Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Булгаков М.А. / Театральный роман
Театральный роман [4/10]
- Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?
Должен признаться, что я огорчился. Дело в том, что у меня как раз не было ни копейки денег и я очень рассчитывал на эти две тысячи.
- А может быть, можно тысячу восемьсот? - спросил я, - Княжевич говорил...
- Популярности ищет, - горько отозвался Гавриил Степанович. Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного цвета снаружи и золоченые внутри, два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом.
- Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? - спросила вошедшего Августа Менажраки.
Тот изменился в лице и покосил поднос.
- Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом побежал, - заговорил он.
- Я не Игнутову приказывала, а вам, - сказала Менажраки, - это не игнутовское дело пакеты Ивану Васильевичу относить. Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не так скажет... Вы, что же, хотите, чтобы у Ивана Васильевича температура поднялась?
- Убить хочет, - холодно сказал Гавриил Степанович.
Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.
- Где Пакин был в то время, как вы пропадали в буфете? - спросила Августа Авдеевна.
- Пакин за машиной побежал, - объяснил спрашиваемый, - я в буфет побежал, говорю Игнутову - "беги к Ивану Васильевичу".
- А Бобков?
- Бобков за билетами бегал.
- Поставьте здесь! - сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку, и из стены выскочила столовая доска.
Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее.
- О душе, о душе подумайте, Клюквин! - вдогонку ему крикнул Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно сказал:
- Четыреста двадцать пять. А?
Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним пальцем.
- А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но я сейчас не при деньгах, а мне портному платить...
- Вот этот костюм шил? - спросил Гавриил Степанович, указывая на мои штаны.
- Да.
- И сшил-то, шельма, плохо, - заметил Гавриил Степанович, - гоните вы его в шею!
- Но, видите ли... - У нас, - затрудняясь, сказал Гавриил Степанович, - как-то и прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при договоре выдавали, но уж для вас... четыреста двадцать пять!
- Тысячу двести, - бодрее отозвался я, - без них мне не выбраться... трудные обстоятельства...
- А вы на бегах не пробовали играть? - участливо спросил Гавриил Степанович.
- Нет, - с сожалением ответил я.
- У нас один актер тоже запутался, поехал на бега и, представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам смысла нет брать. Дружески говорю, переберете - пропадете! Эх, деньги! И зачем они? Вот у меня их нету, и так легко у меня на душе, так спокойно... - И Гавриил Степанович вывернул карман, в котором, действительно, денег не было, а была связка ключей на цепочке.
- Тысячу, - сказал я.
- Эх, пропади все пропадом! - лихо вскричал Гавриил Степанович. - Пусть меня потом хоть расказнят, но выдам вам пятьсот рублей. Подписывайте!
Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне, что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я обязуюсь погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я получу семьдесят пять рублей, через два дня - сто рублей, потом в субботу - еще сто, а остальные - четырнадцатого.
Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица после кабинета. Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и ломовой кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с недовольными из-за погоды лицами. Я несся домой, стараясь не видеть картин печальной прозы. Заветный договор хранился у моего сердца.
В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с револьвером).
Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал:
- Читайте!
Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению, рассердился на меня.
- Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая, подписываете? - спросил он
- Вы в театральных делах ничего не понимаете, стало быть, и не говорите! - рассердился и я.
- Что такое - "обязуется, обязуется", а они обязуются хоть в чем-нибудь? - забурчал мой друг. Я горячо стал рассказывать ему о том, что такое картинная галерея, какой душевный человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и генерале Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого передать не сумел.
- Это Нерон у них составляет договоры? - дико сострил мой друг.
- Да ну вас! - вскричал я и вырвал у него договор.
Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин.
Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое масло! Минуты счастья.
Московский климат известен своими капризами. Через два дня был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я спешил в Независимый. Со сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к Театру и увидел в средних дверях скромную афишу.
Я прочитал:
Репертуар, намеченный в текущем сезоне:
Эсхил - "Агамемнон"
Софокл - "Филоктет"
Лопе де Вега - "Сети Фенизы"
Шекспир - "Король Лир"
Шиллер - "Орлеанская дева"
Островский - "Не от мира сего"
Максудов - "Черный снег".
Открывши рот, я стоял на тротуаре, - и удивляюсь, почему у меня не вытащили бумажник в это время. Меня толкали, говорили что-то неприятное, а я все стоял, созерцая афишу. Затем я отошел в сторонку, намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих граждан.
Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее и не читал.
Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден сторицей за свое ожидание. В потоке шедших к театру я отчетливо разглядел крупную голову Егора Агап>енова. Шел он к театру с целой свитой, в которой мелькнул Ликоспастов с трубкой в зубах и неизвестный с толстым приятным лицом. Последним мыкался кафр в летнем, необыкновенном желтом пальто и почему-то без шляпы. Я ушел глубже в нишу, где стояла незрячая статуя, и смотрел.
Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не знаю, как описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он первый задержался и прочел. Улыбка еще играла на его лице, еще слова какого-то анекдота договаривали его губы. Вот он дошел до "Сетей Фенизы". Вдруг Ликоспастов стал бледен и как-то сразу постарел. На лице его выразился неподдельный ужас.
Агап>енов прочитал, сказал: "Гм..."
Толстый неизвестный заморгал глазами... "Он припоминает, где он слышал мою фамилию..."
Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его спутники... Агап>енов сказал: "Афиш, афиш", - и стал чертить в воздухе четырехугольник. Кафр мотал головой, ничего не понимая.
Публика шла валом и то заслоняла, то открывала головы компании. Слова то долетали до меня, то тонули в уличном шуме.
Ликоспастов повернулся к Агап>енову и сказал:
- Нет, вы видели, Егор Нилыч? Что ж это такое? - Он тоскливо огляделся. - Да они с ума сошли!.. Ветер сдул конец фразы.
Доносились клочья то агап>еновского баса, то ликоспастовского тенора.
- ...Да откуда он взялся?.. Да я же его и открыл... Тот самый... Гу... гу... гу... Жуткий тип...
Я вышел из ниши и пошел прямо на читавших.
Ликоспастов первый увидел меня, и меня поразило то изменение, которое произошло в его глазах. Это были ликоспастовские глаза, но что-то в них появилось новое, отчужденное, легла какая-то пропасть между нами...
- Ну, брат, - вскричал Ликоспастов, - ну, брат! Благодарю, не ожидал! Эсхил, Софокл и ты! Как ты это проделал, не понимаю, но это гениально! Ну, теперь ты, конечно, приятелей узнавать не будешь! Где уж нам с Шекспирами водить дружбу!
- А ты бы перестал дурака валять! - сказал я робко.
- Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-богу! Ну, я зла на тебя не питаю. Давай почеломкаемся, старик! - И я ощутил прикосновение щеки Ликоспастова, усеянной короткой проволокой. - Познакомьтесь! - И я познакомился с толстым, не спускавшим с меня глаз. Тот сказал: "Крупп".
Познакомился я и с кафром, который произнес очень длинную фразу на ломаном английском языке. Так как этой фразы я не понял, то ничего кафру и не сказал.
- На Учебной сцене, конечно, играть будут? - допытывался Ликоспастов.
- Не знаю, - ответил я, - говорят, что на Главной.
Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее небо.
- Ну что ж, - сказал он хрипло, - давай бог. Давай, давай. Может быть, тут тебя постигнет удача. Не вышло с романом, кто знает, может быть, с пьесой выйдет. Только ты не загордись. Помни: нет ничего хуже, чем друзей забывать!
Крупп глядел на меня и почему-то становился все задумчивее; причем я заметил, что он внимательнее всего изучает мои волосы и нос.
Надо было расставаться. Это было тягостно. Егор, пожимая мне руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я похолодел от страху и сказал, что не читал. Тут побледнел Егор.
- Где уж ему читать, - заговорил Ликоспастов, - у него времени нету современную литературу читать... Ну, шучу, шучу...
- Вы прочтите, - веско сказал Егор, - хорошая книжица получилась.
Я вошел в подъезд бельэтажа. Окно, выходящее на улицу, было открыто. Человек с зелеными петлицами протирал его тряпкой. Головы литераторов проплыли за мутным стеклом, донесся голос Ликоспастова:
- Бьешься... бьешься, как рыба об лед... Обидно!
Афиша все перевернула у меня в голове, и я чувствовал только одно, что пьеса моя, по существу дела, чрезвычайно, между нами говоря, плоха и что что-то надо бы предпринять, но что - неизвестно.
...И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо мною предстал коренастый блондин с решительным лицом и встревоженными глазами. Блондин держал пухлый портфель.
- Товарищ Максудов? - спросил блондин.
- Да, я...
- Ищу вас по всему театру, - заговорил новый знакомый, - позвольте представиться - режиссер Фома Стриж. Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь и не беспокойтесь, пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?
- Да.
- Теперь вы наш, - решительно продолжал Стриж. Глаза его сверкали, - вам бы вот что сделать, заключить бы с нами договор на всю вашу грядущую продукцию! На всю жизнь! Чтобы вся она шла к нам. Ежели желаете, мы это сейчас же сделаем. Плюнуть раз! - И Стриж плюнул в плевательницу. - Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в два месяца обломаем. Пятнадцатого декабря покажем генеральную. Шиллер нас не задержит. С Шиллером дело гладкое...
- Виноват, - сказал я робко, - а мне говорили, что Евлампия Петровна будет ставить...
Стриж изменился в лице.
- Какая такая Евлампия Петровна? - сурово спросил он меня. - Никаких Евлампий. - Голос его стал металлическим. - Евлампия не имеет сюда отношения, она с Ильчиным "На дворе во флигеле" будет ставить. У меня твердая договоренность с Иваном Васильевичем! А ежели кто подкоп поведет, то я и в Индию напишу! Заказным, ежели уж на то пошло, - угрожающе закричал Фома Стриж, почему-то впадая в беспокойство. - Давайте сюда экземпляр, - скомандовал он мне, протягивая руку.
Я объяснил, что экземпляр еще не переписан.
- Об чем же они думали? - возмущенно оглядываясь, вскричал Стриж. - Вы у Поликсены Торопецкой в предбаннике были?
Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.
- Не были? Сегодня она выходная. Завтра же захватите экземпляр, идите к ней, моим именем действуйте! Смело!
Тут очень воспитанный, картавый изящный человек появился рядом и сказал вежливо, но настойчиво:
- В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начинаем.
И Фома перехватил портфель под мышку и скрылся, крикнув на прощанье мне: - Завтра же в предбанник! Моим именем!
А я остался стоять и долго стоял неподвижно.
Глава 10. СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ
Осенило! Осенило! В пьесе моей было тринадцать картин. Сидя у себя в комнатушке, я держал перед собою старенькие серебряные часы и вслух сам себе читал пьесу, очевидно, очень изумляя соседа за стенкой. По прочтении каждой картины я отмечал на бумажке. Когда дочитал, вышло, что чтение занимает три часа. Тут я сообразил, что во время спектакля бывают антракты, во время которых публика уходит в буфет. Прибавив время на антракты, я понял, что пьесу мою в один вечер сыграть нельзя. Ночные мучения, связанные с этим вопросом, привели к тому, что я вычеркнул одну картину. Это сократило спектакль на двадцать минут, но положения не спасло. Я вспомнил, что помимо антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит актриса и, плача, поправляет в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то уходит. Стало быть, бормотать текст у себя дома - одно, а произносить его со сцены - совершенно иное дело.
Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а что - неизвестно. Все мне казалось важным, а, кроме того, стоило наметить что-нибудь к изгнанию, как все с трудом построенное здание начинало сыпаться, и мне снилось, что падают карнизы и обваливаются балконы, и были эти сны вещие.
Тогда я изгнал одно действующее лицо вон, отчего одна картина как-то скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать картин.
Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ничего сократить не мог. У меня каждый день болел левый висок. Поняв, что дальше ничего не выйдет, решил дело предоставить его естественному течению.
И тогда я отправился к Поликсене Торопецкой.
"Нет, без Бомбардова мне не обойтись..." - думалось мне.
И Бомбардов весьма помог мне. Он объяснил, что и эта уже вторично попадающаяся Индия, и предбанник - это вовсе не бред и не послышалось мне. Теперь окончательно выяснилось, что во главе Независимого Театра стояли двое директоров: Иван, как я уже знал, Васильевич и Аристарх Платонович...
- Скажите, кстати, почему в кабинете, где я подписывал договор, только один портрет - Ивана Васильевича?
Тут Бомбардов, обычно очень бойкий, замялся.
- Почему?.. Внизу? Гм... гм... нет... Аристарх Платонович... он... там... его портрет наверху...
Я понял, что Бомбардов еще не привык ко мне, стесняется меня. Это было ясно по этому невразумительному ответу. И я не стал расспрашивать из деликатности... "Этот мир чарует, но он полон загадок..." - думал я.
Индия? Это очень просто. Аристарх Платонович в настоящее время находился в Индии, вот Фома и собирался ему писать заказным. Что касается предбанника, то это актерская шутка. Так они прозвали (и это привилось) комнату перед верхним директорским кабинетом, в которой работала Поликсена Васильевна Торопецкая. Она - секретарь Аристарха Платоновича...
- А Августа Авдеевна?
- Ну, натурально, Ивана Васильевича.
- Ага, ага...
- Ага-то оно ага, - сказал, задумчиво поглядывая на меня, Бомбардов, - но вы, я вам это очень советую, постарайтесь произвести на Торопецкую хорошее впечатление.
- Да я не умею!
- Нет, уж вы постарайтесь!
Держа свернутый в трубку манускрипт, я поднялся в верхний отдел театра и дошел до того места, где, согласно указаниям, помещался предбанник.
Перед предбанником были какие-то сени с диваном; тут я остановился, поволновался, поправил галстук, размышляя о том, как мне произвести на Поликсену Торопецкую хорошее впечатление. И тут же мне показалось, что из предбанника слышатся рыдания. "Это мне показалось..." - подумал я и вошел в предбанник, причем сразу выяснилось, что мне ничуть не показалось. Я догадался, что дама с великолепным цветом лица и в алом джемпере за желтой конторкой и есть Поликсена Торопецкая, и рыдала именно она.
Ошеломленный и незамеченный, я остановился в дверях.
Слезы текли по щекам Торопецкой, в одной руке она комкала платок, другой стучала по конторке. Рябой, плотно сколоченный человек с зелеными петлицами, с блуждающими от ужаса и горя глазами, стоял перед конторкой, тыча руками в воздух.
- Поликсена Васильевна! - диким от отчаяния голосом восклицал человек. - Поликсена Васильевна! Не подписали еще! Завтра подпишут!
- Это подло! - вскричала Поликсена Торопецкая. - Вы поступили подло, Демьян Кузьмич! Подло!
- Поликсена Васильевна!
- Это нижние подвели интригу под Аристарха Платоновича, пользуясь тем, что он в Индии, а вы помогали им!
- Поликсена Васильевна! Матушка! - закричал страшным голосом человек. - Что вы говорите! Чтобы я под благодетеля своего...
- Ничего не хочу слушать, - закричала Торопецкая, - все ложь, презренная ложь! Вас подкупили!
Услыхав это, Демьян Кузьмич крикнул:
- Поли... Поликсена, - и вдруг зарыдал сам страшным, глухим, лающим басом.
А Поликсена взмахнула рукой, чтобы треснуть по конторке, треснула и всадила себе в ладонь кончик пера, торчащего из вазочки. Тут Поликсена взвизгнула тихо, выскочила из-за конторки, повалилась в кресло и засучила ножками, обутыми в заграничные туфли со стеклянными бриллиантами на пряжках.
Демьян Кузьмич даже не вскрикнул, а как-то взвыл утробно:
- Батюшки! Доктора! - и кинулся вон, а за ним кинулся и я в сени.
Через минуту мимо меня пробежал человек в сером пиджачном костюме, с марлей и склянкой в руке и скрылся в предбаннике.
Я слышал его крик:
- Дорогая! Успокойтесь!
- Что случилось? - шепотом спросил я в сенях у Демьяна Кузьмича.
- Изволите ли видеть, - загудел Демьян Кузьмич, обращая ко мне отчаянные, слезящиеся глаза, - послали они меня в комиссию за путевками нашим в Сочи на октябрь... Нуте-с, четыре путевки выдали, а племяннику Аристарха Платоновича почему-то забыли подписать в комиссии... Приходи, говорят, завтра в двенадцать... И вот, изволите ли видеть, - я интригу подвел! - И по страдальческим глазам Демьяна Кузьмича видно было, что он чист, никакой интриги не подводил и вообще интригами не занимается. Из предбанника донесся слабый крик "ай!", и Демьян Кузьмич брызнул из сеней и скрылся бесследно. Минут через десять ушел и доктор. Я некоторое время просидел в сенях на диване, пока из предбанника не начал слышаться стук машинки, тут осмелился и вошел.
Поликсена Торопецкая, напудренная и успокоившаяся, сидела за конторкой и писала на машинке. Я сделал поклон, стараясь, чтобы это был приятный и в то же время исполненный достоинства поклон, и голосом заговорил достойным и приятным, отчего тот зазвучал, к удивлению моему, сдавленно.
Объяснив, что я такой-то, а направлен сюда Фомою для того, чтобы диктовать пьесу, я получил от Поликсены приглашение садиться и подождать, что я и сделал.
Стены предбанника были обильно увешаны фотографиями, дагерротипами и картинками, среди которых царствовал большой, масляными красками писанный, портрет представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами по моде семидесятых годов. Я догадался, что это Аристарх Платонович, но не понял, кто эта воздушная белая девица или дама, выглядывающая из-за головы Аристарха Платоновича и держащая в руке прозрачное покрывало. Эта загадка до того меня мучила, что, выбрав пристойный момент, я кашлянул и спросил об этом.
Произошла пауза, во время которой Поликсена остановила на мне свой взор, как бы изучая меня, и наконец ответила, но как-то принужденно:
- Это - муза.
- А-а, - сказал я.
Опять застучала машинка, а я стал осматривать стены и убедился, что на каждом из снимков или карточек был изображен Аристарх Платонович в компании с другими лицами.
Так, пожелтевший старый снимок изображал Аристарха Платоновича на опушке леса. Аристарх Платонович был одет по-осеннему и городскому, в ботах, в пальто и цилиндре. А спутник его был в какой-то кацавейке, с ягдташем, с двухствольным ружьем. Лицо спутника, пенсне, седая борода показались мне знакомы.
Поликсена Торопецкая тут обнаружила замечательное свойство - в одно и то же время писать и видеть каким-то волшебным образом, что делается в комнате. Я даже вздрогнул, когда она, не дожидаясь вопроса, сказала:
- Да, да, Аристарх Платонович с Тургеневым на охоте. Таким же образом я узнал, что двое в шубах у подъезда Славянского Базара, рядом с пароконным извозчиком - Аристарх Платонович и Островский.
Четверо за столом, а сзади фикус: Аристарх Платонович, Писемский, Григорович и Лесков.
О следующем снимке не нужно было и спрашивать: старик, босой, в длинной рубахе, засунувший руки за поясок, с бровями, как кусты, с запущенной бородой и лысый, не мог быть никем иным, кроме Льва Толстого. Аристарх Платонович стоял против него в плоской соломенной шляпе, в чесучовом летнем пиджаке.
Но следующая акварель поразила меня выше всякой меры. "Не может этого быть!" - подумал я. В бедной комнате, в кресле, сидел человек с длиннейшим птичьим носом, больными и встревоженными глазами, с волосами, ниспадавшими прямыми прядями на изможденные щеки, в узких светлых брюках со штрипками, в обуви с квадратными носами, во фрачке синем. Рукопись на коленях, свеча в шандале на столе.
Молодой человек лет шестнадцати, еще без бакенбард, но с тем же надменным носом, словом несомненный Аристарх Платонович, в курточке, стоял, опираясь руками на стол.
Я выпучил глаза на Поликсену, и та ответила сухо:
- Да, да. Гоголь читает Аристарху Платоновичу вторую часть "Мертвых душ".
Волосы шевельнулись у меня на макушке, как будто кто-то дунул сзади, и как-то само собой у меня вырвалось, невольно:
- Сколько же лет Аристарху Платоновичу?!
На неприличный вопрос я получил и соответствующий ответ, причем в голосе Поликсены послышалась какая-то вибрация:
- У таких людей, как Аристарх Платонович, лет не существует. Вас, по-видимому, очень удивляет, что за время деятельности Аристарха Платоновича многие имели возможность пользоваться его обществом?
- Помилуйте! - вскричал я, испугавшись. - Совершенно наоборот!.. Я... - но ничего больше путного не сказал, потому что подумал: "А что наоборот?! Что я плету?"
Поликсена умолкла, и я подумал: "Нет, мне не удалось произвести на нее хорошее впечатление. Увы! Это ясно!"
Тут дверь отворилась, и в предбанник оживленной походкой вошла дама, и стоило мне взглянуть на нее, как я узнал в ней Людмилу Сильвестровну Пряхину из портретной галереи. Все на даме было, как на портрете: и косынка, и тот же платочек в руке, и так же она держала его, оттопырив мизинец.
Я подумал о том, что не худо бы было и на нее попытаться произвести хорошее впечатление, благо это заодно, и отвесил вежливый поклон, но он как-то прошел незамеченным.
Вбежав, дама засмеялась переливистым смехом и воскликнула:
- Нет, нет! Неужели вы не видите! Неужели вы не видите?
- А что такое? - спросила Торопецкая.
- Да ведь солнышко, солнышко! - восклицала Людмила Сильвестровна, играя платочком и даже немного подтанцовывая. - Бабье лето! Бабье лето!
Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну загадочными глазами и сказала:
- Тут анкету нужно будет заполнить.
Веселье Людмилы Сильвестровны прекратилось сразу, и лицо ее настолько изменилось, что на портрете я теперь бы ее ни в коем случае не узнал.
- Какую еще анкету? Ах, боже мой! Боже мой! - И я уж и голоса ее не узнал. - Только что я радовалась солнышку, сосредоточилась в себе, что-то только что нажила, вырастила зерно, чуть запели струны, я шла, как в храм... и вот... Ну, давайте, давайте ее сюда!
- Не нужно кричать, Людмила Сильвестровна, - тихо заметила Торопецкая.
- Я не кричу! Я не кричу! И ничего я не вижу. Мерзко напечатано. - Пряхина бегала глазами по серому анкетному листу и вдруг оттолкнула его: - Ах, пишите вы сами, пишите, я ничего не понимаю в этих делах!
Торопецкая пожала плечами, взяла перо.
- Ну, Пряхина, Пряхина, - нервно вскрикивала Людмила Сильвестровна, - ну, Людмила Сильвестровна! И все это знают, и ничего я не скрываю!
Торопецкая вписала три слова в анкету и спросила:
- Когда вы родились?
Этот вопрос произвел на Пряхину удивительное действие: на скулах у нее выступили красные пятна, и она вдруг заговорила шепотом:
- Пресвятая богоматерь! Что же это такое? Я не понимаю, кому это нужно знать, зачем? Почему? Ну, хорошо, хорошо. Я родилась в мае, в мае! Что еще нужно от меня? Что?
- Год нужен, - тихо сказала Торопецкая.
Глаза Пряхиной скосились к носу, и плечи стали вздрагивать.
- Ох, как бы я хотела, - зашептала она, - чтобы Иван Васильевич видел, как артистку истязают перед репетицией!..
- Нет, Людмила Сильвестровна, так невозможно, - отозвалась Торопецкая, - возьмите вы анкету домой и заполняйте ее сами, как хотите.
Пряхина схватила лист и с отвращением стала засовывать его в сумочку, дергая ртом.
Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула:
- Да! Нет, товарищ! Какие билеты! Никаких билетов у меня нет!.. Что? Гражданин! Вы отнимаете у меня время! Нету у меня ника... Что? Ах! - Торопецкая стала красной с лица. - Ах! Простите! Я не узнала голоса! Да, конечно! Конечно! Прямо в контроле будут оставлены. И программу я распоряжусь, чтобы оставили! А Феофил Владимирович сам не будет? Мы будем очень жалеть! Очень! Всего, всего, всего доброго!
Сконфуженная Торопецкая повесила трубку и сказала:
- Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!
- Ах, оставьте, оставьте все это! - нервно вскричала Пряхина. - Погублено зерно, испорчен день!
- Да, - сказала Торопецкая, - заведующий труппой просил вас зайти к нему.
Легкая розоватость окрасила щеки Пряхиной, она надменно подняла брови.
- Зачем же это я понадобилась ему? Это крайне интересно!
- Костюмерша Королькова на вас пожаловалась.
- Какая такая Королькова? - воскликнула Пряхина. - Кто это? Ах да, вспомнила! Да и как не вспомнить, - тут Людмила Сильвестровна рассмеялась так, что холодок прошел у меня по спине, - на "у" и не разжимая губ, - как не вспомнить эту Королькову, которая испортила мне подол? Что же она наябедничала на меня?
- Она жалуется, что вы ее ущипнули со злости в уборной при парикмахерах, - ласково сказала Торопецкая, и при этом в ее хрустальных глазах на мгновение появилось мерцание.
Эффект, который произвели слова Торопецкой, поразил меня. Пряхина вдруг широко и криво, как у зубного врача, открыла рот, а из глаз ее двумя потоками хлынули слезы. Я съежился в кресле и почему-то поднял ноги. Торопецкая нажала кнопку звонка, и тотчас в дверь всунулась голова Демьяна Кузьмича и мгновенно исчезла.
Пряхина же приложила кулак ко лбу и закричала резким, высоким голосом:
- Меня сживают со свету! Бог господь! Бог господь! Бог господь! Да взгляни же хоть ты, пречистая матерь, что со мною делают в театре! Подлец Пеликан! А Герасим Николаевич предатель! Воображаю, что он нес обо мне в Сивцевом Вражке! Но я брошусь в ноги Ивану Васильевичу! Умолю его выслушать меня!.. - Голос ее сел и треснул.
Тут дверь распахнулась, вбежал тот самый доктор. В руках у него была склянка и рюмка. Никого и ни о чем не спрашивая, он привычным жестом плеснул из склянки в рюмку мутную жидкость, но Пряхина хрипло вскричала:
- Оставьте меня! Оставьте меня! Низкие люди! - и выбежала вон.
За нею устремился доктор, воскликнув "дорогая!" - а за доктором, вынырнув откуда-то, топая в разные стороны подагрическими ногами, полетел Демьян Кузьмич.
Из раскрытых дверей несся плеск клавишей, и дальний мощный голос страстно пропел:
"...и будешь ты царицей ми... и... и..." - он пошел шире, лихо развернулся, - "ра-а..." - но двери захлопнулись, и голос погас.
- Ну-с, я освободилась, приступим, - сказала Торопецкая, мягко улыбаясь.
Глава 11. Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ТЕАТРОМ
Торопецкая идеально владела искусством писать на машинке. Никогда я ничего подобного не видел. Ей не нужно было ни диктовать знаков препинания, ни повторять указаний, кто говорит. Я дошел до того, что, расхаживая по предбаннику взад и вперед и диктуя, останавливался, задумывался, потом говорил: "Нет, погодите..." - менял написанное, совсем перестал упоминать, кто говорит, бормотал и говорил громко, но что бы я ни делал, из-под руки Торопецкой шла почти без подчисток идеально ровная страница пьесы, без единой грамматической ошибки - хоть сейчас отдавай в типографию.
Вообще Торопецкая свое дело знала и справлялась с ним хорошо. Писали мы под аккомпанемент телефонных звонков. Первоначально они мне мешали, но потом я к ним так привык, что они мне нравились. Поликсена расправлялась со звонящими с необыкновенной ловкостью. Она сразу кричала:
- Да? Говорите, товарищ, скорее, я занята! Да?
От такого приема товарищ, находящийся на другом конце проволоки, терялся и начинал лепетать всякий вздор и был мгновенно приводим в порядок.
Круг деятельности Торопецкой был чрезвычайно обширен. В этом я убедился по телефонным звонкам.
- Да, - говорила Торопецкая, - нет, вы не сюда звоните. Никаких билетов у меня нет... Я застрелю тебя! (Это - мне, повторяя уже записанную фразу.)
Опять звонок.
- Все билеты уже проданы, - говорила Торопецкая, - у меня нет контрамарок... Этим ты ничего не докажешь. (Мне.)
"Теперь начинаю понимать, - думал я, - какое количество охотников ходить даром в театр в Москве. И вот странно: никто из них не пытается проехать даром в трамвае. Опять-таки никто из них не придет в магазин и не попросит, чтобы ему бесплатно отпустили коробку килек. Почему они считают, что в театре не нужно платить?"
- Да! Да! - кричала Торопецкая в телефон. - Калькутта, Пенджаб, Мадрас, Аллогобад... Нет, адрес не даем! Да? - говорила она мне.
- Я не позволю, чтобы он распевал испанские серенады под окном у моей невесты, - с жаром говорил я, бегая по предбаннику.
- Невесты... - повторяла Торопецкая. Машинка давала звоночки поминутно. Опять гремел телефон.
- Да! Независимый Театр! Нет у меня никаких билетов! Невесты...
- Невесты!.. - говорил я. - Ермаков бросает гитару на пол и выбегает на балкон.
- Да? Независимый! У меня никаких билетов нет!.. балкон.
- Анна устремляется... нет, просто уходит за ним.
- Уходит... да? Ах да. Товарищ Бутович, вам будут оставлены билеты у Фили в конторе. Всего доброго.
"А н н а. Он застрелится!
Б а х т и н. Не застрелится!"
- Да! Здравствуйте. Да, с нею. Потом Андамонские острова. К сожалению, адрес дать не могу, Альберт Альбертович... Не застрелится!..
Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой: дело свое она знала. Она писала десятью пальцами - обеими руками; как только телефон давал сигнал, писала одной рукой, другой снимала трубку, кричала: "Калькутта не понравилась! Самочувствие хорошее..." Демьян Кузьмич входил часто, подбегал к конторке, подавал какие-то бумажки. Торопецкая правым глазом читала их, ставила печати, левой писала на машинке: "Гармоника играет весело, но от этого..."
- Нет, погодите, погодите! - вскрикивал я. - Нет, не весело, а что-то бравурное... Или нет... погодите, - я дико смотрел в стену, не зная, как гармоника играет. Торопецкая в это время пудрилась, говорила в телефон какой-то Мисси, что планшетки для корсета захватит в Вене Альберт Альбертович. Разные люди появлялись в предбаннике, и первоначально мне было стыдно диктовать при них, казалось, что я голый один среди одетых, но я быстро привык.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
/ Полные произведения / Булгаков М.А. / Театральный роман
|
Смотрите также по
произведению "Театральный роман":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
