• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Дюма А. / Черный тюльпан

Черный тюльпан [12/14]

Скачать полное произведение

    - О, боже мой, боже мой, какой негодяй! - простонала рыдающая Роза, бросаясь к ногам штатгальтера, который, хотя и считал ее виновной, все же сжалился над нею.
     - Вы очень плохо поступили, девушка, - сказал он, - и ваш возлюблен- ный будет наказан за дурное влияние на вас. Вы еще так молоды, у вас та- кой невинный вид, и мне хочется думать, что все зло происходит от него, а не от вас.
     - Монсерьер, монсерьер, - воскликнула Роза, - Корнелиус не виновен!
     Вильгельм сделал движение.
     - Не виновен в том, что натолкнул вас на это дело? Вы это хотите сказать, не так ли?
     - Я хочу сказать, монсерьер, что Корнелиус во втором преступлении, которое ему приписывают, так же не виновен, как и в первом.
     - В первом? А вы знаете, какое это было преступление? Вы знаете, в чем он был обвинен и уличен? В том, что он, как сообщник Корнеля де Вит- та, прятал у себя переписку великого пенсионария с маркизом Лувуа.
     - И что же, монсерьер, - он не знал, что хранил у себя эту периску, он об этом совершенно не знал! Он сказал бы мне это! Разве мог этот че- ловек, с таким чистым сердцем, иметь какую-нибудь тайну, которую бы он скрыл от меня? Нет, нет, монсеньер, я повторяю, даже если я навлеку этим на себя ваш гнев, что Корнелиус невиновен в первом преступлении так же, как и во втором, и во втором так же, как в первом. Ах, если бы вы только знали, монсеньер, моего Корнелиуса!
     - Один из Виттов! - восккнул Бокстель. - Монсеньер его слишком хо- рошо знает, раз он однажды уже помиловал его.
     - Тише, - сказал принц, - все эти государственные дела, как я уже сказал, совершенно не должны касаться общества цветоводов города Гаарле- ма.
     Затем он сказал, нахмуря брови:
     - Что касается черного тюльпана, господин Бокстель, то будьте покой- ны, мы поступим по справедливости.
     Бокстель с переполненным радостью сердцем поклонился, и председатель поздравил его.
     - Вы же, молодая девушка, - продолжал Вильгельм Оранский, - вы чуть было не совершили преступления; вас я не накажу за это, но истинный ви- новник поплатится за вас обоих. Человек с его именем может быть заговор- щиком, даже предателем... но он не должен воровать.
     - Воровать! - воскликнула Роза. - Воровать?! Он, Корнелиус! О, мон- сеньер, будьте осторожны! Ведь он умер бы, если бы слышал ваши слова! Ведь ваши слова убили бы его вернее, чем меч палача на юйтенгофской площади. Если говорить о краже, монсеньер, то, клянусь вам, ее совершил вот этот человек.
     - Докажите, - сказал холодно Бокстель.
     - Хорошо, я докажу, - твердо заявила фрисландка.
     Затем, повернувшись к Бокстелю, она спросила:
     - Тюльпан принадлежал вам?
     - Да.
     - Сколько у него было луковичек?
     Бокстель колебался один момент, но потом он сообразил, что девушка не задала бы этого вопроса, если бы имелись только те две известные ему лу- ковички.
     - Три, - сказал он.
     - Что сталось с этими луковичками? - спросила Роза.
     - Что с ними сталось? Одна не удалась, из другой вырос черный тюльпан...
     - А третья?
     - Третья?
     - Третья, где она?
     - Третья у меня, - сказал взволнованно Бокстель.
     - У вас? А где? В Левештейне или в Дордрехте?
     - В Дордрехте, - сказал Бокстель.
     - Вы лжете! - закричала Роза. - Монсеньер, - добавила она, обратив- шись к принцу, - я вам расскажу истинную историю этих трех луковичек. Первая была раздавлена моим оом в камере заключенного, и этот человек прекрасно это знает, так каон надеялся завладеть ею, а когда узнал, что это надежда рушилась, то чуть не поссорился с моим отцом. Вторая, при моей помощи, выросла в черный тюльпан, а третья, последняя (девушка вынула ее из-за корсажа), третья, вот она, в той же самой бумаге, в ко- торой мне ее дал Корнелиус, вместе с другими двумя луковичками, перед тем как идти на эшафот. Вот она, монсеньер, вот она! И Роза, вынув из бумаги луковичку, протянула ее принцу, который взял ее в руки и стал расатривать.
     - Но, монсеньер, разве эта девушка не могла ее украсть так же, как и тюльпан? - бормотал Бокстель, испуганный тем вниманием, с каким принц рассматривал луковичку; а особенно его испугало то внимание, с которым Роза читала несколько строк, написанных на бумажке, которую она держала в руках. Неожиданно глаза молодой девуш загорелись, она, задыхаясь, прочла эту таинственную бумагу и, протягивая ее принцу, воскликнула:
     - О, прочитайте ее, монсеньер, умоляю вас, прочитайте!
     Вильгельм передал третью луковичку председателю, взял бумажку и стал читать.
     Едва Вильгельм окинул взглядом листок, как он пошатнулся, рука его задрожала, и калось, что он сейчас выронит бумажку; в глазах его поя- вилось выражение жестокого страдания и жалости.
     Этот листок бумаги, который ему передала Роза, и был той страницей библии, которую Корнель де Витт послал в Дордрехт с Кракэ,лугой своего брата Яна де Витта, с просьбой к Корнелиусу сжечь переписку великого пенсионария с Лувуа.
     Эта просьба, как мы помним, была составлена в следующих выражениях:
     "Дорогой крестник, сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвест- ным. Тайны такого рода, какие он содержит, убивают его владельца. Сожги их, и ты спасешь Яна и Корнеля. Прощай и люби меня, Корнель де Витт. 20 августа 1672 г."
     Этот листок был одноеменно доказательством невиновности ван Берле и того, что он являлся владельцем луковичек тюльпана.
     Роза и штатгальтер обменялись только одним взглядом.
     Взгляд Розы как бы говорил: вот видите. Взгляд штатгальтера говорил: молчи и жди.
     Принц вытер каплю холодного пота, которая стилась с его лба на ще- ку. Он медленно сложил бумажку. А мысль его унеслась в ту бездонную про- пасть, которую именуют раскаянием и стыдом за прошлое.
     Потоон с усилием поднял голову и сказал:
     - Прощайте, господин Бокстель. Будет поступлено по справедливости, я вам обещаю.
     Затем, обратившись к председателю, он добавил:
     - А вы, дорогой ван Систенс, оставьте у себя эту девушку и тюльпан. Прощайте.
     Все склонились, и принц вышел сгорбившись, словно его подавляли шум- ные приветствия толпы.
     Бокстель вернулся в "Белый Лебедь" очень взволнованный. Бумажка, ко- торую Вильгельм, взяв из рук Розы, прочитал, тщательно сложил и спрятал в карман, встревожила его.
     XXVIII
     Песня цветов
     В то время, как происходили описанные нами события, несчастный ван Берле,абытый в своей камере в крепости Левештейн, сильно терпел от Грифуса, который причинял ему все страдания, какие только может причи- нить тюремщик, решивший во что бы то ни стало сделаться палачом.
     Грифус, не получая никаких известий от Розы и от Якоба, убедил себя в том, что слувшееся с ним - проделка дьявола и что доктор Корнелиус ван Берле и был посланником этого дьявола на земле.
     Вследствие этого в одно прекрасное утро, на третий день после исчез- новения Розы и Якоба, Грифус поднялся в камеру Корнелиуса еще в большей ярости, чем очно.
     Корнелиус, опершись локтями на окно, опустив голову на руки, тремив взгляд в туманный горизонт, который разрезали своими крыльями дорд- рехтские мельницы, вдыхал свежий воздух, чтобы отогнать душившие его слезы и сохранить философски-спокойное настроение.
     Голубоставались еще там, но надежды уже не было, но будущее утопало в неизстности.
     Увы, Роза под надзором и не сможет больше приходить к нему. Сможет ли она хотя бы писать? И если сможет, то удаст ли ей передавать свои письма?
     Нет. Вчера и третьего дня он видел в глазах старого Грифуса слишком много ярости и злобы. Его бдительнть никогда не ослабнет, так что Ро- за, помимо заключения, помимо разлуки, может быть, переживает еще большие страдания. Не станет ли этот зверь, негодяй, пьяница мстить ей? И, когда спирт ударит ему в голову, не пустит ли он в ход свою руку, слишком хорошо выправленную Корнелиусом, придавшим ей силу двух рук, во- оруженных палкой?
     Мысль о том, что с Розой, быть может, жестоко обращаются, приводила Корнелиуса в отчаяние. И он болезненно ощущал свое бессилие, свою беспо- лезность, своеичтожество. И он задавал себе вопрос, праведен ли бог, посылающий столько несчастий двум невинным существам. И он терял веру, ибо несчастьне способствует вере.
     Ван Берле принял твердое решение послать Розе письмо. Но где Роза?
     Ему являлась мысль написать в Гаагу, чтобы заранее рассеять тучи, вновь сгустившиеся над его головой, вследствие дона, который готовил Грифус.
     Но чем написать? Грифус отнял у него и карандаш и бумагу. К тому же, если бы у него было и то и другое, - то не Грифус же взялся бы переслать письмо.
     Корнелиус сотни раз перебирал в своей памяти все хитрости, употребля- емые заключенными. Он думал также и о бегстве, хотя эта мысль ногда не приходила ему в голову, пока он имел возможность ежедневно видеться с Розой. Но чем больше он об этом размышлял, тем несбыточнее казался ему побег. Он принадлежал к числу тех избранных людей, которые питают отвра-ение ко всему обычному и часто пропускают в жизни удачные моменты только потому, что они не пошли бы по обычной дороге, по широкой дороге посредственных людей, которая приводит тех к цели.
     "Как смогу я бежать из Левештейна, - рассуждал Корнелиус, - после то- го как отсюда некогда бежал Гроций? Не приняты ли все меры предосторож- ности после этого бегства? Разве не оберегаются окна? Разве не сделаны двойные и тройные двери? Не удесятерили ли свою бдительность часовые?
     Затем, помимо оберегаемых окон, двойных дверей, бдительных, как ни- когда, часовых, разве у меня нет неутомимого аргуса? И этот аргус, Гри- фус, тем более опасен, что он смотрит глазами ненависти.
     Наконец, разве нет еще одного обстоятельства, которое парализует ме- ня? Отсутствие Розы. Допустим, что я потрачу десять лет своей жизни, чтобы изговить пилу, которой я мог бы перепилить решетку на окне, что- бы сплести веревку, по которой я спустился бы из окна, или приклеить к плечам крылья, на которых я улетел бы, как Дедал... Но я попал в полосу неудач. Пила иступится, веревка оборвется, мои крылья растают на солнце. Я расшибусь. Меня подберут хромым, однорукимкалекой. Меня поместят в гаагском музее между окровавленным камзолом Вильгельма Молчаливого и морской сиреной, подобранной в Ставесене, и конечным результатом моего предприятия окажется только то, что я буду иметь честь находиться в му- зее среди диковинок Гландии. Впрочем, нет, может быть и лучший выход. В один прекрасный день Грифус сделает мне какую-нибудь очередную мер- зость. Я теряю терпение с тех пор, как меня лишили радости свидания с Розой и особенно с тех пор, как я потерял свои тюльпаны. Нет никакого сомнения, что рано или поздно Грифус нанесет оскорбление моему самолю- бию, моей любви или будет угрожать моей личной безопасности. Со времени заключения я чувствую в себе шеную, неудержимую, буйную мощь. Во мне зуд борьбы, жажда схватки, непонятное желание драться. Я наброшусь на старого мерзавца и задушу его.
     При последних словах Корнелиус на мгновение остановился, рот его кри- вила гримаса, взгд был неподвижен.
     Он обдумывал какую-то радовавшую его мысль.
     "Да, раз Грифус будет мертв, почему бы и не взять у него тогда ключи? Почему бы тогда не спуститься с лестницы, словно я совершил самый добро- детельный поступок?
     Почему тогда не пойти к Розе в комнату, рассказать о случившемся и не броситься вместе с ней через окно в Вааль?
     Я прекрасно плаваю за двоих.
     Роза? Но, боже мой, ведь Грифус ее отец! Как бы она ни любила меня, она никогда не простит мне убийства отца, как бы он ни был груб и жесток Придется уговаривать ее, а в это время появится кто-нибудь из помощников Грифуса и, найдя того умирающим или уже задушенным, арестует меня. И я вновь увижу площадь Бюйтенгофа и блеск того жуткого меча; на этот раз он уже не задержится, а упадет на мою шею. Нет, Корнелиус, нет, мой друг, этого делать не надо, это плохой способ! Но ч же тогда предпринять? Как разыскать Розу? "
     Таковы были размышления Корнелиуса - через три дня после злосчастной сцены расставания с Розой - в тот момент, когда он стоял, как мы сообщи- ли читателю, прислонившись к окну.
     И в этот же момент вошел Грифус.
     Он держал в руке огромную палку, его глаза блестели зловещимгоньком, злая улыбка искажала его губы, он угрожающе покачивался, и все его существо дышало злыми намерениями.
     Корнелиус, подавленный, как мы видели, необходимостью все претерпе- вать, слышал, как кто-то вошел, понял, кто это, но даже не обернулся. Он знал, что на этот раз позади Грифуса не будет Розы.
     Нет ничего более неприятного для разгневанного человека, когда на его гнев отвечают полным равнодушием. Человек настроил себя надлежащ обра- зом и не хочет, чтобы его настроение пропало даром. Он разгорячился, в нем бушует кровь, и он хочет вызвать хоть небольшую вспышку.
     Всякий порядочный негодяй, который наточил свою злость, хочет, по крайней мере, нанести этим орудием кому-нибудь хорошую рану.
     Когда Грифус увидел, что Корнелиус не трогается с места, он стал громко подкашливать:
     - Гм, гм!
     Корнелиус стал напевать сквозь зубы песню цветов, грустную, но очаро- вательную песенку:
     "Мы дети сокровенногогня,
     Огня, горящего внутри земли,
     Мы рождены зарею и росой,
     Мы рождены водой,
     Но ранее всего - мы дети неба".
     Эта песня, грустный и спокойный мотив которой еще усиливал невозмути- мую меланхолию Корнелиуса, вывела из терпения Грифуса:
     - Эй, господин певец, - закричал он, - вы не слышите, что я вошел?
     Корнелиус обернулся.
     - Здравствуйте, - сказал он.
     И он снова стал напевать:
     "Страдая от людей, мы от любви их гибнем,
     И тонкой ниточкой мы язаны с землей;
     Та ниточка - наш корень, наша жизнь,
     А руки мы вытягиваем к небу".
     - Ах, проклятый колдун, я вижу, ты смеешься надо мной! - закричал Грифус.
     Корнелиус продолжал:
     "Ведь небо - наша родина; оттуда,
     Как с родины, душа приходит к нам
     И снова возвращается туда:
     Душа, наш аромат, опять идет на небо".
     Грифус подошел к заключенному.
     - Но ты, значит, не видишь, что я захватил с собой хорошее редство, чтобы укротить тебя и заставить сознаться в твоих преступлениях?
     - Вы что, с а сошли, дорогой Грифус? - спросил, обернувшись, Корне- лиус.
     И, когда он увидел искажное лицо, сверкающие глаза, брызжущий пеной рот старого тюремщика, онобавил:
     - Черт побери, да мы как будто больше, чем с ума сошли, мы просто взбесились!
     Грифус замахнулся палкой.
     Но ван Берле оставался невозмутимым.
     - Ах, вот как, Грифус - сказал он, скрестив на груди руки, - вы, ка- жется, мне угрожаете?
     - Да, я угрожаю тебе! - кричал тюремщик.
     - А м?
     - Ты посмотри раньше, что у меня в руках.
     - Мне кажется, - сказал спокойно Корнелиус, - что это у вас палка и даже большая палка. Но я не думаю, чтобы вы мне стали этим угрожать.
     - А, ты этого не думаешь! А почему?
     - Потому что всякий тюремщик, который ударит заключенного, подлежит двум наказаниям: первое, согласно параграфа IX правил Левештейна: "Вся- кий тюремщик, надзиратель или помощник тюремщика, который подымет руку на государственного заключенного, подлежит увольнению".
     - Руку, - заметил вне себя от злости Грифус, - но не палку, палку!.. Устав оэтом не говорит.
     - Второе наказание, - продолжал Корнелиус, - котое не значится в уставе, но которое предусмотрено в евангелии, вот оно: "Взявший меч - от меча и погибнет", взявшийся за палку будет ею побит...
     Грифус, все более и более раздраженный спокойным и торжественным то- ном Корнелиуса, замахнулся дубий, но в тот момент, когда он ее поднял, Корнелиус выхватил ее из его руки и взял себе подмышку.
     Грифус рычал от злости.
     - Так, так, милейший, - сказал Корнелиус, - не рискуйте своим местом.
     - А, колдун, - рычал Грифус, - ну, подожди, я тебя доканаю иначе!
     - В добрый час!
     - Ты видишь, что в моей руке ничего нет?
     - Да, я это вижу и даже с удовольствием.
     - Но ты знаешь, что обычно она не бывает пуста, когда я по утрам под- нимаюсь по лестнице.
     - Да, обыо, вы мне приносите самую скверную похлебку или самый жал- кий обед, какой только можно себе представить Но для меня это совсем не пытка, я питаюсь только хлебом, а чем хуже хлеб на твой вкус, Грифус, тем вкуснее он для меня.
     - Тем он вкуснее для тебя?
     - Да.
     - Почему?
     - О, это очень просто.
     - Тогда скажи: почему?
     - Охотно; я знаю, что, давая мне скверный хлеб, ты этим хочешь заста- вить страдать меня.
     - Да, действительно, я даю его не для того, чтобы достать тебе удо- вольствие, негодяй!
     - Ну, что же, как тебе известно, я колдун, и я превращаю твой сквер- ный хлеб в самый лучший, который доставляет мне удовольствие больше вся- кого пряника Таким образом я ощущаю двойную радость: во-первых, от того, что я ем хлеб по своему вкусу, во-вторых, оого, что привожу тебя в ярость.
     Грифус проревел от бешенства.
     - Ах, так ты, значит, сознаешься, что ты колдун?
     - Черт побери, конечно, я колдун Я об этом толькне говорю при лю- дях, потому что это может привести меня на костер, но, когда мы токо вдвоем, почему бы мне не признаться тебе в этом?
     - Хорошо, хорошо, хорошо, - ответил Грифус: - но если колдун превра- щает черный хлеб в белый, то не умирает ли этот колдун с голоду, когда у него совсем нет хлеба?
     - Что, что? - спросил Корнелиус.
     - А то, что я тебе совсем не буду приносить хлеба, и посмотрим, что будет через неделю.
     Корнелиус побледнел.
     - И мы начнем это, - продолжал Грифус, - с сегодняшнего же дня. Раз ты такой колдун, то превращай в хлеб обстановку своей камеры; что каса- ется меня, то я буду ежедневно экономить те восемнадцать су, которые от- пускают на твое содержание.
     - Но ведь это же убийство? - закричал Корнелиус, вспылив при первом приступе ужаса, который охватил его, когда он подумал о столь страшной смерти.
     - Него, - продолжал Грифус, поддразнивая его, - ничего, раз ты кол- дун,ы, несмотря ни на что, останешься в живых.
     Корнелиус опять перешел на свой насмешливый тон и, пожимая плечами, сказал:
     - Разве ты не видел, как я заставил дордрехтских голубей прилетать сюда?
     - Ну, так что же? - сказал Грус.
     - А то, что голуби - прекрасное блюдо Человек, который будет съедать ежедневно по голубю, не умрет с голоду, как мне кажется.
     - А огонь? - спросил Грифус.
     - Огонь? Но ведь ты же знаешь, что я вошел в сделку с дьяволом. Неу- жели ты думаешь, что дьявол оставит меня без огня?
     - Каким бы здорьем человек ни обладал, он все же не сможет питаться одними голубями. Бывали и такие пари, но их всегда проигрывали.
     - Ну, так что же, - сказал Корнелиус, - когда мне надоедят голуби, я стану питаться рыбой иВааля и Мааса.
     Грифус широко раскрыл испуганные глаза.
     - Я очень люблю рыбу, - продолжал Корнелиус, - ты мне ее никогда не подаешь Но что же, я и воспользуюсь тем, что ты хочешь уморить меня го- лодом, и полакомлюсь рыбой.
     Грифус чуть было не упал в обморок от злости и страха.
     Но он сдержал себя, сунул руку в карман и сказал:
     - Раз ты меня вынуждаешь, так смотри же!
     И он вынул из кармана нож и открыл его.
     - А, нож, - сказал Корнелиус, становясь в оборонительную позу с пал- кой в руках.
     XXIX
     В которой ван Берле, раньте чем покинуть Девештейн, сводит счеты с Грифусом
     И они оба стояли один момент неподвижно, один готовый нападать, дру- гой - обороняться.
     Но ввиду того, что это положение могло продолжаться бесконечно, Кор- нелиус решивыпытать у своего противника причину его бешенства.
     - Итак, чего жвы еще хотите? - спросил он.
     - Я тебе скажу, чего я еще хочу, - ответил ифус: - я хочу, чтобы ты мне вернул мою дочь Розу.
     - Вашу дочь? - скликнул Корнелиус.
     - Да, Розу, которую ты похитил у меня своими дьявольскими уловками. Послушай, скажи, где она?
     И Грифус принимал все более и более угрожающую позу.
     - Розы нет в Левештейне! - опять воскликнулорнелиус.
     - Ты это прекрасно знаешь. Я тебя еще раз спрашиваю: вернешь ты мне дочь?
     - Ладно, - ответил Корнелиус: - ты расставляешь мне западню.
     - В последний раз: ты скажешь мне, где моя дочь?
     - Угадай сам, мерзавец, если ты этого не знаешь.
     -одожди, подожди, - рычал Грифус бледный, с перекошенным от охва- тившего его безумия ртом. - А, ты ничего не хочешь сказать? Тогда я зас- тавлю тебя говорить!
     Он сделал шаг к Корнелиусу, показывая свкавшее в его руках оружие.
     - Ты видишь этот нож; я зарезал им более пятидесяти черных петухов и так же, как я их зарал, я зарежу их хозяина - дьявола; подожди, подож- ди!
     - Ах ты, подлец, - сказал Корнелиус, - ты действительно хочешь меня зарезать?
     - хочу вскрыть твое сердце, чтобы увидеть, куда ты прячешь мою дочь.
     И, произнося эти слова, Грифус, в охватившем его безумии, бросился на Корнелиуса, который еле успел спрятаться за столом, чтобы избегнуть пер- вого удара.
     Грифус размахивал своим большим ножом, изрыгая угрозы.
     Корнелиус сообразил, что если Грифусу до него нельзя достать рукой, то вполне можно достать оружием. Пущенный в него нож мог свободно проле- теть разделявшее их пространство и пронзить ему грудь; и он, не теряя времени, со всего размаха ударил палкой по руке Грифуса, в которой зажат был нож.
     Нож упал на пол, и Корнелиус наступил на него ногой.
     Затем, так как Грифус, возбуенный и болью от удара палкой и стыдом от того, что его дважды обезоружили, решился, казалось, на беспощадную борьбу, Корнелиус решился нкрайние меры.
     Он с героическим хладнокровием стал осыпать ударами своего тюремщика, выбирая при каждом ударе место, на которое опустить дубину.
     Грифус вскоре запросил пощады.
     Но раньше, чем просить пощады, он кричал и кричал очень громко. Его крики были услышаны и подняли на ноги всех служащих тюрьмы. Два ключаря, один наиратель и трое или четверо стражников внезапно появились и зас- тали Корнелиуса на месте преступления - с палкой в руках и ножом под но- гами.
     При виде свидетелей его преступных действий, которым смчающие обс- тоятельства, как сейчас говорят, не были известны, Корнелиус почувство- вал себя окончательно погибшим.
     Действительно, все данные были против него.
     Корнелиус в один миг был обезоружен, а Грифуса заботливо подняли с пола и поддержали, так что он мог, рыча от злости, подсчитать ушибы, ко- торые буграми вздулись на его плечах и спине.
     Тут же на месте был составлен протокол о нанесении заключенным ударов тюремщику. Протокол, подсказанный Грифусом, трудно было бы упрекнуть в мягкости. Речь шла ни больше ни меньше, как о покушении на убийство тю- ремщика с заранее обдуманным намерением и об открытом мятеже.
     В то время, как составляли акт против Корнелиуса, два привратника унесли избитого и стонущего Грифуса в его помещение, так как после дан- ных им показаний присутствие его было уже излишне.
     Схватившие Корнелиуса стражники посвятили его в правила и обычаи Ле- вештейнэ, которые он, впрочем, и сам знал не хуже их, так как во время его прибытия в тюрьму ему прочли эти правила, некоторые параграфы кото- рых сильно врезались ему в память.
     Стражники, между прочим, рассказали ему, как эти правила в 1668 году, то есть пять лет тому назад, были применены к одному заключенному, по имени Матиас, который совершил преступление гораздо менее тяжелое, чем преступление Корнелиуса.
     Матиас нашел, что его похлебка слишком горяча, и выл ее на голову начальнику стражи, который, после такого омовения, ел неприятность, вытирая лицо, снять с него и часть кожи.
     Спустя двенадцать часов Матиаса вывели из его камеры.
     Затем его провели в тюремную контору, где отметили, что он выбыл из Левештейна.
     Затем его провели на площадь перед крепостью, откуда открывается чу- десный вид на расстояние в одиннадцать лье.
     Здесь ему связали руки.
     Затем завязали глаза, велели прочитать трмолитвы. Затем ему предло- жили стать на колени, и левештейнские стражники, в количестве двенадцати человек, по знаку сержанта, ловко всадили в его тело по одной пуле из своих мушкетов, от чего Матиас тотчас же пал мертвым.
     Корнелиус слушал этот неприятй рассказ с большим вниманием.
     - А, - сказал он, выслушав его, - вы говорите: спустя двенадцать ча- сов?
     - Да, мне кажется, даже, что полных двенадцати часов и не прошло, - ответил рассказчик.
     - Спасибо, - сказал Корнелиус.
     Еще не успела сойти с лица стражника сопровождавшая его рассказ лю- безная улыбка, как на лестнице раздались громкие шаги.
     Шпоры звонко ударяли о стертые края ступеней.
     Стража посторонилась, чтобы дать проход офицеру.
     Когдофицер вошел в камеру Корнелиуса, писец Левештейна продолжал еще составлять протокол.
     - Это здесь номер одиннадцатый? - спросил офицер.
     - Да, полковник, - ответил унтер-офицер.
     - Значит, здесь камера заключенного Корнелиуса ван Берле.
     - Точно так, полковник.
     - Где заключенный?
     - Я здесь, сударь, - ответил Корнелиус, чуть побледнев, несмотря на свое мужество.
     - Вы Корнелиус ван Берле? - спросил полковник, обратившись на этот раз непосредственно к заключенному.
     - Да, сударь.
     - В таком случае следуйте за мной.
     - О, - прошептал Корнелиус, у которого сердце защемило предсмертной тоской. - Как быстро делаются дела в Левештейне, а этот чудак говорил мне о двенадцати часах.
     - Ну, вот видите,то я вам говорил, - прошептал на ухо осужденному стражник, столь свущий в истории Левештейна.
     - Вы солгали.
     - Как так?
     - Вы обещали мне двенадцать часов.
     - Ах, да, но к вам прислали адъютанта его высочества, притом одного из самых приближенных, господина ван Декен Такой чести, черт побери, не оказали бедному Матиасу.
     - Ладно, ладно, - заметил Корнелиус, стараясь поглубже вздохнуть, - ладно, покажем этим людям, что крестник Корнеля де Витта может, не о- морщившись, принять столько же пуль из мушкета, сколько их получил ка- кой-то Матиас.
     И он гордо прошел перед писцом, который решился сказать офицеру, оторвавшись от своей работы:
     - Но, полковник ван Декен, протокол еще не закончен.
     - Да его и не к чему кончать.
     - Хорошо, - ответил писец, складывая с философским видом свои бумаги и перо в потертый и засаленный портфель.
     "Мне не было дано судьй, - подумал Корнелиус, - завещать в этом ми- ре свое имя ни ребенку,и цветку, ни книге".
     И мужественно, с высоко поднятой головой последовал он за офицером.
     Корнелиус считал ступени, которые вели к площади, сожалея, что не спросил у стражника, сколько их должно быть. Тот в своей услужливой лю- безности, конечно, не замедлил бы сообщить ему это.
     Токо одного боялся приговоренный во время своего пути, на который он смотрел, как на конец своего великого путешествия, именно - что он увидит Грифуса и не увидит Розы. Какое злорадное удовлетворение должно загореться на лице отца! Какое страдание - на лице дочери!
     Как будет радоваться Грифус казни, этой дикой мести за справедливый в высшей степени поступок, совершить который Корнелиус считал своим дол- гом.
     Но Роза, бедная душка! Что, если он ее не увидит, если он умрет, не дав ей последнего поцелуя или, по крайней мере, не послав последнего "прости"! Неужели умрет, не получив никаких известий о большом черном тюльпане?
     Нужно было иметь много мужества, чтобы не разрыдаться в такой момент.
     Корнелиус смотрел направо, Корнелиус смотрел налево, но он дошел до площади, не увидев ни Розы, ни Грифуса.
     Он был почти удовлетворен.
     На площади Корнелиус стал усиленно искать глазами стражников, своих палачей, иействительно увидел дюжину солдат, которые стояли вместе и разговаривали. Стояли вместе и разговаривали, но без мушкетов; стояли вместе и разговаривали, но не выстроенные в шеренгу. Они скорее шепта- лись, чем разговаривали, - поведение, показавшееся Корнелиусу не достой- ным той торжественности, какая обычно бывает ред такими событиями.
     Вдруг, хромая, пошатываясь, опираясь на костыль, появился из своего помещения Грифус. Взгляд его старых серых кошачьих глаз зажегся в пос- ледний раз ненавистью. Он стал теперь осыпать Корнелиуса потоком гнусных проклятий; ван Берле вынужден был обратиться к оферу:
     - Сударь, - сказал он, - я считаю недостойным позволять этомуелове- ку так оскорблять меня, да еще в такой момент.
     - Послушайте-ка, - ответил офицер смеясь, - да ведь вполне понятно, что этот человек зол на вас; вы, говорят, здорово избили его?
     - Но, сударь, это же было при самозащите.
     - Ну, - сказал офицер, философски пожимая плечами, - ну, и оставьте его; пусть его говорит. Не все ли вам теперь равно?
     Холодный пот выступил у Корнелиуса на лбу, когда он услышал этот от- вет, который воспринял, как иронию, несколько грубую, особенно со сторо- ны офицера, приближенного, как говорили, к особе принца.
     Несчастный понял, что у него нет больше никакой надежды, что у него нет больше друзей, и он покорился своей участи.
     - Пусть так, - прошептал он, склонив голову.
     Затем он обратился к офицеру, котый, казалось, любезно выжидал, по- ка он кончит свои размышления.
     - Куда же, сударь, мне теперь идти? - спросил он.
     Офицер указал ему на карету, запрянную четверкой лошадей, сильно напоминавшую ему ту карету, которая при подобных же обстоятельствах уже раз бросилась ему в глаза в Бюйтенгофе.
     - Садитесь в карету, - сказал офицер.
     - О, кажется, мне не воздадут чести на крепостной площади.
     Корнелиус произнес эти слова настолько громко, что стражник - исто- рик", который, казалось, был приставлен к его персоне, услышал их. По всей вероятности, он счел своим долгом дать Корнелиусу новое разъясне- ние, так как подошел к дверце кареты, и, пока офицер, стоя на подножке, делал какие-то распоряжения, он тихо сказал Корнелиусу:
     - Бывали и такие случаи, когда осужденных привозили в родной город и, чтобы пример б более наглядным, казнили у дверей их дома. Это зависит от обстоятельств.
     Корнелиус в знак благодарности кивнул головой. Затем подумал про се- бя: "Ну, что же, слава богу, есть хоть один парень, который не упускает случая сказать вовремя слово утешения".

/ Полные произведения / Дюма А. / Черный тюльпан