высоком мастерстве.
     Персонаж, созданный Чаплиным, становится одним из главных персонажей нового цирка, - он, этот городской человек, вызывающий при появлении своем на арене жалостливое недоверие: мол, куда тебе, заморышу, браться за такое дело!
     И вдруг эта по виду немолодая и набрякшая от нечистой жизни личность оказывается главным актером труппы. Труднейшая работа исполняется ею.
     Он может, взяв небольшой разгон, зацепиться ногами за вертикальный столб турника и, вытянувшись параллельно земле, начать вращаться вокруг столба наперекор основным законам физики.
     Он сбрасывает пиджак...
     И от вашей жалостливости не остается и следа. Вы видите: под хитрованским пиджаком скрывал он, шутки ради, мускулатуру, от которой вас бросает в дрожь...
     Это был маскарад.
     И тут был какой-то намек. Городские мы, дескать, людишки, запуганные, нервные, - но стоит нам потренироваться, постараться немного, - и под городской одеждой окажется у нас замечательное тело. Это полезная аллегория. Мы награждаем его самыми горячими аплодисментами. Этот персонаж заменил также и рыжего. У ковра работает Чаплин.
     Рыжий! Рыжий, на помощь!
     Теперь не кричат: рыжий, на помощь! Рыжего нет Рыжий перестал быть рыжим.
     Рыжий валился с галереи на трибуны, на головы, повисал на перилах, сверкая белыми гетрами! Громадная лейка - не то, что гремящая, а как-то даже клекочущая - сопровождала его полет. Слетев с высоты, он садился на крытый плюшем барьер арены, вынимал свой платок и сморкался. Звук его сморкания был страшен. Он производился в оркестре при помощи тарелок, барабанов и флейт.
     Когда рыжий отнимал от лица платок, все видели: у него светится нос!! В носу у него зажигалась электрическая лампочка. Лампочка тухла, и вдруг дыбом вставали вермильонного цвета волосы. То был апофеоз рыжего.
     Когда наездница отдыхала и лошадь шагом ходила по кругу, делалось так:
     Рыжий подходил к человеку с бичом и осведомлялся:
     - Это мамзель Клара?
     - Не знаю, - говорил человек с бичом.
     Тогда рыжий, встав на цыпочки, целовал наездницу в голое плечо. И получал оплеуху.
     - Да, - говорил он: - Это мамзель Клара.
     Туш. Галоп. Наездница продолжает работу.
     (А теперь и наездниц все меньше!)
     Таков был рыжий в старом цирке.
     Он скандалил, пел и плакал.
     Нынешний рыжий не мечтателен: на лице у него недоумение. Тот рыжий знал только одно: ковер. Он мешал служителям скатывать и раскладывать ковер, - и антре его заканчивалось тем, что под крики детей увозили его на ковре, на тачке, задравшего ноги в знаменитых гетрах.
     Новый рыжий работает тонко, артистически. Он никогда не орет благим матом, как орал тот. Он "обыгрывает" вещи, реквизит. В основе - любопытство. Он изображает любопытство ребенка при виде неизвестной вещи. Даже не ребенка, а зверька, - кошки. Всякий раз любопытство оказывается наказанным.
     А теперь и наездниц все меньше!
     Лошади уже не гордость цирка. Прежде так и считалось: итти в
     цирк смотреть лошадей.
     Знаменит Вилли Труцци.
     Это последний кавалер. Это последний красавец цирка. В последний раз становятся на дыбы двадцать лошадей разом, в последний раз преклоняет перед директорской ложей колени в кружевной полумаске, в испанском кокошнике, нежная, как антилопа... В последний раз едет кавалер на двух лошадях одновременно, в последний раз вращается кавалькада, звенят кастаньеты, снимает кавалер цилиндр, на шелке которого штопором бежит блеск.
     Под конец представления кавалер Труцци появляется в ложе. Он смотрит номер с автомобилями - гонки автомобилей в воздухе.
     Но чорт возьми, нельзя же дрессировать автомобили!
     Давно ли велосипед был новой вещью в цирке?
     Устанавливалась большая корзина, сквозь прутья мы видели велосипедиста, носившегося по внутренней стене корзины - возносившегося спиралью. Затем стали ездить на одном колесе, как ездит фортуна. Поднимали стального коня дыбом... И вот маленький человек, в пиджаке и с галстуком набекрень, появился и здесь и оказался самым ловким велосипедистом: он ездит на одном колесе, останавливается, стоит и едет вспять. Он изображает пьяного и шатается вместе с колесом.
     Мы за спорт в цирке, за юмор! Ужасаться в цирке мы не хотим. Нам неинтересно видеть, как разбивается актер, упав с трапеции. 1928 г.
     ЗАПИСКИ ПИСАТЕЛЯ
     Я родился в городе Елисаветграде - некогда Херсонской
     губернии.
     Кое-какие воспоминания о младенчестве сохранились.
     Поле, поросшее бурьяном,- вернее, не поле, а пустырь позади дома, под его глухой стеной, - сумерки, и в сумерки за каким-то забором, в бурьяне мальчики жгут спички, горящие разноцветным пламенем.
     Некоторое время думал, что шведские спички - это и есть те спички, которые дают разноцветное пламя. Мечтал впоследствии о таких спичках. Вот, мол, в детстве - помните ? - были спички: шведские. Малиновый огонек, зеленый...
     Мальчиков со спичками звали Саша и Сережа. Затем помню фамилию "Воронин". Кто он был - забыто. Как будто - сапожник. Туда нельзя было ходить. Тоже по бурьяну ходили.
     Позже узнал, что в то время у нас был собственный выезд, имелся вороной рысак с белым пятном на лбу. Этого не помню, но легко складывающееся в воображении видение рысака охотно принимаю за воспоминание.
     Папа служил от акциза на водочном заводе.
     Лет восемнадцати я побывал в Елизаветграде. Перед отъездом мама сказала: "На Петровской улице, дом номер такой-то, там ты родился: посмотри". Я посмотрел - никакого впечатления, Дом двухэтажный, кирпичный, зелень у крыльца. Стоял, смотрел, собирался замирать, поддаваться дрожи, - и ничего не вышло.
     Когда мне было три года, семья переехала в Одессу, которую считаю, хотя и неправильно, своей родиной. Во всяком случае, всю лирику, связанную с понятием родины, отношу к Одессе.
     Я очень стар.
     Извещение огромными буквами на первой странице газеты о том, что мир заключен, я прочел сам. А это было заключение мира после Японской войны. Следовательно, я умею-читать уже двадцать пять лет.
     На-днях я сел в трамвае напротив милиционера. Он был с усами, с большими светлыми усами "северного богатыря". Он был милиционер - в амуниции, вооруженный, взрослый, могучий человек. И вдруг я понял: милиционер моложе меня. Взрослый человек, семьянин, с сильно развитой грудью и плечами, в пропотевших сапогах - моложе меня!
     Между тем, несмотря на то, что мне тридцать один год,- я-то уже замечаю на себе и в себе физические признаки постарения,тем не менее, до сих пор я ни разу не почувствовал себя взрослым.
     * * *
     Ничего наперед придумать не могу. Все, что писал, писал без плана. Даже пьесу. Даже авантюрный роман "Три толстяка".
     Вот уже год, как думаю о романе.
     Знаю название - "Нищий".
     Образ нищего волнует меня с детства. Может быть, поразила лубочная картинка какая-то, не помню. Сушь, солнце, пустынный ландшафт, кто-то в лаптях - некий Дмитрий Донской - протягивает руку к нищему, который стоит на коленях. Поразили слова: рубище, мытарь. Кто-то пожалел мытаря. Исцеление.
     Этой зимой проходил как-то по Невскому. Нищий стоял на коленях на вершине лестницы, уходящей в подвальный, ярко освещенный магазин.
     Я увидел нищего не сразу. Я пронес кисть руки на уровне его губ, как будто хотел, чтобы рука моя была схвачена им и поцелована. Он стоял на коленях, выпрямив туловище, черный, неподвижный, как истукан. Я боковым зрением, на ходу воспринял его как льва, и подумал: "А где же второй лев?" Оглянулся: нищий.
     Он стоял, подняв лицо, черты которого, сдвинутые темнотой, слагались в нечто, напоминающее черную доску иконы. Я испугался.
     Он не шелохнулся, продолжая стоять так же, как стоял уже много часов,- может быть, с утра,- этот бородатый крестьянин.
     * * *
     Иду в жаркий день за городом вдоль кирпичной развалившейся стены - в одиночестве и тишине, потный, босой, в расстегнутой рубашке.
     Слышу отдаленные голоса работающих на железнодорожном пути, музыкальный звук падающей рельефы.
     Воздушная среда, где происходит падение, кажется средой водяной.
     Шагаю, никем не видимый, забытый всеми - в поисках
     первоначальных ощущений.
     Вижу далеко-далеко впереди себя гигантские буквы на обратной стороне фабрики.
     Овраг пересекает мой путь. Это та свалочная канава, над
     которой в детстве реял гений путешествий,
     Да, именно из канавы возникал этот самый мечтательный гений
     детства.
     Может быть, потому, что она зияла, как ров на границе города.
     Может быть, потому что дети, приходя сюда - в такую запретную отдаленность, - знали, что, вернувшись, будут наказаны, и потому очертя голову шли на опасность - на выбегающую из-за кочек собаку, которая могла оказаться бешеной, на двух бродяг, играющих в орлянку, на мальчика в лохмотьях, показывающего солдатский с медным черенком нож, и, наконец, на водопроводную башню, единственно в такой лишь местности позволяющую приблизиться к себе вплотную.
     Она ни на что не похожа - эта башня!
     Что общего имеет она с домами города, его крышами, балконами,
     дворами, подъездами? Ничего!
     Она не принадлежит городу, она возвышается уже в путешествии, уже в будущем времени. Вокруг нее железная лестница. Нерусская зелень цветет у ее подножья, и нерусские круглые окошечки чернеют в ее слепом, высочайшем теле.
     Аптека находилась на углу одной из главных улиц города.
     Дом, в котором помещалась она, занимал добрую половину квартала и, выходя одной стороной в переулок, нависал над ним серой громадой, высветлявшейся лишь наверху и лишь на закате, когда вспыхивали под самой крышей окна. Дом был построен в конце прошлого века и принадлежал купцу.
     В аптеку вела старомодная дубовая дверь с резьбой. Она была застеклена, и ручка ее была тоже из стекла - витая, дававшая в солнечную погоду спектр.
     Дверь ходила тяжко, и, открывая ее, человеку приходилось со всей силой тянуть ручку на себя, держась за нее, как за пивную кружку.
     За дверью поднималась лестница ко второй двери, которая была постоянно открытой.
     Между двумя дверьми образовался таким образом люк, пропитанный, смотря по времени года, то пылью, то сыростью, пронизываемый сквозняком или залитый солнцем, которое, проходя сквозь несвежее наружное стекло, становилось желтым, как солнце деревянных лавок вагона.
     Тогда же, ломясь по ступенькам, ложилась на лестницу черная
     тень креста, наклеенного на стекло двери.
     Однажды осенью, вечером, в слякоть, некий человек, открыв дверь аптеки, не бросил ее за собой, чтобы поспешно вбежать по ступенькам, как это делали все, но, тотчас же повернувшись, как будто из страхи. чтобы не разбилось стекло, легко двигавшееся в изношенном пазу рамы, осторожно повел дверь на место.
     В дальнейшем человек, поднявшись до середины лестницы, остановился, затем повернулся вбок и, както скользнув на подошвах, очутился под стенкой и там замер, подпирая стенку спиной с таким успокоенным видом, что можно было предположить, что пришел он сюда, как в давно облюбованное место, и принял давно облюбованную позу.
     Над входом снаружи горела электрическая лампа. Ее лучи проникали в люк, смутно освещая человека под стенкой.
     С улицы в стеклянном четырехугольнике доступен наблюдению был только корпус человека, озаренный зеленоватым светом.
     Первое, что бросилось в глаза, был картуз, надвинутый до середины ушей, завернувшихся из-под него мочкам и кверху. Этот способ ношения головного убора придавал человеку жалкий и постыдный вид.
     Картуз, предназначенный для летнего времени, был сшит из светлой парусины, однако, от долгого употребления во все времена года, он потемнел, покрылся подтеками и приобрел бесформенность очертаний, близкую к конической пузырчатости поварских колпаков.
     Человек был толст, но, видимо, небольшого роста. Вся грузность сосредоточилась в туловище, которое он как бы поддерживал на самом себе руками, соединенными над животом.
     Голову он держал втянутой в плечи и не мог держать ее иначе, потому что жирные плечи его навалились на загривок, отчего голова пригнулась и как бы лишилась шеи, и глазам раз и навсегда определено было смотреть исподлобья.
     Одет был человек в ватный пиджак, с таким трудом обхвативший его большое туловище, что пришлось прибегнуть к помощи до отказа натянутых бязевых тесемок, чтобы соединить полы пиджака на животе и под шеей.
     Пиджак лопнул в подмышках, выпустил вату, и теперь она
     курчавилась по обеим сторонам спине! напоминая крылышки.
     Человек, видимо, смотрел в одну точку, куда-то вниз, в темный угол люка.
     Иногда он весь передергивался, - должно быть вследствие сырости.
     Иногда, быстро подбросив короткую руку, принимался поскребывать подбородок, как человек, внезапно наталкивающийся на мысль, утешительную в потоке неприятных мыслей.
     Порой казалось, что он засыпает. Во всяком случае вдруг начинал он оседать, сползая стеганой своей спиной по филенкам стенки, и оседал до тех пор, пока, ослабев, не размыкались поддерживающие живот руки. Тогда он разом приходил в себя и принимал прежнее положение.
     Когда дверь открывалась и входили в аптеку люди, он с чрезвычайной суетливостью бросался навстречу и закрывал за входящими дверь.
     Этот человек был нищий.
     Наступала ночь. Все реже открывалась дверь. В аптеке
     погасили лишний свет.
     Нищий стал проявлять беспокойство. По всей вероятности, он ожидал, что сейчас служащие аптеки обнаружат его пребывание на лестнице, и он лишится убежища.
     Теперь он уже не дремал,
     То-и-дело поворачивал он голову в сторону верхней двери и, видимо, поднимаясь на носки, прислушивался.
     Внезапно он хватался за ручку, точно готов был бежать.
     Его выгнали. Он очутился на улице.
     Шел дождь. Улица опустела. Нищий ускорил шаг и затем побежал, помахивая крылышками.
     На перекрестке он остановился. Капли стекали с картуза на лицо ему.
     Вода журчала под обочиной. Он посмотрел: вода плыла под камнем, как рыба. Чтобы согреться, он стал приплясывать.
     Теперь, при желании посмеяться, можно было вообразить этого
     человека этаким постаревшим купидоном, потому что, отличаясь
     округлостью форм и наличием крылышек, был он, кроме того, бос
     и - как сказано выше - к тому же еще и приплясывал.
     Вот так спокойно, в реалистической маляре, но старинке,
     хотелось бы мне начать роман "Нищий".
     Не знаю, как другие пишут романы.
     Золя составлял точнейший план и точнейшим образом определял
     дату и час, когда будет поставлена последняя точка. И не
     ошибался.
     Он знал наперед, в каком месяце и в какой день придет к концу та или иная глава. Я даже и не пытаюсь составить такой волшебный календарь.
     У меня в папках имеется по крайней мере триста страниц, помеченных цифрой "1". Это триста начал "Зависти". И ни одна из этих страниц не стала окончательным началом.
     Обладание писательской техникой достигается ежедневным и систематическим - как служба - писанием. Увы, мы не умеем работать.
     Я приехал отдыхать в Одессу.
     Дача расположена на плоскогорьи, обрывающемся к морю.
     Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва.
     Перед глазами у меня море.
     Я смотрю прямо вперед, не поднимаясь и не заглядывая вниз.
     Таким образом я вижу только план панорамы, ее задник:
     горизонт и море.
     Между тем имеется цельный ряд планов.
     И первый образуют гребни отколовшихся от массива пластов.
     Они несколько наклонились вперед, и это вызывает в наблюдателе опасение, что в любую минуту их стрельчатая архитектура может превратиться в прах, едва ли не от удара птичьего крыла. Так суха и просвистана ветром их порода - простая глина, кажущаяся гранитом лишь благодаря пустынности ландшафта и яркости солнца, каковые два обстоятельства дают этим воздушным замкам возможность бросать могучую тень лунных дисков.
     Далее следуют уступы, покрытые зеленью, запыленной до сходства
     с мельхиором.
     Что это за флора? Я не видел на юге, на морском берегу того, что принято называть травой.
     Закорючки, уроды, карлики торчат между кочек им сожженной земли.
     Правда, наблюдения производились в начале августа, я лазил по природе, как по городу после пожара.
     И в самом деле: нога вдруг запутывается в длинном стебле, которому положено виться, - и стебель этот сух и шершав, как провод в изоляционной обмотке, и я боюсь дернуть ногой, так как не вижу начала этого стебля и могу предположить, что от рывка может рухнуться вон то вот стропило, соединенное с проводом, - стропило, которое стоит торчком и которое, - если перестать развлекаться метафорами,- есть просто серый, запыленный ствол дерева.
     Я сижу на скамье.
     Размеры - вещь условная.
     На краю оврага, на самом краю - даже по ту сторону - растет какое-то зонтичное. Оно четко стоит на фоне неба.
     Это крошечное растение - единственное, что есть между небом и моим глазом.
     Я вглядываюсь все сосредоточеннее, и вдруг какой-то сдвиг
     происходит в моем мозгу. происходит подкручивание шарниров
     мнимого бинокля, поиски фокуса.
     И вот фокус найден: растение стоит передо мной просветленным, как препарат в микроскопе. Оно стало гигантским.
     Зрение мое приобрело микроскопическую силу. Я превращаюсь в Гулливера, попавшего в страну великанов.
     Жалкий - достоинства соломинки - цветок потрясает меня своим видом. Он ужасен. Он возвышается, как сооружение неведомой грандиозной техники.
     Я вижу могучие шары, трубы, сочленения, колена, рычаги. И тусклое отражение солнца на стебле исчезнувшего цветка я воспринимаю теперь, - как ослепительный металлический блеск.
     Таков зрительный феномен.
     Вызвать его не трудно. Это может сделать всякий наблюдатель. Дело не в особенности глаза, а лишь в объективных условиях: в комбинации пространства, вещи и точек зрения.
     У Эдгара По есть рассказ на тему о подобном феномене. Человек, сидевший у открытого окна, увидел фантастического вида чудовище, двигавшееся по далекому холму. Мистический ужас охватил наблюдателя.
     В местности свирепствовала холера. Он думал, что видит самое холеру, ее страшное воплощение.
     Однако через минуту выяснилось, что чудовище небывалой величины есть не что иное, как самое заурядное насекомое, и наблюдатель пал жертвой зрительного обмана, происшедшего вследствие того, что насекомое ползло по паутине на ничтожнейшем расстоянии от наблюдающего глаза, имея в проекции под собой дальние холмы.
     Нужно видеть мир по-новому.
     Чрезвычайно полезно для писателя заниматься такой волшебной фотографией. И притом - это не выверт, никакой не экспрессионизм! Напротив: самый чистый, самый здоровый реализм.
     Надоело смотреть на море,
     Иду на зады дачи.
     Выхожу за калитку. Степной простор. Вдали трамвайная станция
     по дороге в Люстдорф.
     В степи стоит водопроводная башня. (Описание башни смотри в четвертом отрывке.
     Впрочем, там описана другая башня: "нерусская зелень, нерусские окошки"... Здесь никакой зелени. Непосредственно из голой степи торчит семидесятиметровая башня.)
     Местность принадлежала некоему Высоцкому. Так она до сих пор и называется в трамвайном маршруте: Дача Высоцкого.
     Некогда Высоцкий решил взять в свои руки водоснабжение окрестностей и для того построил башню. Кто-то судился с ним, кто-то откупал у него что-то,- подробности забыты.
     Давно заглохла деятельность башни, остались за ней только романтические свойства: доминировать, чернеть на закате, бросать длинную тень и быть оплетаемой полетом стрижей.
     Внутрь башни ведет тоннель, где гудят слетающиеся на испражнения мухи,
     Однажды на дачу пришла аристократическая старуха с двумя девочками в сарафанчиках. Все трое сели на камни у калитки. Старуха положила на колени книгу.
     Золя, - прочел я: "Лурд".
     Из книги торчали лапки очков.
     Девочки сидели чинно. Я из приличия отошел. По даче несся шопот.
     Через десять минут я вернулся.
     - Это было наше, - сказала старухи, тыча пальцем в пространство.
     - Что? - спросила левая внучка.
     - Парк, - сказала старуха.
     - Какой? - спросила правая внучка.
     - Этот, - ответила старуха.
     Никакого парка не было. Было желтое пространство. На горизонте развевались бунчуки кукурузы.
     Внучки чинно молчали. Они видели только то, что можно было видеть: степь.
     Бабушка видела парк.
     А парк был вырублен еще в голодные годы окрестными жителями на топку. Ничего не осталось. Ни одного дуба, ни одной липы. Даже корней не было. Уже много лет, как пространство засевалось рожью. Рожь снята.
     Август. Колючки. Кое-где бурьян.
     Старуха видит парк. И действительно... я вспоминаю. Гимназистом приехал я на дачу к писателю А. М. Федорову, на которой и сейчас поселился. Действительно, зеленые купы громоздились у подножья башни, белели беседки. Помню: был парк - знаменитый парк Высоцкого.
     - Это тоже было наше, - произносит старуха.
     - Что? - спрашивает левая внучка. Девочка видит столбики и колючую проволоку - огород.
     - Тыква? - спрашивает правая внучка.
     - Дом с колоннами. Старуха видит то, чего нельзя видеть. Это похоже на палеонтологию.
     Старуха - палеонтолог. Она видит прошлое земли.
     Девочки понемногу обалдевают.
     - Это тоже было наше? - спрашивает внучка, кивком указывая на
     трамвайную станцию.
     - Да, - отвечает бабушка. - Розариум.
     - Что? - спрашивает правая внучка.
     - Розариум, - подтверждает бабушка, - это тоже было наше,
     Перед ней цветут розы допотопного периода.
     Вечером все трое сидят на скамье над обрывом.
     Я приближаюсь. Силуэт старухиной головы сердечкообразен.
     Восходит луна. Тихо рокочет море.
     Прислушиваюсь к беседе.
     На этот раз бабушка выступает уже прямо в качестве
     палеонтолога.
     - Море, - говорит она, - образовалось впоследствии. Прежде
     здесь была суша.
     - Она была наша? - спрашивают внучки.
     - Да, - говорю я. - Все было ваше! Некоторые ученые утверждают, что луна есть часть земли, оторванная некогда планетой. На месте отрыва образовался Тихий океан. Луна, как видите, существует самостоятельно. Но это ничего не значит. Она тоже была вашей! 1930 г.
     Я СМОТРЮ В ПРОШЛОЕ
     Когда Блерио перелетел через Ламанш, я был маленький
     гимназист.
     Было лето, мы на дачу не выезжали, потому что не хватило средств.
     Папа играл в карты, возвращался на рассвете, днем спал. Он был акцизным чиновником. Служба его состояла в том, чтобы ходить в казенные винные лавки и проверять, не нарушаются ли права торговли. Исполнял он свои служебные обязанности плохо; как он держался на службе, не знаю; жалование, словом, получал. Главное было - клуб, игра, он чаще проигрывал; известно было: папе не везет. В клубе он проводил почти круглые сутки.
     Так вот, значит, Блерио перелетел через Ламанш. Было лето, был подан летний обед, помню - жарко было, потно, резали дыню.
     О дынях было известно, что дядя Толя ест их с солью. Ни одна дыня не удостаивалась одобрения. Только нам, детям, нравились все дыни. Мама говорила: прямо огурец; папа. надо брать у Ламзаки; тетя; осторожно, а то холера.
     Семья у нас была мелкобуржуазная.
     На подзеркальнике покоилась громадная рогатая раковина. Ее нужно было прикладывать к уху и слушать.
     - Это шумит море, --- говорили взрослые,
     Раковина, в которой шумело море, была обстоятельством такого же рода, как дыня, которую дядя Толя съедал с солью. Во всех знакомых домах были раковины бог весть, какие моря их выбрасывали.
     Папа хотел, чтобы я стал инженером. Он понимал инженерствование как службу в каком-то управлении - воображалась фуражка, и говорилось: как господин Ковалевский.
     В доме не было ни одной вещи своеобразного значения. Не было ничего такого, на основании чего можно было бы определить, что хозяин, скажем, идиот, или фантазер, или скряга. Ничего нельзя было определить.
     Хозяин был картежник. Папа считался несчастным человеком. "Все сделали карты".
     Клубное существование папы оставалось для нас неизвестным. Может быть, он покрывался испариной, когда проигрывал; может быть, рассказывал анекдоты, чтобы привести в хорошее расположение тех, у кого предполагал занять три рубля; может быть, разговаривая с ним, иные многозначительно переглядывались.
     Домашнее существование его складывалось так: он, проснувшись, получал в постель чай и хлеб с маслом, потом опять засыпал, спал, положив на грудь кулаки; он выходил к обеду одетый, в манжетах с золотыми запонкам и, он был добр, мягок; волосы у него на висках были мокрые после причесывания.
     - Блерио перелетел через Ламанш, - сказал я.
     Мое сообщение было рассчитано на подготовленного слушателя. Тетя не знала, что такое Ламанш. Кто такой Блерио и почему он должен был перелететь. через Ламанш, - это не интересовало никого.
     Главное: существовало у взрослых убеждение в том, что дети ничего серьезного, верней, ничего такого, чего нельзя было отвергнуть или опровергнуть, сказать не могут. Все, что говорили дети, относилось к области ерунды.
     Мало того: подозревалось также, что в детских разговорах,
     мыслях, желаниях всегда заключено неприличное.
     Родителей тревожило постоянное опасение: не происходит ли в моем сознании беспорядка, имеющего сексуальный смысл. Не держу ли я руки под одеялом. "Он, наверно, держит руки под одеялом".
     Они переглядывались, и я видел, именно эта тревога выражается
     в их взглядах.
     Я не страдал дурной привычкой. Я не собирался держать руки под одеялом, Они мне навязывали это желание. Я был всегда под подозрением. Они смотрели на меня испытующе, читали во мне сексуальные мысли, которых не было.
     Кроме Блерио, были имена. Латам, Фарман, Вильбур, Райт, Орвил Райт, был Лилиенталь и братья Вуазен. Была под Парижем местность, которая называлась Исси-Ле-Мулино.
     Никто в доме, в семье, в знакомых домах, где знали, как жить и кем быть, не знал, что Отто Лилиенталь, летавший на планере, убился, что аэроплан, прежде чем подняться, бежит по земле, что машина братьев Вуазен более других машин похожа на птицу.
     Это знал только я.
     Мальчик был в семье - европеец, журналист и механик. Я предлагал семье омоложение, я м о г б ы в с т а т ь за обедом среди запонок папы и, подняв пальцы так, как бы в руке у меня был камертон, сказать громко:
     - Исси-Ле-Мулино!
     Я бы научил их, как при этих звуках услышать вибрацию
     волшебного камертона.
     - Исси-Ле-Мулино.
     Я бы научил их увидеть зеленое поле, мураву первых полетов, освещенную молодым солнцем века, пустое, прекрасное поле и толпу людей, штатских людей в котелках, бегущих среди ромашек навстречу большой тени, которая скользит им под ноги.
     Смотрите: один бежит с часами в руке; смотрите: они срывают котелки, они поднимают трости; смотрите: просвечивающее желтизной, сияющее нечто - суставчатое, бубнящее шелком, отбрасывающее блеск спиц, садится на мураву... Он летел! Слышите? Он полетел! Он летал! Это человек, который летает... слышите?


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ]

/ Полные произведения / Олеша Ю. / Рассказы


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis