Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Анна Каренина

Анна Каренина [13/60]

  Скачать полное произведение

    Левин презрительно улыбнулся. "Знаю, - подумал он, - эту манеру не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже все знают. Обидной, станет тридцать сажен. Говорит слова, а сам ничего не понимает".
     - Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, - сказал он, - а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?
     - Как счесть деревья? - смеясь, сказал Степан Аркадьич, все желая вывести приятеля из его дурного расположения духа. - Сочесть пески, лучи планет хотя и мог бы ум высокий...
     - Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стоит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
     - Ну, полно увлекаться, - жалостно сказал Степан Аркадьич, - отчего же никто не давал?
     - Оттого, что у него стачки с купцами; он дал отступного. Я со всеми ими имел дела, я их знаю. Ведь это не купцы, а барышники. Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.
     - Ну, полно! Ты не в духе.
     - Нисколько, - мрачно сказал Левин, когда они подъезжали к дому.
     У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и кожей тележка с туго запряженною широкими гужами сытою лошадью. В тележке сидел туго налитой кровью и туго подпоясанный приказчик, служивший кучером Рябинину. Сам Рябинин был уже в доме и встретил приятелей в передней. Рябинин был высокий, худощавый человек средних лет, с усами и бритым выдающимся подбородком и выпуклыми мутными глазами. Он был одет в длиннополый синий сюртук с пуговицами ниже зада и в высоких, сморщенных на щиколках и прямых на икрах сапогах, сверх которых были надеты большие калоши. Он округло вытер платком свое лицо и, запахнув сюртук, который и без того держался очень хорошо, с улыбкой приветствовал вошедших, протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы желая поймать что-то.
     - А вот и вы приехали, - сказал Степан Аркадьич, подавая ему руку. - Прекрасно.
     - Не осмелился ослушаться приказаний вашего сиятельства, хоть слишком дурна дорога. Положительно всю дорогу пешком шел, но явился в срок. Константин Дмитрич, мое почтение, - обратился он к Левину, стараясь поймать и его руку. Но Левин, нахмурившись, делал вид, что не замечает его руки, и вынимал вальдшнепов. - Изволили потешаться охотой? Это какие, значит, птицы будут? - прибавил Рябинин, презрительно глядя на вальдшнепов, - вкус, значит, имеют. - И он неодобрительно покачал головой, как бы сильно сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила выделки.
     - Хочешь в кабинет? - мрачно хмурясь, сказал Левин по-французски Степану Аркадьичу. - Пройдите в кабинет, вы там переговорите.
     - Очень можно, куда угодно-с, - с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не может быть затруднений.
     Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкафы и полки с книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка могла стоить выделки.
     - Что ж, привезли деньги? - спросил Облонский. - Садитесь.
     - Мы за деньгами не постоим. Повидаться, переговорить приехал.
     - О чем же переговорить? Да вы садитесь.
     - Это можно, - сказал Рябинин, садясь и самым мучительным для себя образом облокачиваясь на спинку кресла. - Уступить надо, князь. Грех будет. А деньги готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами остановки не бывает.
     Левин, ставивший между тем ружье в шкаф, уже выходил из двери, но, услыхав слова купца, остановился.
     - Задаром лес взяли, - сказал он. - Поздно он ко мне приехал, а то я бы цену назначил.
     Рябинин встал и молча с улыбкой поглядел снизу вверх на Левина.
     - Оченно скупы, Константин Дмитрич, - сказал он с улыбкой, обращаясь к Степану Аркадьичу, - окончательно ничего не укупишь. Торговал пшеницу, хорошие деньги давал.
     - Зачем мне вам свое даром давать? Я ведь не на земле нашел и не украл.
     - Помилуйте, по нынешнему времю воровать положительно невозможно. Все окончательно по нынешнему времю гласное судопроизводство, все нынче благородно; а не то что воровать. Мы говорили по чести. Дорого кладут за лес, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.
     - Да кончено у вас дело или нет? Если кончено, нечего торговаться, а если не кончено, - сказал Левин, - я покупаю лес.
     Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястребиное, хищное и жесткое выражение установилось на нем. Он быстрыми костлявыми пальцами расстегнул сюртук, открыв рубаху навыпуск, медные пуговицы жилета и цепочку часов, и быстро достал толстый старый бумажник.
     - Пожалуйте, лес мой, - проговорил он, быстро перекрестившись и протягивая руку. - Возьми деньги, мой лес. Вот как Рябинин торгует, а не гроши считать, - заговорил он, хмурясь и размахивая бумажником.
     - Я бы на твоем месте не торопился, - сказал Левин.
     - Помилуй, - с удивлением сказал Облонский, - ведь я слово дал.
     Левин вышел из комнаты, хлопнув дверью. Рябинин, глядя на дверь, с улыбкой покачал головой.
     - Все молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто другой у Облонского рощу купил. А еще как бог даст расчеты найти. Верьте богу. Пожалуйте-с. Условьице написать...
     Через час купец, аккуратно запахнув свой халат и застегнув крючки сюртука, с условием в кармане сел в свою туго окованную тележку и поехал домой.
     - Ох, эти господа! - сказал он приказчику, - один предмет.
     - Это как есть, - отвечал приказчик, передавая ему вожжи и застегивая кожаный фартук. - А с покупочкой, Михаил Игнатьич?
     - Ну, ну...
    XVII
     Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые за три месяца вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять дурное настроение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день за ужином так же приятно, как он был начат.
     Действительно, Левин был не в духе и, несмотря на все свое желание быть ласковым и любезным со своим милым гостем, не мог преодолеть себя. Хмель известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу начинал разбирать его.
     Кити не замужем и больна, больна от любви к человеку, который пренебрег ею. Это оскорбление как будто падало на него. Вронский пренебрег ею, а она пренебрегла им, Левиным. Следовательно, Вронский имел право презирать Левина и потому был его враг. Но этого всего не думал Левин. Он смутно чувствовал, что в этом что-то есть оскорбительное для него, и сердился теперь не на то, что расстроило его, а придирался ко всему, что представлялось ему. Глупая продажа леса, обман, на который попался Облонский и который совершился у него в доме, раздражал его.
     - Ну, кончил? - сказал он, встречая наверху Степана Аркадьича. - Хочешь ужинать?
     - Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне, чудо! Что ж ты Рябинину не предложил поесть?
     - А, черт с ним!
     - Однако как ты обходишься с ним! - сказал Облонский. - Ты и руки ему не подал. Отчего же не подать ему руки?
     - Оттого, что я лакею не подам руки, а лакей во сто раз лучше.
     - Какой ты, однако, ретроград! А слияние сословий? - сказал Облонский.
     - Кому приятно сливаться - на здоровье, а мне противно.
     - Ты, я вижу, решительно ретроград.
     - Право, я никогда не думал, кто я. Я - Константин Левин, больше ничего.
     - И Константин Левин, который очень не в духе, - улыбаясь, сказал Степан Аркадьич.
     - Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня, твоей глупой продажи...
     Степан Аркадьич добродушно сморщился, как человек, которого безвинно обижают и расстраивают.
     - Ну, полно! - сказал он. - Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи: "Это гораздо дороже стоит"? А покуда продают, никто не дает... Нет, я вижу, у тебя есть зубпротив этого несчастного Рябинина.
     - Может быть, и есть. А ты знаешь, за что? Ты скажешь опять, что я ретроград, или еще какое страшное слово, но все-таки мне досадно и обидно видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому я принадлежу, и, несмотря на слияние сословий, очень рад, что принадлежу. И обеднение не вследствие роскоши - это бы ничего; прожить по-барски - это дворянское дело, это только дворяне умеют. Теперь мужики около нас скупают земли, - мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику. Но мне обидно смотреть на это обеднение по какой-то, не знаю как назвать, невинности. Тут арендатор-поляк купил за полцены у барыни, которая живет в Ницце, чудесное имение. Тут отдают купцу в аренду за рубль десятину земли, которая стоит десять рублей. Тут ты безо всякой причины подарил этому плуту тридцать тысяч.
     - Так что же? считать каждое дерево?
     - Непременно считать. А вот ты не считал, а Рябинин считал. У детей Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
     - Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считанье. У нас свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и конец. А вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст нам этого травничку чудесного...
     Степан Аркадьич сел к столу и начал шутить с Агафьей Михайловной, уверяя ее, что такого обеда и ужина он давно не ел.
     - Вот вы хоть похв'алите, - сказала Агафья Михайловна, - а Константин Дмитрич, что ему ни подай, хоть хлеба корку, - поел и пошел.
     Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
     - Как это удивительно делают мыло, - сказал он, оглядывая и развертывая душистый кусок мыла, который для гостя приготовила Агафья Михайловна, но который Облонский не употреблял. - Ты посмотри, ведь это произведение искусства.
     - Да, до всего дошло теперь всякое усовершенствование, - сказал Степан Аркадьич, влажно и блаженно зевая. - Театры, например, и эти увеселительные... а-а-а!- зевал он. - Электрический свет везде... а-а!
     - Да, электрический свет, - сказал Левин. - Да. Ну, а где Вронский теперь? - спросил он, вдруг положив мыло.
     - Вронский? - сказал Степан Аркадьич, остановив зевоту, - он в Петербурге. Уехал вскоре после тебя и затем ни разу не был в Москве. И знаешь, Костя, я тебе правду скажу, - продолжал он, облокотившись на стол и положив на руку свое красивое румяное лицо, из которого светились, как звезды, масленые, добрые и сонные глаза. - Ты сам был виноват. Ты испугался соперника. А я, как и тогда тебе говорил, - я не знаю, на чьей стороне было более шансов. Отчего ты не шел напролом? Я тебе говорил тогда, что... - Он зевнул одними челюстями, не раскрывая рта.
     "Знает он или не знает, что я делал предложение? - подумал Левин, глядя на него. - Да, что-то есть хитрое, дипломатическое в нем", - и, чувствуя, что краснеет, он молча смотрел прямо в глаза Степана Аркадьича.
     - Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это было увлеченье внешностью, - продолжал Облонский. - Этот, знаешь, совершенный аристократизм и будущее положение в свете подействовали не на нее, а на мать.
     Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он прошел, как будто свежею, только что полученною раной зажгло его в сердце. Он был дома, а дома стены помогают.
     - Постой, постой, - заговорил он, перебивая Облонского, - ты говоришь: аристократизм. А позволь тебя спросить, в чем состоит этот аристократизм Вронского или кого бы то ни было, - такой аристократизм, чтобы можно было пренебречь мною? Ты считаешь Вронского аристократом, но я нет. Человек, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого бог знает с кем не была в связи... Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей, подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум - это другое дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед. И я знаю много таких. Тебе низко кажется, что я считаю деревья в лесу, а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но ты получишь аренду и не знаю еще что, а я не получу и потому дорожу родовым и трудовым... Мы аристократы, а не те, которые могут существовать только подачками от сильных мира сего и кого купить можно за двугривенный.
     - Да на кого ты? Я с тобой согласен, - говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить за двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. - На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но я не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и...
     - Нет, я не знаю, знаешь ли ты, или нет, но мне все равно. И я скажу тебе, - я сделал предложение и получил отказ, и Катерина Александровна для меня теперь тяжелое и постыдное воспоминание.
     - Отчего? Вот вздор!
     - Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я был груб с тобой, - сказал Левин. Теперь, высказав все, он опять стал тем, каким был поутру. - Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, - сказал он и, улыбаясь, взял его за руку.
     - Да нет, нисколько, и не за что. Я рад, что мы объяснились. А знаешь, утренняя тяга бывает хороша. Не поехать ли? Я бы так и не спал, а прямо с тяги на станцию.
     - И прекрасно.
    XVIII
     Несмотря на то, что вся внутренняя жизнь Вронского была наполнена его страстью, внешняя жизнь его неизменно и неудержимо катилась по прежним, привычным рельсам светских и полковых связей и интересов. Полковые интересы занимали важное место в жизни Вронского и потому, что он любил полк, и еще более потому, что его любили в полку. В полку не только любили Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем, что этот человек, огромно богатый, с прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных интересов ближе всего принимал к сердцу интересы полка и товарищества. Вронский сознавал этот взгляд на себя товарищей и, кроме того, что любил эту жизнь, чувствовал себя обязанным поддерживать установившийся на него взгляд.
     Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь. Но, несмотря на то, что его любовь была известна всему городу - все более или менее верно догадывались об его отношении к Карениной, - большинство молодых людей завидовали ему именно в том, что было самое тяжелое в его любви, - в высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи для света.
     Большинство молодых женщин, завидовавших Анне, которым уже давно наскучило то, что ее называют справедливою, радовались тому, что они предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения, чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавливали уже те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда придет время. Большинство пожилых людей и люди высокопоставленные были недовольны этим готовящимся общественным скандалом.
     Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна - и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была все-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской. Но в последнее время она узнала, что сын отказался от предложенного ему, важного для карьеры, положения, только с тем, чтоб оставаться в полку, где он мог видеться с Карениной, узнала, что им недовольны за это высокопоставленные лица, и она переменила свое мнение. Не нравилось ей тоже то, что по всему, что она узнала про эту связь, это не была та блестящая, грациозная светская связь, какую она бы одобрила, но какая-то вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали, которая могла вовлечь его в глупости. Она не видала его со времени его неожиданного отъезда из Москвы и через старшего сына требовала, чтоб он приехал к ней.
     Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он не разбирал, какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или не порочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); но он знал, что это любовь не нравящаяся тем, кому нужно нравиться, и потому не одобрял поведения брата.
     Кроме занятий службы и света, у Вронского было еще занятие - лошади, до которых он был страстный охотник.
     В нынешнем же году назначены были офицерские скачки с препятствиями. Вронский записался на скачки, купил английскую кровную кобылу и, несмотря на свою любовь, был страстно, хотя и сдержанно, увлечен предстоящими скачками...
     Две страсти эти не мешали одна другом. Напротив, ему нужно было занятие и увлечение, не зависимое от его любви, на котором он освежался и отдыхал от слишком волновавших его впечатлений. XIX
     В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного пришел съесть бифстек в общую залу артели полка. Ему не нужно было очень строго выдерживать себя, так как вес его как раз равнялся положенным четырем пудам с половиною; но надо было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и сладкого. Он сидел в расстегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись обеими руками на стол, и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в книгу французского романа, лежавшую на тарелке. Он смотрел в книгу только затем, чтобы не разговаривать с входившими и выходившими офицерами, и думал.
     Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
     "Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду", - решил он сам с собой, поднимая голову от книги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
     - Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, - сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал есть.
     В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из входной двери появились два офицера: один молоденький, с слабым, тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
     Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь на книгу, стал есть и читать вместе.
     - Что? подкрепляешься на работу? - сказал пухлый офицер, садясь подле него.
     - Видишь, - отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот и не глядя на него.
     - А не боишься потолстеть? - сказал тот, поворачивая стул для молоденького офицера.
     - Что? - сердито сказал Вронский, делая гримасу отвращения и показывая свои сплошные зубы.
     - Не боишься потолстеть?
     - Человек, хересу! - сказал Вронский, не отвечая, и, переложив книгу на другую сторону, продолжал читать.
     Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому офицеру.
     - Ты сам выбери, что будем пить, - сказал он, подавая ему карту и глядя на него.
     - Пожалуй, рейнвейну, - сказал молодой офицер, робко косясь на Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики. Видя, что Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.
     - Пойдем в бильярдную, - сказал он. Пухлый офицер покорно встал, и они направились к двери.
     В это время в комнату вошел высокий и статный ротмистр Яшвин и, кверху, презрительно кивнув головой двум офицерам, подошел ко Вронскому.
     - А! вот он! - крикнул он, крепко ударив его своею большою рукой по погону. Вронский оглянулся сердито, но тотчас же лицо его просияло свойственною ему спокойною и твердою лаской.
     - Умно, Алеша, - сказал ротмистр громким баритоном. - Теперь поешь и выпей одну рюмочку.
     - Да не хочется есть.
     - Вот неразлучные, - прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты. И он сел подле Вронского, согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна и голени в узких рейтузах. - Что ж ты вчера не заехал в красненский театр? Нумерова совсем недурна была. Где ты был?
     - Я у Тверских засиделся, - отвечал Вронский.
     - А! - отозвался Яшвин.
     Яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но с безнравственными правилами, - Яшвин был в полку лучший приятель Вронского. Вронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть все таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском клубе. Вронский уважал и любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яшвин любит его не за его имя и богатство, а за него самого.. И из всех людей с ним одним Вронский хотел бы говорить про свою любовь. Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что, казалось, презирал всякое чувство, - один, казалось Вронскому, мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь. Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в сплетне и скандале, а понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что любовь эта - не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
     Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он все знает, все понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
     - А, да! - сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув своими черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот, по своей дурной привычке.
     - Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? - спросил Вронский.
     - Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.
     - Ну, так можешь за меня и проиграть, - сказал Вронский смеясь. (Яшвин держал большое пари за Вронского.)
     - Ни за что не проиграю.
     - Один Махотин опасен.
     И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой только и мог думать теперь Вронский.
     - Пойдем, я кончил, - сказал Вронский и, встав, пошел к двери. Яшвин встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.
     - Мне обедать еще рано, а выпить надо.Я приду сейчас. Ей, вина! - крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать стекла голосом. - Нет, не надо, - тотчас же опять крикнул он. - Ты домой, так я с тобой пойду.
     И они пошли с Вронским.
    XX
     Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженно надвое чухонской избе. Петрицкий жил с ним вместе в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с Яшвиным вошли в избу.
     - Вставай, будет спать, - сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петрицкий вдруг вскочил на коленки и оглянулся.
     - Твой брат был здесь, - сказал он Вронскому. - Разбудил меня, черт его возьми, сказал, что придет опять. - И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. - Да оставь же, Яшвин, - говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. - Оставь! - Он повернулся и открыл глаза. - Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что...
     - Водки лучше всего, - пробасил Яшвин. - Терещенко! водки барину и огурец, - крикнул он, видимо любя слушать свой голос.
     - Водки, ты думаешь? А? - спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза. - А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? - сказал Петрицкий, вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.
     Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски: "Был король в Ту-у-ле". - Вронский, выпьешь?
     - Убирайся, - сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук.
     - Это куда? - спросил его Яшвин. - Вот и тройка, - прибавил он, увидев подъезжавшую коляску.
     - В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, - сказал Вронский.
     Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.
     Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы говоря: знаем, какой это Брянский.
     - Смотри не опоздай! - сказал только Яшвин и, чтобы переменить разговор: - Что мой саврасый, служит хорошо? - спросил он, глядя в окно, про коренного, которого он продал.
     - Стой! - закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. - Брат твой оставил письмо тебе и записку, Постой, где они?
     Вронский остановился.
     - Ну, где же они?
     - Где они? Вот в чем вопрос! - проговорил торжественно Петрицкий, проводя кверху от носа указательным пальцем.
     - Да говори же, это глупо! - улыбаясь, сказал Вронский.
     - Камина я не топил. Здесь где-нибудь.
     - Ну, полно врать! Где же письмо?
     - Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты бы забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
     Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.
     - Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! - И Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.
     Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, - письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это все о том же. "Что им за дело!" - подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
     Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров.
     - Куда?
     - Нужно, в Петергоф.
     - А лошадь пришла из Царского?
     - Пришла, да я не видал еще.
     - Говорят, Махотина Гладиатор захромал.
     - Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? - сказал другой.
     - Вот мои спасители! - закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и соленым огурцом на подносе. - Вот Яшвин велит пить, чтоб освежиться.
     - Ну, уж вы нам задали вчера, - сказал один из пришедших, - всю ночь не давали спать.
     - Нет, каково мы окончили! - рассказывал Петрицкий, - Волков залез на крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю: давай музыку, погребальный марш! Он так и заснул на крыше под погребальный марш.
     - Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много лимона, - говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, - а потом уж шампанского немножечко, - так, бутылочку.
     - Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.
     - Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.
     - Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и лимона.
     - Вронский! - закричал кто-то, когда он уж выходил в сени.
     - Что?
     - Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысине.
     Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело засмеялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинув фуражку на лысину, вышел и сел в коляску.
     - В конюшню! - сказал он и достал было письма, чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. - "Потом!.." XXI
     Временная конюшня, балаган из досок, была построена подле самого гипподрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Он еще не видал ее. В эти последние дни он сам не ездил на проездку, а поручил тренеру и теперь решительно не знал, в каком состоянии пришла и была его лошадь. Едва он вышел из коляски, как конюх его (грум), так называемый мальчик, узнав еще издалека его коляску, вызвал тренера. Сухой англичанин в высоких сапогах и в короткой жакетке, с клочком волос, оставленным только под подбородком, неумелою походкой жокеев, растопыривая локти и раскачиваясь, вышел навстречу.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ] [ 33 ] [ 34 ] [ 35 ] [ 36 ] [ 37 ] [ 38 ] [ 39 ] [ 40 ] [ 41 ] [ 42 ] [ 43 ] [ 44 ] [ 45 ] [ 46 ] [ 47 ] [ 48 ] [ 49 ] [ 50 ] [ 51 ] [ 52 ] [ 53 ] [ 54 ] [ 55 ] [ 56 ] [ 57 ] [ 58 ] [ 59 ] [ 60 ]

/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Анна Каренина


Смотрите также по произведению "Анна Каренина":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis