Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Печальный детектив

Печальный детектив [4/9]

  Скачать полное произведение

    Вернувшись из больницы на костылях в пустую квартиру, Сошнин залег на диване и пожалел, что не выучился пить, -- самое бы время.
     Наведывалась тетя Граня, мыла, прибиралась, варила, ворчала на него, что мало двигается.
     Пересилился, начал снова читать запойно, к бумаге потянуло -- разошелся на объяснительных-то! В этой непонятной еще, но увлекательной работе забылся. Он и раньше, еще в школе, писчебумажным делом занимался -- обыкновенный в общем-то, даже типичный путь современного молодого литератора: школьная стенгазета, многотиражка в спецшколе, заметки, иногда и в "художественной" форме -- в областных газетах, милицейский, затем и другие "тонкие" журналы, на "толстые" пока не тянул и сам это, слава богу, сознавал.
     "Может, мне к Паше поехать? У Паши хорошо!" -- вяло думал Сошнин, заранее зная, что ему никуда не уехать. Шевелиться, за почтой вниз сходить -- и на то нет сил, но главное -- желания...
     Паша -- человек, способный ублаготворить, умиротворить и накормить весь мир. Это про нее Пушкин сочинил: "Кабы я была царица, -- говорит одна девица, -- то на весь крещеный мир приготовила б я пир..."
     После первого боевого крещения и крена семейного корабля набок Сошнин от смятения, что ли, от пустопорожности ли времяпрепровождения решил пополнить образование и затесался на заочное отделение филфака местного пединститута, с уклоном в немецкую литературу, и маялся вместе с десятком местных еврейчат, сравнивая переводы Лермонтова с гениальными первоисточниками, то и дело натыкаясь на искомое, то есть на разночтения, -- Михаил Юрьевич, по мнению вейских мыслителей, шибко портил немецкую культуру. В пединституте Сошнин впервые услышал слово "целевик", смысл которого граждане нашей страны, исключая разумные головы из Академии педагогических наук, до конца так и не постигли. Между тем "целевик" -- слово, совершенно точно обозначающее смысл предмета -- это абитуриент, присланный в высшее учебное заведение и принятый на льготных основаниях с целью и обязательством вернуться в родную сельскую местность на работу. О том, сколько и как возвращается в родную местность "целевиков", особо "целевичек", знает всезнающая статистика, да молчит в смущении.
     На стадиончике, примыкающем к пединституту, пробитому там и сям зелеными прутьями кленовых поконов, Сошнин играл в городки. На месте стадиона был когда-то патриарший пруд, с карасями, кувшинками, лилиями и могучими деревами вокруг. Борясь с мракобесием сановных, исторически себя изживших церковников, деревья свалили, воду вместе с карасями засыпали шлаком и землей, вынутой из-под фундамента новостроек, но оно же, проклятое прошлое, прилипчиво, живуче, оно из-под земли, из-под притоптанных и прикатанных недр стадиона, из пней, плотно закопанных, давало о себе знать, нет-нет, пусть и украдчиво, втихомолку, посылало в ясноглазую современность вестников весны, напоминало о себе живучей ветвью тополя или клена, меж которых, по шлаком присыпанной дорожке, остро выставив локти, бегали будущие гармонично развитые педагоги, тренируя гибкость тела и крепость мышц.
     Поскольку Сошнин охромел, его определили соревноваться в наземных играх, и он азартно швырял струганые палки, вышибая то "бабушку в окошке", то "змею", то "домик", и однажды увидел в уголке стадиона мужицкого телосложения деваху с непритязательно рубленым, но румяным и здоровым лицом, на которое спадали коротко стриженные волосы толщины и цвета ржаной соломы. Девка собирала волосы на затылок старомодной костяной гребенкой и одновременно стягивала с себя лыжные штаны, рвала пуговицы на кофте, нетерпеливо постанывая и сопя расширенными ноздрями. На ходу подтянув трусы футбольного покроя, со свистом вобрав в себя побольше воздуху, девка вышла на беговую дорожку и замерла в ожидании старта. Сквозь мужскую майку, распертую телом до прозрачной тонкости, четко обозначался бюстгальтер, завязанный на спине морским узлом, потому как пластиковая застежка не выдержала напора скрытых сил, лопнула и болталась без нужды. Ясное дело, только крепким узлом и можно было сдержать силы в чугунных цилиндрах грудей с ввинченными в середку трехдюймовыми гайками. Те гайки, поди-ка, не раз и не два отвинчивали передовые сельские механизаторы, но даже резьбу сорвать не осилились, не укротили мощь могучего, все горячее распаляющегося перед бегом механизма.
     -- Й-и-ех, глистогоны-интеллигенты! -- рявкнула девка, когда поравнялись с ней трусцой трюхающие, подзапыхавши- еся молодые спортсмены, бледно-серые от табака, ночных свиданий и жидкой студенческой пищи. Грудь у девки закултыхалась, зад завращался тракторным маховиком, ноги, обутые в кеды сорок второго размера, делали саженные хватки, лицо ее было вдохновенно, воинственно, вся мелкота, перебирающая ногами по земле, по захороненному патриар- шему пруду, разлетелась на стороны мошкой и осталась позади.
     Не зная, что такое финиш, девка промчалась мимо него и Бог весть куда бы убежала, если б на пути ее не оказался забор стадиона. Вот что такое была Паша! Бог и фамилию ей определил в соответствии с материей -- Силакова. Какой-то тренированный спортсмен, не иначе мастер спорта, поверженный в прах, оправдывался, протирая очки: "Да я бы обошел эту стихийную бабу, но очки запотели". Паша Силакова, снисходительно похлопав по плечу знатного спортсмена, предложила: "Может, еще попробуем?"
     С того и родилась знаменитая институтская песня: "Я б и кашу сварил, я б цветы подарил, я б любил тебя смертно и верно". Припев: "Да очки запотели". "Я бы сдал сопромат, поступил на физмат. Я бы взял все высоты науки. Да очки запотели..."
     Дела у "целевички" Паши Силаковой в институте шли не так бойко, как на стадионе. Она и в своей-то починковской школе никого по наукам не обгоняла, все больше догоняла. Работать бы ей на колхозной ферме, быть ударницей труда, почитаемым человеком, многодетной матерью, да ее родная мать, молодость, жизнь, красоту и силу изработавшая на колхозной ферме, узнав про дополнительный набор в пединститут, сказала: "Поезжай, учись на ученую, много денег получать станешь, в люди выйдешь, не будешь, как я, веки вечные в назьме плюхаться".
     Очень и очень хотела Паша Силакова стать ученой, не спала ночами, тупела от наук и городской культуры, смекнула своим деревенским, многоопытным мужицким умом, как достичь цели: возила в общежитие картошку, молоко, мясо из деревни, убиралась в комнате, стирала аристократкам с филфака бельишко, гладила, и те, курящие сигареты с долгими мундштуками, понимающие толк в коньяках, коктейлях и сексе, наизусть знающие названия иностранных наклеек на заду импортных джинсов, из которых самая ценная была "монтана", насмехались над Пашей, помыкали ею. Мадам Пестерева, читающая в институте классическую русскую литературу, приспособила Пашу в домработницы.
     Супруги Пестеревы домашними делами не занимались, не пачкали рук, жили по правилам и запросам высокоинтел- лектуальных личностей: баловались теннисом, купались в прорубях, ездили на коллективные охоты, оба лихо водили личную "Волгу", небрежно вертя руль одной рукой и выставив локоть в окошко. В "Волге" чехлы из какого-то мохнатого существа -- из меха ламы, объясняли Пестеревы, за задним сиденьем, как у богатого кавказца, катался пестрый мяч; перед передним стеклом, опять же, как положено состоятельным, понимающим культуру особам, подвешена экзотическая широкоротая обезьянка в красных трусах; по стеклу ярко написано: "Эспанио-уэрто-командорос".
     Женившись еще в студенческие годы на дочери директора вейского льнокомбината, Антон Пестерев имел на троих четырехкомнатную квартиру, содержал местный "салон" и собирал в нем по вечерам "высший свет" города Вейска. Одна из комнат супругами Нестеровыми была превращена в некую разновидность гостиной, игорную залу и дешевенький музей, на стенах которого висели абстрактные полотна, гравюрки, несколько дорогих полуфривольных чеканок с русалками, пара прялок, пара лаптей, репродукций с пикантных полотен Сальвадора Дали. Вечерами в зале чуть приглушенно, интимно звучали по японской радиозаписывающей системе модные записи "из оттудова", ну и наши, необходимые в модном салоне модные поэты: Высоцкий, Окуджава, Новелла Матвеева; на инкрустированных полочках -- Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Аполлинер, Дос Пассос, Хименес, Ли Бо, далее Пикуль, Сименон и Апдайк, меж них Библия дореволюцион- ного издания, молитвенник с золотой застежкой, "Слово о полку Игореве" в подарочном издании и нарядный словарь Даля в четырех томах.
     Мадам Пестерева развлекала своих гостей рассказами о Паше Силаковой и устраивала потеху в студенческих аудиториях:
     -- Ну-с, молодой человек, -- старомодно обращалась она к студентке, словно к существу мужского пола, поставив ее перед публикой по команде "Смирно!". -- Что вы можете рассказать о роковых заблуждениях Николая Васильевича Гоголя?
     И скорый, радостный, изготовленный по подсказкам сокурсниц, следовал ответ Паши Силаковой.
     -- Мистические настроения Гоголя, навеянные ему отцами церкви с их мрачной и отсталой философией, привели и не могли не привести к духовному краху великого русского писателя. В результате этого краха он сжигает второй том "Мертвых душ", который, впрочем, был слабее первого тома оттого, что оказался пропитан растленным духом церковников, скрывавшихся в катакомбах и мрачных закоулках Оптиной пустыни и прочих притонах воинствующих мракобесов...
     -- Так-так. Вы, конечно, прочли второй том и оттого так уверенно его отрицаете?
     -- Нет. Все это нам рассказывала еще в селе учительница литературы Эда Генриховна Шутенберг, и девочки мне помогли. Заучить.
     -- Ссыльная учительница?
     -- Да. Но она потом исправилась, была восстановлена. И орденоносец даже сделалась.
     -- Может быть, она даже заслуженной учительницей стала?
     -- Да. Я забыла сказать. И заслуженной.
     -- И она вас, деревенских учащихся, приучала к самостоя- тельности мышления?
     -- Упорно приучала. Настойчиво. Много сил положила на это дело.
     -- Ну что ж.
     Едва заметной улыбкой, блуждающей по лицу, мадам Пестерева призывала в свидетели аудиторию, продолжая показательный спектакль, предлагая простодушной Паше Силаковой "исследовать эпоху Пушкина", и даже подталкивала ее кивками головы и "наводящими" репликами на нужное направление. И Паша вдохновенно обличала высший свет и пагубную эпоху, в которых великий поэт и мученик погряз, крыла графа Бенкендорфа, саркастически сокрушала царя, критикуя его, будто пьющего бригадира на колхозном собрании, резко и беспощадно, и заключала, что ничего другого, как "погибнуть на благородном поле брани", великому поэту и не оставалось, "интриги, придворные интриги погасили светоча русской поэзии..."
     -- Здорово вы их! -- качала головой мадам Пестерева. -- Ну что ж, давайте зачетку. Не каждый день, даже в стенах нашего института, так вот досконально анализируют поведение классиков.
     Лерка, жена Сошнина (ныне, как и полагается по современ- ной моде, они в разводе, судом еще не оформленном), училась с Пашей Силаковой в старших классах починковской школы. Она узнала, как потешаются в институте над добрейшим человеком, как ученая дама превратила девку в домработницу.
     -- Это что? Это вот как? -- орала Лерка -- человек маловыдержанный. -- Хулиганов вяжете! В вытрезвитель пьяниц тянете. А это, это что? Когда над нами, деревенскими, перестанут глумиться новоявленные аристократы?!
     -- Не ори ты и на Бога меня не бери! Давай думать, как девку спасать.
     Придумали перевести Пашу в ПТУ сельскохозяйственного направления, учиться на механизатора широкого профиля. Паша в рев: "Хочу быть ученой! Ну, пусть хоть переведут в училище дошкольного воспитания, раз я тут осилить не могу..."
     Сошнин взял Пашу Силакову за руку и отвел к ректору пединститута домой, к Николаю Михайловичу Хохлакову, известному книгочею, у которого и "пасся" в библиотеке Леонид. В свое время вернувшись из заключения и не подыскав еще работу, тетя Лина стирала и убиралась в доме профессора.
     Николай Михайлович -- по облику типичный профессор. Грузен, сед, сутул, носил просторную вельветовую блузу, не курил табак, не пил вина. Пыльными книгами до потолка забита четырехкомнатная квартира, и все это, как и рассчитывал Леонид, произвело на Пашу Силакову большое впечатление. Когда Николай Михайлович объяснил ей, что для современ- ного ученого она слишком прямодушна, да еще добавил, что сельский механизатор ныне зарабатывает больше ученого- гуманитария, Паша махнула рукой:
     -- Не всем ученым быть. Надо кому-то и работать. Где у вас поганое ведро? -- И, задрав подол, начала мыть пол, протирать мебель, книжные шкафы в квартире недавно овдовевшего профессора, крича при этом на весь "ученый" дом: "Я! Ты! Он! Она! Вместе будет вся страна!.."
     Пока не освободилось место в общежитии, Паша и жила у профессора, иногда навещала Сошнина, еще с порога хайлая возмущенно: "Ну и засвинячился ты, братец-кондратец!"
     Училась Паша в ПТУ хорошо, сделалась выдающейся на всю область спортсменкой, в метании диска побила все местные рекорды, даже ездила на зональные соревнования и на Спартакиаду народов СССР, в столицу, после возвращения из которой Сошнин едва ее узнал. Перекрашенная в золотой цвет, с шапкой завитых, да и не завитых, а прямо-таки взвихренных волос, с засиненными веками, в джинсовом костюме, в сапогах "а-ля мушкетер Боярский", явилась Паша в родные края, бурная, все сокрушающая, с цигаркой в зубах.
     -- Знай наших! Поминай своих! Мы, деревенские, можем вести себя похлеще лахудров с филфака.
     "Э-э, -- затосковал Сошнин, -- этак дело пойдет -- деревня лишится еще одного хорошего работника, город приобретет еще одну зазвонистую хамку". И с помощью все того же Николая Михайловича и Лерки спровадил Пашу на це- ральную усадьбу родного починковского колхоза "Рассвет", где она работала механизатором наравне с мужиками, вышла замуж, родила подряд трех сыновей и собиралась родить еще четверых, да не тех, которых вынают из чрева с помощью кесарева сечения и прыгают вокруг: "Ах, аллергия! Ах, дистрофия! Ах, ранний хондроз..."
     -- Мои мужики на земле работать будут, в моря ходить, в космос летать. -- И слабое существо, мать и женщина, со вздохом добавляла Паша: -- А все ж хоть бы один, как Николай Михайлович, ученым сделался...
     -- И ты меня не увезешь. И я, наверно, не уеду. А тройка? Тройка -- это ложь! И я давно не верю деду, -- пробормотал Сошнин, все лежа на диване и радуясь, что поезд на Хайловск прошел, до завтра не будет туда оказии, кроме автобуса, на автобусе же трястись в такую погоду боевые раны не велят. Вот завтра или послезавтра укрепится духом и поедет к Паше в гости, может, и до тестя с тещей доберется -- от Починка до Полевки рукой подать. Надо бы Лерке позвонить. Давно не звонил. Да ведь по голосу догадается, что опять что-то стряслось с человеком.
     И это терпит.
     Итак, на чем же мы остановились? На противоречиях жизни? Почему люди бьют друг друга? Какой простой вопрос! И ответ проще простого: "Охота, вот и бьют..."
     Начальник Хайловского райотдела УВД Алексей Деми- дович Ахлюстин, мыслитель и боец, говаривал: "Половина людей на земном шаре нарушает или собирается нарушить, другая половина нарушать не дает. Пока равновесие. Дальше может наступить нарушение баланса..."
     "А Лерке все же надо позвонить. Что она там? Как?" -- Сошнин повернул руку с часами к свету, тускло сочащемуся из давно не мытого окна, из-за пузато вспученного "гардеропа", -- полпятого. Лерка кончает работу в шесть. Пока за Светкой в садик зайдет, в магазин, туда-сюда, раньше восьми нечего и думать звонить. На работу разве? Но там же бабье! Изнывающее в белой аптеке от белого безделья, от запаха лекарств, дурманящего плоть и ум, "Твой!" -- зашебутятся возбужденные бабьи умы. "Денег занять хочет". "По ласкам соскучился...". "Об ребенке родном вспомнил..."
     "У-ух, бабы, бабы! Без вас прожить бы кабы. Во, стихи пошли! Сами собой! Как у Маяковского. Может, даже лучше..."
     Притягивала к себе глаз, тревожила рассудок могучая гуща "гардеропа", в сутеми явственно напоминающая фигуру бессмертного Собакевича. Из-за него, из-за этого "гардеропа" супруги Сошнины разбежались в последний раз, точнее, из-за тридцати сантиметров -- ровно настолько Лерка хотела отодвинуть "гардероп" от окна, чтоб больше попадало в комнату света. Хозяин, зная, как она ненавидит старую квартиру, старый дом, старую мебель, в особенности этот добродушный "гардероп", как хочет свести его со свету, стронуть, сдвинуть, тайно веруя: при передвижке он рассыплется, историческую мебелину можно будет пустить в печь, -- оказал сопротивление, а сопротивление, знал он по службе, всегда чревато "последствиями".
     Мгновенный вспыхнул скандал, крик, слезы, и в такой же непогожий вечер, схватив за руку ребенка, Лерка ушла в общежитие фармацевтического института. Вторично умчалась. Как зав. аптекой, скорей всего при содействии Леонидова дружка, приятеля детства, ныне большого начальника, Володи Горячева, бедствующая мать с ребенком перебралась в дом гостиничного типа, в девятиметровую комнату, где есть все условия для жизни: туалет, мойка, кран, метла, диванчик, стол и телевизор, а он, значит, остался "на просторах", царствует в своей квартире, наслаждается свободой, и "гардероп" стоит что скала. "Стоит! И стоять будет!" -- почти торжественно, как Петр Великий о России, сказал Сошнин про "гардероп".
     Мысль о Лерке не угасала, наоборот, подступала ближе. Как на душе смута -- она тут как тут, во, прилипчивый человек! Баба! Жена. Крест. Хомут на шее. Обруч. Гиря. Канитель земная. Глава пятая
     Город Хайловск, куда направили работать Сошнина после окончания школы УВД -- типичный, в общем-то, райцентр на пятнадцать тысяч голов населения, довольно спокойного, в основном сельского. Промышленность здесь была лесная, кудельная и сельскохозяйственная. Беспокоил порой и будоражил городок, стоявший на отшибе, текстильный техникум да межзональный дом отдыха лесозаготовительной отрасли. Иногда, очень редко, Хайловск сотрясали отзвуки современного прогресса. Сотрясения катились в основном по железной дороге, подле которой ютилась небольшая, с дореволюцион- ным деревянным вокзалом станция Хайловск, о восьми путях, в любое время года забитых вагонами, груженными круглым лесом, доской и брусом -- продукцией местного леспромхоза.
     Но вот зачастили в Хайловск важные чины. Сперва небольшие, сдержанные, немногословные, потом покрупней, посолидней, еще более сдержанные. Дело кончилось тем, что на восьмой путь было поставлено несколько вагонов, в которых жила трудовая солдатня с лейтенантом во главе. За три с небольшим месяца боевой военный отряд отгрохал в центре Хайловска двухэтажную гостиницу, повеселил городишко и, оставив двух-трех вдовушек в безутешном горе, отбыл в неизвестном направлении.
     Гостиницу долгое время населяли отпускники и командированные. Как-то в Хайловск нагрянул уроженец здешних мест, видный конструктор, у него автомат был излажен в виде многозарядной автоматической зенитки, прозванной фронтовиками "дай-дай". И от этой зенитки -- как ты ни летай, как ни бегай -- никуда не улетишь и не убежишь.
     Словом, гостиница досталась городу. И вот в этой-то гостинице суждено было Сошнину прославиться на весь Хайловск и окружающие окрестности. Жители Хайловска существовали в своих домах, гости их и родственники, приезжая в отпуск, жили там же. Гостиничные номера заселял богатенький, разбитной уполномоченный, нацеленный на хайловскую лесопродукцию, солнечной летней порой ревизор из Минлесхоза или из "Сельхозмеханизации", дитя Кавказских гор с дарами солнечного, плодородного юга: помидорами, цветами, фруктами, -- осчастливливал здешний рынок, заросший крапивой и бодягом, куражливый журналист местной прессы сотрясал телефоны "люкса", собирая материал по передовому опыту переработки льна и использования лесоотходов; поэты и художники налетали чаще всего артельно.
     Вот в гостинице завертелись "химики". Началась картежная игра: "гадалки", "пулеметы", "библия", "колотушки", "альянцы", "сонники", "стирки" -- как только карты ни называли. Зазвенели гитары, взвизгнули в ночи женщины, заскорготали зубы, послышался лязг битого стекла и кинжальный звон. "Кабел, демон, угол, индия, бал, играть на рояле, чмок-шпок, гладенько, задок, залепить хавepy, чос, бацилльный, духовой, ежик, кучер, шнифер" -- слова-то, слова-то все какие! Музыка! Зарешеточная, на бессонных тюремных нарах сотворенная словесная продукция пугала тихий, за лесами, за болотами живущий хайловский люд.
     Но вот явился в Хайловск Демон! В соседней области прибил ломом инкассатора, "взял на хомут" -- так это называется -- сорок тысяч "рваных" и пистолет. "Вооружен и очень опасен" -- как раз в ту пору шла кинокартина с таким названием в Доме культуры работников леса.
     Сошнин не от картины, нет, скорее от физического и душенного застоя, заранее дрожа и подобравшись, решил: "Возьму! Когда еще в Хайловск пожалует Демон. Настоящий..."
     По телефону из областного уголовного розыска приказывали не соваться не в свое дело, до приезда оперативной группы ничего не предпринимать, но с преступника глаз не сводить. Но Демон, "печальный Демон -- дух изгнанья", -- вдруг в небеса вознесется!..
     Тонкую операцию замыслил Сошнин. Как раз на город Хайловск хлынула спортивная орда. Дом отдыха, общежитие техникума, гостиница забиты под завязку. Городок цветет синими штанами, шапочками с иностранными буквами и знаками. Соревнования, эстафеты, шум, многолюдство -- очень это важный фактор! Пригласив двух дружинников из леспромхоза, Сошнин переоделся в гражданское и во время обеда "подселился" с раскладушкой в номер грабителя. И когда злодей пришел и, увидев постороннего человека, напрягся и начал бледнеть -- не давая ему ни минуту на раздумья, молодой детектив, читавший книжку технического толка -- для маскировки такую книжку подобрал, соскочив с раскладушки, представился:
     -- Инженер Зверев. -- И фамилия-то, фамилия вмиг, кстати подходящая явилась. -- Все места в гостинице заняты. Физкультура и спорт. Всегда готов. Извините. Подселили... -- И как только в протянутой руке ощутил руку Демона, зажал ее, вывернул и... бандит и ахнуть не успел, как на него мильтон насел!..
     Начальник угрозыска города Вейска, седой, подслепова- тый, но весь вроде бы сложенный из мускулистых, крупногабаритных деталей, объяснил Сошнину всю его глупость: сотрудник милиции малого городишка -- да его собаки и те не только в лицо, но и на нюх знают! "Самбист. Бывший чемпион спецшколы по боксу!" -- "А откуда тебе известно, что Демон -- не чемпион страны по вольной борьбе? Может, по всем видам спорта чемпион, включая фигурное катание?! Ты изучал его биографию? Силу? Реакцию? Гастролер он, матерый кучер или портяночник? Баклан? Тумак? А если б матерый? Да он бы тебя разделал, как киевский мясник! И собирали бы тебя по частям, чтоб прилично выглядел в гробу..."
     Но как бы там ни было, народ-то узнал о "подвиге", и выходило, что не начинающего гастролера скрутил Сошнин, брал он двоих опытных убийц, и были у них не пистолеты, по автомату было, и одного бандита Сошнин известным лишь ему приемом выбросил в окошко со второго этажа, чтоб не путался под ногами, со вторым-то ему и труда не составляло управиться!..
     На улицах и в общественных местах Хайловска слышал герой-детектив вослед себе: "Тот самый!" И не только из техникума, даже приезжие девчата начали глядеть на него с пристальной заинтересованностью и что-то выдающееся находили в его облике, потому как норовили спросить именно у него про расписание поездов и автобусов, когда буфет откроется, какая будет завтра погода, придавая голосу воркованье, заводя глаза под зачерненные ресницы.
     Сошнин просил устно и письменно свое руководство перевести его куда-нибудь, желательно подальше от Хайловска. Ему обещали "подумать", но тут нанесло на младого героя не менее жуткую, чем вооруженный бандит, опасность.
     Дожив до двадцати двух лет, Лерка ни с одним еще парнем не дружила -- она отпугивала кавалеров высокомерным видом и какой-то сверхтехнической оснащенностью тела. Скуластень- кая, вся в локтях, в коленях, в лице, в руках, в ногах, в груди, даже вроде бы и в заду у нее были колени и локти, и все это заведенно двигалось, стремительно, выразительно, даже и нахраписто, все вертелось, в таком даже месте, где у других людей вертеться нечему. Говорила Лерка резко, точно, кратко; на мир глядела так, будто все в нем уже давно не только знала, но и прошла еще в школе и ничего в этом мире никакого ее внимания не заслуживает. При всем при этом Лерка была кокетлива, ходила "на тырлах", как говорят блатняки, ручки полусогнутые, словно у заводной куколки, навьючивала немыслимые прически, натягивала какие-то сверхмодные платья, косынки, пилотки, шляпки, в последнее время -- тугие, узкие джинсы и гарибальдийскую пышную косынку, узлом схваченную на горле. Хайловские кавалеры прозвали Леркy "примадонной" и прохаживались по перрону в "ее стиле", вертя всем, что у кого может вертеться, но близко к Лерке не подступали -- и без нее хватало "кадров".
     Практическое внимание на Лерку обратили "химики", приняв ее за халяву. Лерка училась в Вейске на фармацевта, на выходные приезжала к родителям, в деревню Полевку -- это двадцать километров от Хайловска, в девяти верстах oт Починка -- центральной усадьбы колхоза, и, когда дожидалась автобуса в родные края, "химики" откололи ее от публики, подпятили к забору и между киоском "Союзпечати" и филиалом леспромхозовской столовой давай снимать с нее штаны. Штаны-то джинсы, их не так-то просто и по доброй воле сдернуть, а при сопротивлении время и сноровка надобны. Сошнин как раз приехал с лесоучастка, где всю ночь усмирял лесорубов после получки. Выйдя из поезда, отбил барышню, увел ее в дежурную комнату, где ее долго отпаивали водой.
     -- Люди на остановке! Советские, наши, здешние -- и никто, никто не заступается! Подлые!.. Подлые!.. Все подлыe! -- в истерике кричала Лерка.
     Конечно, подлые. Кто ж станет отрицать или спорить? И люди на остановке, и "химики" -- это уж само собою. Но вот автобус на Починок ушел и будет только завтра утром. Что делать?
     Бессонная ночь позади. Спать охота -- спасенья нет. Молодой организм отдыха просит. Брюзгин, сотрудник ЛОМа,
     удалит барышню из дежурки сразу же, как уйдет с вокзала Сошнин, потому как жена у него сто кило весом, ревности же в ней на все двести, и проверяет она поведение сотрудника ЛОМа через каждые два часа. В вокзале по скамейкам валяются друзья "химиков" или на них похожие кореша, раздумывая насчет условий вербовки: соглашаться им в Хайловский леспромхоз или в глубь страны подаваться? Пришлось брать Лерку к себе, в холостяцкую комнату, выделенную Сошнину в леспромхозов- ском общежитии. Он бросил шинель на пол, в головах свернул казенный бушлат, укрылся плащом, указал барышне на казенную кровать с пружинами, звенящими что арфа, и только донес голову до изголовья -- канул в непробудное, сладкое царство.
     И не возвращаться бы ему из того, все утишающего, блаженного, царства в вечно жужжащее общежитие, в узенькую комнатку с казенной желтой занавеской на окне, отмеченной черной, жирной инвентаризационной печатью, с казенной кроватью, накрытой простыней, тоже с печатью, с чайником без крышки и без печати, с эмалированной кружкой, с гнутыми столовскими вилками, с чемоданчиком в углу и стопкой книжек на подоконнике.
     Он продрал глаза и с удивлением увидел: на казенной койке, звучащей, как арфа, скатившись головой с плоской, отходами кудели набитой подушки, спала барышня, совсем не похожая на ту, каковую она изображала из себя на людях. Она ровно дышала чуть приоткрытым алым ртом, и что-то совсем далекое от грубой действительности снилось ей, верхнюю губу, помеченную пушком, трогала летучая, даже мечтательная, улыбка, чуть вздрагивали сомкнутые ресницы, румянец облил щеки, и не суетились руки-ноги барышни, ничего не суетилось, не дрыгалось, все было подвялено, усмирено доверительно- глубоким сном. Солнце, в радостном ослеплении пялящееся сквозь занавески на спящую девушку, поигрывало, дразнилось, щекотало спящего человека. Форсистые джинсы Лерка сняла -- кочегарили, не жалея лесоотходов, по-зимнему, хотя стояла осенняя пора, исход бабьего лета был, девушке сделалось жарко от солнца и сыро шипящих батарей отопления, она сбросила пальтишко на пол, колени ее приоголились и оказались совсем не острые, не задиристые, а круглые, чисто белеющие натянутой кожей, и пятнышко солнца ластилось, скакало котенком по коленям гостьи.
     Сошнин замахнулся, чтобы прикрыть гостью одежкой, и в этот роковой момент дернуло ее проснуться. Она с виноватым испугом осмотрелась "Где я?" -- и тут же вспомнила где, улыбнулась, утерла губы, в забытьи блаженно потянулась:
     -- Крепко спится под защитой родной милиции! -- И потрепала его русые, вчера только в леспромхозовской бане с шампунем вымытые волосы. -- Шелковые! -- сказала голосом, вдруг упавшим до всхлипа.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ]

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Печальный детектив


Смотрите также по произведению "Печальный детектив":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis