Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Шукшин В.М. / Охота жить

Охота жить [1/2]

  Скачать полное произведение

    Поляна на взгорке, на поляне -- избушка.
     Избушка -- так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?.. Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают... А ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре топора срубят. Найдется и глина поблизости, и камни -- собьют камелек, и трубу на крышу выведут, и нары сколотят -- живи не хочу!
     Зайдешь в такую избушку зимой -- жилым духом не пахнет. На стенах, в пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
     Но вот затрещали в камельке поленья... Потянуло густым волглым запахом оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный камелек и выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек... Через полчаса в избушке теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в камелек еще дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. "А-а!.. -- хочется сказать. -- Вот так-то". Теперь уж везде почти сухо, но доски нар еще холодные. Ничего -- скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под голову мешок с харчами, ноги -- к камельку. И дремота охватит -- сил нет. Лень встать и подкинуть еще в камелек. А надо.
     В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают, как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и -- думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится; свет этот играет на полу, на стенах, на потолке. И вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал девку. Шел рядом и молчал как дурак... И сам не заметишь, что сидишь и ухмыляешься. Черт ее знает -- хорошо!
     Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого. Он травой пахнет, лето вспоминается.
     ...Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал трубочку. В избушке было жарко. А на улице -- морозно. На душе у Никитича легко. С малых лет таскался он по тайге -- промышлял. Белковал, а случалось, медведя-шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка постоянно носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу. Особенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет, свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом -- знал: он один безраздельный хозяин этого большого белого царства.
     ...Сидел Никитич, курил.
     Прошаркали на улице лыжи, потом -- стихло. В оконце вроде кто-то заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи -- к крыльцу. В дверь стукнули два раза палкой.
     -- Есть кто-нибудь?
     Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания -- не умеет человек сам с собой разговаривать.
     "Не охотник", -- понял Никитич, охотник не станет спрашивать -- зайдет, и все.
     -- Есть!
     Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене, скрипнул ступенькой крыльца... Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич едва разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах, в старой солдатской шапке.
     -- Кто тут?
     -- Человек, -- Никитич пожег лучину, поднял над головой.
     Некоторое время молча смотрели друг на друга.
     -- Один, что ли?
     -- Один.
     Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку, протянул руки к плите.
     -- Мороз, черт его...
     -- Мороз. -- Тут только заметил Никитич, что парень без ружья. Нет, не охотник.
     Не похож. Ни лицом, ни одежкой. -- Март -- он ишо свое возьмет.
     -- Какой март? Апрель ведь.
     -- Это по-новому. А по-старому -- март. У нас говорят: марток -- надевай двое порток. Легко одетый. -- Что ружья нет, старик промолчал.
     -- Ничего, -- сказал парень. -- Один здесь?
     -- Один. Ты уж спрашивал.
     Парень ничего не сказал на это.
     -- Садись. Чайку щас поставим.
     -- Отогреюсь малость... -- Выговор у парня нездешний, расейский. Старика разбирало любопытство, но вековой обычай -- не лезть сразу с расспросами -- был сильнее любопытства,
     Парень отогрел руки, закурил папироску.
     -- Хорошо у тебя. Тепло.
     Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его -- красивое бледное лицо с пушистыми ресницами. С жадностью затянулся, приоткрыл рот -- сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть кучерявится на скулах... Исхудал... Перехватил взгляд старика, приподнял догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку. Взгляд Никитичу запомнился: прямой, смелый... И какой-то "стылый" так -- определил Никитич. И подумал некстати: "Девки таких любят".
     -- Садись, чего стоять-то?
     Парень улыбнулся:
     -- Так не говорят, отец. Говорят -- присаживайся.
     -- Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.
     -- Присесть можно. Никто не придет еще?
     -- Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит. -- Никитич подвинулся на пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки -- не рабочие. Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу -- не "охальная", простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые... Красивый парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик -- учитель, Никитич очень любил учителей.
     -- Иолог какой-нибудь? -- спросил он.
     -- Кто? -- не понял парень.
     -- Ну... эти, по тайге-то ищут...
     -- А-а... Да.
     -- Как же без ружьишка-то? Рыск.
     -- Отстал от своих, -- неохотно сказал парень. -- Деревня твоя далеко?
     -- Верст полтораста.
     Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел так, наслаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:
     -- Устал,
     -- Долго один-то идешь?
     -- Долго. У тебя выпить нету?
     -- Найдется.
     Парень оживился:
     -- Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель называется...
     Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил фонарь под потолком.
     -- Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному... А то посылают, а вы откуда знаете! Я вон давеча нашел одного -- вытаял весной. Молодой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся -- и все, и окочурился. -- Никитич нарезал сало на краешке нар. -- А меня пусти одного, я всю зиму проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
     -- В избушку-то все равно лезешь.
     -- Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей себе. Парень распоясался, снял фуфайку... Прошелся по избушке. Широкоплечий, статный. Отогрелся, взгляд потеплел -- рад, видно, до смерти, что набрел на тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами хорошо пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми. Он презирал их за беспомощность в тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую-нибудь поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать их разговоры и охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с ним ласково, снисходительно похохатывают, а сами -- оставь их одних -- пропадут, как сосунки слепые. Еще интересней, когда в партии -- две-три девки. Терпят, не жалуются. И все вроде они такие же, и никак не хотят, чтоб им помогали. Спят все в куче. И ничего -- не безобразничают. Доводись до деревенских -- греха не оберешься. А эти -- ничего. А ведь бывают -- одно загляденье: штаны узкие наденет, кофту какую-нибудь тесную, косынкой от мошки закутается, вся кругленькая -- кукла и кукла, а ребята -- ничего, как так и надо.
     -- Кого ищете-то?
     -- Где?
     -- Ну, ходите-то.
     Парень усмехнулся себе:
     -- Долю.
     -- Доля... Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде -- вот она, в руках, а не тут-то было. -- Никитич настроился было поговорить, как обычно с городскими -- позаковырестей, когда внимательно слушают и переглядываются меж собой, а какой-нибудь возьмет да еще в тетрадку карандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может рассуждать таким манером хоть всю ночь -- только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом обозвали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно выходит, язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то у него с душой: не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам засохнешь -- тоска навалится, и засохнешь, и не догадаешься, отчего тоска такая. Или вот: понаедут из города с ружьями и давай направо-налево: трах-бах! -- кого попало: самку -- самку, самца -- самца, лишь бы убить. За такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое маленьких. Подохнут. То ты одну шкуру добыл, а подожди маленько -- три будет. Бестолковое дело -- душу на зверье тешить. -- Вот те и доля, -- продолжал Никитич,
     Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался в темень. Сказал, как очнулся;
     -- Все равно весна скоро.
     -- Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
     Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили мерзлым салом. Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А парня опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле и все смотрел и смотрел в ночь,
     -- Кого ты щас там увидишь? -- удивился Никитич. Ему хотелось поговорить.
     -- Воля, -- сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про волю сказал -- крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.
     -- Дай еще выпить, отец. -- Расстегнул ворот черной сатиновой рубахи, гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил. -- Душа просит.
     -- Поел бы, а то с голодухи-то развезет.
     -- Не развезет. Меня не развезет, -- И ласково и крепко приобнял старика за шею.
     И пропел:
     А в камере смертной,
     Сырой и холодной,
     Седой появился старик...
     И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском.
     -- Выпьем, добрый человек.
     -- Наскучал один-то, -- Никитич тоже улыбнулся. Парень все больше и больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог пропасть, -- Так, парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге -- поганое дело.
     -- Не пропадем, отец. Еще поживем!
     И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда-то далеко-далеко и опять "остыли"... И непонятно было, о чем он подумал, как будто что-то вспомнил, Но вспоминать ему это "что-то" не хотелось. Запрокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул. Крутнул головой. Пожевал сала. Закурил. Встал -- не сиделось. Прошелся широким шагом по избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда-то далеко засмотрелся.
     -- Охота жить, отец,
     -- Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А мне уж скоро...
     -- Охота жить! -- упрямо, с веселой злостью повторил большой красивый парень, не слушая старика. -- Ты ее не знаешь, жизнь. Она... -- Подумал, стиснул зубы: -- Она -- дорогуша. Милая! Роднуля моя.
     Захмелевший Никитич хихикнул:
     -- Ты про жись, как все одно про бабу.
     -- Бабы -- дешевки. -- Парня накаляло какое-то упрямое, дерзкое, радостное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а тому хотелось его слушать. Властная сила парня стала и его подмывать.
     -- Бабы, они... конечно. Но без них тоже...
     -- Возьмем мы ее, дорогушу, -- парень выкинул вперед руки, сжал кулаки, -- возьмем, милую, за горлышко... Помнишь Колю-профессора? Забыла? -- Парень с кем-то разговаривал и очень удивился, что его "забыли". -- Колю-то!.. А Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл. -- Он не то радовался, не то собирался кому-то зло мстить. -- А я -- вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых, Я не обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!..
     -- Правда, што ли, баба так раскипятила? -- спросил удивленный Никитич.
     Парень тряхнул головой:
     -- Эту бабу зовут -- воля. Ты тоже не знаешь ее, отец, Ты -- зверь, тебе здесь хорошо. Но ты не знаешь, как горят огни в большом городе. Они манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Понимаешь?
     -- Не навечно же ты здесь...
     -- Не понимаешь. -- Парень говорил серьезно, строго. -- Я должен быть там, потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит, жизнь -- моя.
     Старик качнул головой:
     -- Не пойму, паря, к чему ты?
     Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу устал.
     -- Из тюрьмы бегу, отец, -- сказал без всякого выражения. -- Давай?
     Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень выпил. Посмотрел на старика... Тот все еще держал стакан в руке. Глядел снизу на парня,
     -- Что?
     -- Как же это?
     -- Пей, -- велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой. -- Дай твоего.
     -- У меня листовуха.
     -- Черт с ней.
     Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.
     Долго молчали.
     -- Поймают вить, -- сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а он представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И жаль стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают -- и все, все псу под хвост: никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она была? -- Зря, -- сказал он трезво.
     -- Чего?
     -- Бежишь-то. Теперь не ранешное время -- поймают.
     Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился. Подкинул в камелек полено.
     -- Надо бы досидеть... Зря.
     -- Перестань! -- резко оборвал парень. Он тоже как-то странно отрезвел. -- У меня своя башка на плечах.
     -- Это знамо дело, -- согласился Никитич. -- Далеко идти-то?
     -- Помолчи пока.
     "Мать с отцом есть, наверно, -- подумал Никитич, глядя в затылок парню. -- Придет-обрадует, сукин сын".
     Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и набил снова. Парень все смотрел на огонь,
     -- Деревня твоя -- райцентр или нет? -- спросил он, не оборачиваясь.
     -- Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь ты. Зимнее дело -- по тайге...
     -- Дня три поживу у тебя -- наберусь силенок, -- не попросил, просто сказал.
     -- Живи, мне што. Много, видно, оставалось -- не утерпел?
     -- Много.
     -- А за што давали?
     -- Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.
     Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлялся. Сказал, кашляя:
     -- Мне што!.. Жалко только. Поймают...
     -- Бог не выдаст -- свинья не съест. Дешево меня не возьмешь, Давай спать.
     -- Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят, -- трубу закрыть. А то замерзнем к утру.
     Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что положить под голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял, осмотрел, повесил.
     -- Старенькое.
     -- Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее под себя, а куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К утру все одно выстынет.
     Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.
     -- Маленький Ташкент, -- к чему-то сказал он. -- Не боишься меня, отец?
     -- Тебя-то, -- изумился старик. -- А чего тебя бояться?
     -- Ну... я ж лагерник. Может, за убийство сидел.
     -- За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а от его не уйдешь.
     -- Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?
     -- Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.
     -- Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не... Меня тошнит от них. -- Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом. -- Если бы я встретил где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.
     -- За што?
     -- За што?,. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А он -- добренький, терпеть учил. Паскуда! -- Голос парня снова стал обретать недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было. -- Кто добрый? Я? Ты?
     -- Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал...
     -- А зверей бьешь! Разве он учил?
     -- Сравнил хрен с пальцем. То -- человек, а то -- зверь,
     -- Живое существо -- сами же трепетесь, сволочи.
     Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах -- бледное, с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый голос безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным лицом.
     -- Ты чего рассерчал-то на меня?
     -- Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть? Терпите! А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает -- за бабу хляет, гадина. Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде учил бить. Врешь? Получай, сука, погань!
     -- Не поганься, -- строго сказал Никитич. -- Пустили тебя, как доброго человека, а ты лаяться начал. Обиделся -- посадили! Значит, было за што. Кто тебе виноват?!
     -- М-м. -- Парень скрипнул зубами. Промолчал.
     -- Я не поп, и здесь тебе не церква, чтобы злобой своей харкать. Здесь -- тайга: все одинаковые. Помни это. А то и до воли своей не добежишь -- сломишь голову. Знаешь, говорят: молодец -- против овец, а спроть молодца -- сам овца. Найдется и на тебя лихой человек. Обидишь вот так вот -- ни за што ни про што, он тебе покажет, где волю искать.
     -- Не сердись, отец, -- примирительно сказал парень. -- Ненавижу, когда жить учат, Душа кипит! Суют в нос слякоть всякую, глистов: вот хорошие, вот как жить надо. Ненавижу! -- почти крикнул. -- Не буду так жить. Врут! Мертвечиной пахнет! Чистых, умытых покойничков мы все жалеем, все любим, а ты живых полюби, грязных. Нету на земле святых! Я их не видел. Зачем их выдумывать?! -- парень привстал на локоть; смутно -- пятном -- белело в сумраке, в углу, его лицо, зло и жутковато сверкали глаза.
     -- Поостынешь маленько, поймешь: не было ба добрых людей, жись ба давно остановилась. Сожрали бы друг друга или перерезались. Это никакой меня не Христос учил, сам так щитаю. А святых -- это верно: нету. Я сам вроде ничо, никто не скажет: плохой или злой там. А молодой был... Недалеко тут кержацкий скит стоял, за согрой, семья жила: старик со старухой да дочь ихная годов двадцати пяти, Они, может, не такие уж старые были, старики-то, а мне казалось тогда -- старые. Они цотом ушли куда-то. Ну, дак вот: была у их дочь. Все божественные, спасу нет: от людей ушли, от греха, дескать, подальше. А я эту дочь-ту заманил раз в березник и... это... ла-ла с ей. Хорошая девка была, здоровая. До ребенка дело дошло. А уж я женатый был...
     -- А говоришь, худою ничего не делал?
     -- Вот и выходит, што я не святой. Я не насильничал, правда, лаской донял, а все одно... дитя-то пустил по свету. Спомнишь-жалко. Большой уж теперь, материт, поди.
     -- Жизнь дал человеку -- не убил. И ее, может, спас. Может, она после этого рванула от них. А так довели бы они ее со своими молитвами: повесилась бы на суку где-нибудь, и все. И мужика бы ни разу не узнала. Хорошее дело сделал, не переживай.
     -- Хорошее или плохое, а было так. Хорошего-то мало, конешно.
     -- Там еще осталось?
     -- Спиртяги? Есть маленько. Пей, я не хочу больше.
     Парень выпил. Опять крякнул. Не стал закусывать.
     -- Много пьешь-то?
     -- Нет, это... просто перемерз. Пить надо не так, отец. Надо красиво пить. Музыка... Хорошие сигареты, шампанское... Женщины. Чтоб тихо, культурно. -- Парень опять размечтался, лег, закинул руки за голову. -- Бардаки презираю. Это не люди -- скот. М-м, как можно красиво жить! Если я за одну ночь семь раз заигрывал с курносой -- так? -- если она меня гладила костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб, -- я устаю, Я потом отдыхаю, Я наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты говоришь -- риск? А я говорю -- да. Пусть обмирает душа, пусть она дрожит, как овечий хвост, -- я иду прямо, я не споткнусь и не поверну назад.
     -- Ты кем работал до этого? -- поинтересовался Никитич,
     -- Я? Агентом по снабжению. По культурным связям с зарубежными странами. Вообще я был ученый. Я был доцентом на тему: "Что такое колорадский жук и как с ним бороться", -- Парень замолчал, а через минуту сонным голосом сказал: -- Все, отец... Я ушел.
     -- Спи.
     Никитич пошуровал короткой клюкой в камельке, набил трубочку и стал думать про парня. Вот тебе и жизнь -- все дадено человеку: красивый, здоровый, башка вроде недурная... А... что? Дальше что? По лесам бегать? Нет, это город их доводит до ручки. Они там свихнулись все. Внуки Никитича -- трое -- тоже живут в большом городе. Двое учатся, один работает, женат. Они не хвастают, как этот, но их тянет в город. Когда они приезжают летом, им скучно. Никитич достает ружья, водит в тайгу и ждет, что они просветлеют, отдохнут душой и проветрят мозги от ученья. Они притворяются, что им хорошо, а Никитичу становится неловко: у него больше ничего нет, чем порадовать внуков. Ему тяжело становится, как будто он обманул их. У них на уме один город. И этот, на нарах, без ума в город рвется. На его месте надо уйти подальше, вырыть землянку и пять лет не показываться, если уж сидеть невмоготу стало. А он снова туда, где на каждом шагу могут за шкирку взять. И ведь знает, что возьмут, а идет... "Что за сила такая в этом городе! Ну ладно, я -- старик, я бывал там три раза всего, я не понимаю... Согласен, Там весело и огней много. Но раз я не понимаю, так я и не хаю. Охота там? На здоровье, а мне здесь хорошо. Но так получается, что они приходят оттуда и нос воротят: скучно, тоска. Да присмотрись хорошенько! Ты же увидеть-то ничего не успел, а уж давай молоть про свой город. А посмотри, как, к примеру, муравей живет. Или -- крот. Да любая животина!.. Возьми приглядись для интереса. А потом думай: много ты про жизнь знаешь или нет? Вы мне -- сказки про город?.. А если я начну рассказывать, сколько я знаю! Но меня не слушают, а на вас глаза пялят -- городской. А мне хрен с тобой, что ты городской, что ты штиблетами по тротуару форсишь. Дофорсился вот: отвалили лет пятнадцать, наверно, за красивую-то жизнь. Магазин, наверно, подломил, не иначе. Шиканул разок -- и загремел. И опять на рога лезет. Сам! Это уж, значит, не может без города. Опять на какой-нибудь магазин нацелился. Шампанское... а откуда оно, шампанское-то, возьмется? Дурачье... Сожрет он вас, город, с костями вместе. И жалко дураков. И ничего сделать нельзя. Не докажешь".
     Дрова в камельке догорели. Никитич дождался, когда последние искорки умерли в золе, закрыл трубу, погасил фонарь, лег рядом с парнем. Тот глубоко и ровно дышал, неловко подвернув под себя руку. Даже не шевельнулся, когда Никитич поправил его руку.
     "Намаялся, -подумал Никитич. -Дурило... А кто заставляет? Эх, вы!!"
     ...За полночь на улице, около избушки, зашумели. Послышались голоса двух или трех мужчин.
     Парень рывком привстал -- как не спал.
     Никитич тоже приподнял голову.
     -- Кто это? -- быстро спросил парень.
     -- Шут их знает.
     Парень рванулся с нар -- к двери, послушал, зашарил рукой по стене -- искал ружье. Никитич догадался,
     -- Ну-ка, не дури! -- прикрикнул негромко. -- Хуже беды наделаешь,
     -- Кто это? -- опять спросил парень.
     -- Не знаю, тебе говорят.
     -- Не пускай, закройся.
     -- Дурак. Кто в избушке закрывается? Нечем закрываться-то. Ложись и не шевелися.
     -- Ну, дед!..
     Парень не успел досказать. Кто-то поднялся на крыльцо и искал рукой скобу. Парень ужом скользнул на нары, еще успел шепнуть:
     -- Отец, клянусь богом, чертом, дьяволом: продашь... Умоляю, старик. Век...
     -- Лежи, -- велел Никитич.
     Дверь распахнулась.
     -- Ага! -- весело сказал густой бас. -- Я же говорил: кто-то есть, Тепло, входите!
     -- Закрывай дверь-то! -- сердито сказал Никитич, слезая с нар. -- Обрадовался тепло! Расшиперься пошире -- совсем жарко будет.
     -- Все в порядке, -- сказал бас, -- И тепло, и хозяин приветливый.
     Никитич засветил фонарь.
     Вошли еще двое. Одного Никитич знал: начальник районной милиции. Его все охотники знали: мучил охотничьими билетами и заставлял платить взносы.
     -- Емельянов? -- спросил начальник, высокий упитанный мужчина лет под пятьдесят. -- Так?
     -- Так, товарищ Протокин.
     -- Ну вот!.. Принимай гостей.
     Трое стали раздеваться.
     -- Пострелять? -- не без иронии спросил Никитич. Он не любил этих наезжающих стрелков: только пошумят и уедут.
     -- Надо размяться маленько. А это кто? -- Начальник увидел парня на нарах.
     -- Иолог, -- нехотя пояснил Никитич. -- От партии отстал.
     -- Заблудился, что ли?
     -- Но.
     -- У нас что-то неизвестно. Куда ушли, он говорил?
     -- Кого он наговорит! Едва рот разевал: замерзал. Спиртом напоил его -- щас спит как мертвый.
     Начальник зажег спичку, поднес близко к лицу парня, У того не дрогнул ни один мускул. Ровно дышал.
     -- Накачал ты его. -- Спичка начальника погасла. -- Что же у нас-то ничего не известно?
     -- Может, не успели еще сообщить? -- сказал один из пришедших.
     -- Да нет, видно, долго бродит уже. Не говорил он, сколько один ходит?
     -- Нет, -- ответствовал Никитич. -- Отстал, говорит. И все.
     -- Пусть проспится. Завтра выясним. Ну что, товарищи: спать?
     -- Спать, -- согласились двое. -- Уместимся?
     -- Уместимся, -- уверенно сказал начальник. -- Мы прошлый раз тоже впятером были. Чуть не загнулись к утру: протопили, да мало. А мороз стоял -- под пятьдесят.
     Разделись, улеглись на нарах. Никитич лег опять рядом с парнем, Пришлые поговорили немного о своих районных делах и замолчали. Скоро все спали.
     ...Никитич проснулся, едва только обозначилось в стене оконце. Парня рядом не было, Никитич осторожно слез с нар, нашарил в кармане спички. Еще ни о чем худом не успел подумать. Чиркнул спичкой... Ни парня нигде, ни фуфайки его, ни ружья Никитича не было. Неприятно сжало под сердцем. "Ушел. И ружье взял".
     Неслышно оделся, взял одно ружье из трех, составленных в углу, пощупал в кармане патроны с картечью. Тихо открыл дверь и вышел.
     Только-только занимался рассвет. За ночь потеплело. Туманная хмарь застила слабую краску зари. В пяти шагах еще ничего не было видно. Пахло весной.
     Никитич надел свои лыжи и пошел по своей лыжне, четко обозначенной в побуревшем снегу.
     -- Сукин ты сын, варнак окаянный, -- вслух негромко ругался он. -- Уходи, пес с тобой, а ружье-то зачем брать! Што я тут без ружья делать стану, ты подумал своей башкой? Што я, тыщи, што ли, большие получаю, -- напасаться на вас на всех ружьями? Ведь ты же его, поганец, все равно бросишь где-нибудь. Тебе лишь бы из тайги выйти... А я сиди тут сложа ручки без ружья. Ни стыда у людей, ни совести.
     Помаленьку отбеливало.
     День обещал быть пасмурным и теплым.
     Лыжня вела не в сторону деревни.
     -- Боишься людей-то? Эх, вы... "Красивая жись". А последнее ружьишко у старика взять -- это ничего, можно. Но от меня ты не уйде-ешь, голубчик. Я вас таких семерых замотаю, хоть вы и молодые.
     Зла большого у старика не было. Обидно было: пригрел человека, а он взял и унес ружье. Ну не подлец после этого!
     Никитич прошел уже километра три. Стало совсем почти светло; лыжня далеко была видна впереди.
     -- Рано поднялся. И ведь как тихо сумел!
     В одном месте парень останавливался закурить: сбочь лыжни ямка -- палки втыкал, На снегу крошки листовухи и обгоревшая спичка.
     -- И кисет прихватил! -- Никитич зло плюнул. -- Вот поганец так поганец! -- Прибавил шагу.
     ...Парня Никитич увидел далеко в ложбине, внизу.
     Шел парень дельным ровным шагом, не торопился, но податливо. За спиной -- ружье.
     -- Ходить умеет, -- не мог не отметить Никитич.
     Свернул с лыжни и побежал в обход парню, стараясь, чтоб его скрывала от него вершина длинного отлогого бугра. Он примерно знал, где встретит парня: будет на пути у того неширокая просека. Он пройдет ее, войдет снова в чащу... и, тут его встретит Никитич.
     -- Щас я на тебя посмотрю, -- не без злорадства приговаривал Никитич, налегая вовсю на палки.
     Странно, но ему очень хотелось еще раз увидеть прекрасное лицо парня. Что-то было до страсти привлекательное в этом лице. "Может, так и надо, что он рвется к своей красивой жизни. Что ему тут делать, если подумать? Засохнет. Жизнь, язви ее, иди разберись".
     У просеки Никитич осторожно выглянул из чащи: лыжни на просеке еще не было -- обогнал. Быстро перемахнул просеку, выбрал место, где примерно выйдет парень, присел в кусты, проверил заряд и стал ждать. Невольно, опытным охотничьим глазом осмотрел ружье: новенькая тулка, блестит и резко пахнет ружейным маслом. "На охоту собирались, а не подумали: не надо, чтоб ружье так пахло. На охоте надо и про табачок забыть, и рот чаем прополоскать, чтоб от тебя не разило за версту, и одежду лучше всего другую надеть, которая на улице висела, чтоб жильем не пахло. Охотники-горе луковое".
     Парень вышел на край просеки, остановился. Глянул по сторонам. Постоял немного и скоро-скоро побежал через просеку. И тут навстречу ему поднялся Никитич.
     -- Стой! Руки вверьх! -- громко скомандовал он, чтоб совсем ошарашить парня.
     Тот вскинул голову, и в глазах его отразился ужас. Он дернулся было руками вверх, но узнал Никитича. -- Говоришь: не боюсь никого, -- сказал Никитич, -- а в штаны сразу наклал.
     Парень скоро оправился от страха, улыбнулся обаятельной своей улыбкой немножко насильственно.
     -- Ну, отец... ты даешь. Как в кино... твою в душу мать. Так можно разрыв сердца получить.
     -- Теперь, значит, так, -- деловым тоном распорядился Никитич, -- ружье не сымай, а достань сзади руками, переломи и выкинь из казенника патроны. И из кармана все выбрось. У меня их шешнадцать штук оставалось. Все брось на снег, а сам отойди в сторону. Если задумаешь шутки шутить, стреляю, Сурьезно говорю.


  Сохранить

[ 1 ] [ 2 ]

/ Полные произведения / Шукшин В.М. / Охота жить


Смотрите также по произведению "Охота жить":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis