• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Фадеев А.А. / Молодая гвардия

Молодая гвардия [18/46]

Скачать полное произведение

    Раздраженный, он вышел из сарая. И как же отвратительно показалось ему снова и снова видеть эти голые палисадники, всю улицу от парка до переезда, точно обнаженную, и немецких солдат на ней.
     Елена Николаевна вышла вслед за ним.
     - Я взволновалась, так долго не было тебя. Что Леночка? - спросила она, внимательно и испытующе глядя в сумрачное лицо сына.
     У Олега дрогнули губы, как у большого ребенка.
     - Продажная тварь! Никогда больше не говори мне о ней...
     И, как это всегда бывало, он, незаметно для себя, рассказал матери все - и то, что он увидел на квартире у Лены, и как он поступил.
     - А что же, в самом деле!.. - воскликнул он.
     - Ты не жалей о ней, - мягко сказала мать. - Ты потому так волнуешься, что ты о ней жалеешь, а ты не жалей. Если она могла так поступить - значит, она всегда была не такая, как... мы думали. - Она хотела сказать: "как ты думал", но решила сказать: "как мы думали". - Но это говорит дурно о ней, а не о нас.
     Большая степная луна по-летнему низко висела на юге. Николай Николаевич и Олег не ложились и молча сидели в сарае у распахнутой дверцы, глядя в небо.
     Олег расширенными глазами смотрел на эту висевшую в синем вечернем небе полную луну, окруженную точно заревом, отсвет которого падал на немецкого часового у крыльца и на листья тыкв в огороде, - Олег смотрел на луну и точно видел ее впервые. Он привык к жизни в маленьком степном городе, где все было открыто и все было известно, что происходит на земле и на небе. И вот все уже шло мимо него: и как народился месяц молодик, и как развивался, и как взошла наконец эта полная луна на синее-синее небо. И кто знает, вернется ли когда-нибудь в жизни эта счастливая пора беззаветного, полного слияния со всем, что происходит в мире простого, доброго и чудесного?
     Генерал барон фон Венцель и адъютант, хрустя мундирами, молча прошли в дом. Все спало вокруг. Только часовой ходил возле дома. Николай Николаевич посидел и тоже лег спать. А Олег с расширенными детскими глазами все сидел у распахнутой дверцы, весь облитый лунным сиянием.
     Вдруг позади себя, за дощатой стенкой сарая, выходившей на соседний двор, он услышал шорох.
     - Олег... Ты спишь? Проснись, - шептал кто-то, прижавшись к щели.
     Олег в одно мгновение очутился у этой стенки.
     - Кто это? - прошептал он.
     - Это я... Ваня... У тебя дверца открыта?
     - Я не один. И часовой ходит.
     - Я тоже не один. Можешь вылезти к нам?
     - Могу...
     Олег выждал, когда часовой отошел к калитке на другую улицу, и, прижимаясь к стенке, снаружи обошел сарайчик. Обок соседнего огорода, в полыни, на которую падала густая тень от сарайчика, лежали веером на брюхе трое - Ваня Земнухов, Жора Арутюнянц и третий, такой же, как они, долговязый парень, в кепке, затемнявшей его лицо.
     - Тьфу, черт! Такая светлая ночь, едва пробрались к тебе! - сказал Жора, сверкнув глазами и зубами. - Володя Осьмухин, из школы Ворошилова. Можешь быть абсолютно уверен в нем, как во мне, - сказал Жора, убежденный в том, что дает наивысшую аттестацию, какую только можно дать товарищу.
     Олег лег между ним и Ваней.
     - Признаться, совсем не ждал тебя в этот запретный час, - шепнул Олег Ване с широкой улыбкой.
     - Если их правила соблюдать, с тоски сдохнешь, - сказал Ваня с усмешкой.
     - А, ты ж мой хлопчик гарный! - засмеялся Кошевой и большой своей рукой обнял Ваню за плечи. - Устроил их? - шепнул он Ване в самое ухо.
     - Смогу я до света посидеть в твоем сарае? - спросил Ваня. - Я ведь еще дома не был, у нас, оказывается, немцы стоят...
     - Я же тебе сказал, что можно у нас ночевать! - возмущенно сказал Жора.
     - До вас больно далеко... Это для тебя с Володей ночь светлая, а я погибну навеки в каком-нибудь сыром шурфе!
     Олег понял, что Ваня хочет поговорить с ним наедине.
     - До света можно, - сказал он, пожимая Ване плечо.
     - У нас новость исключительная, - чуть слышно, шепотом сказал Ваня. - Володя установил связь с одним подпольщиком и уже получил задание... Да ты сам расскажи.
     Ничто так не возбудило бы деятельной натуры Олега, как это неожиданное появление ребят ночью и особенно то, что рассказал ему Володя Осьмухин. На мгновение ему показалось даже, что это не кто иной, как Валько, мог дать Осьмухину такое задание. И Олег, почти припав лицом к лицу Володи и глядя в его узкие темные глаза, стал допытываться:
     - Как ты нашел его? Кто он?
     - Называть его я не имею права, - немного смутившись, сказал Володя. - Тебе известно расположение немцев в парке?
     - Нет...
     - Мы с Жорой хотим сейчас разведку сделать, да вдвоем, конечно, трудно. Толя Орлов просился, да больно кашляет, - усмехнулся Володя.
     Олег некоторое время молча смотрел мимо него.
     - А я бы не советовал делать это сегодня, - сказал он. - Всех, кто подходит к парку, видно, а что делается в парке, не видно. Проще все это проделать днем, без всяких фокусов.
     Парк был огорожен сквозным забором, и по всем четырем направлениям к парку прилегали улицы. И Олег, с присущей ему практической сметкой, предложил завтра же направить по каждой улице в разное время по одному пешеходу, на обязанности которого будет только запомнить расположение крайних к улице зениток, блиндажей и автомашин.
     То возбуждение деятельности, с которым ребята пришли к Олегу, несколько упало. Но нельзя было не согласиться с простыми доводами Олега.
     Случалось ли тебе, читатель, плутать в глухом лесу в ночи, или одинокому попасть на чужбину, или встретить опасность один на один, или впасть в беду, такую, что даже близкие люди отвернулись от тебя, или в поисках нового, не известного людям, долго жить непонятым и непризнанным всеми? Если случалась тебе одна из этих бед или трудностей жизни, ты поймешь, какая светлая мужественная радость, какое невыразимое сердечное чувство благодарности, какой прилив сил необоримых охватывают душу человека, когда он встретит друга, чье слово, чья верность, чье мужество и преданность остались неизменными! Ты уже не один на свете, с тобою рядом бьется сердце человека!.. Именно этот светлый поток чувств, их высокое стеснение в груди испытал Олег, когда, оставшись наедине с Ваней, при свете степной луны, передвинувшейся по небу, увидел спокойное, насмешливое, вдохновенное лицо друга с этими близорукими глазами, светившимися добротой и силой.
     - Ваня! - Олег обхватил его большими руками, и прижал к груди, и засмеялся тихим, счастливым смехом. - Наконец-то я вижу тебя! Что ты так долго? Я изныл б-без тебя! Ах ты, ч-черт этакий! - говорил Олег, заикаясь и снова прижимая его к груди.
     - Пусти, ты ребра мне поломал, - я ведь не девушка, - тихо смеялся Ваня, освобождаясь от его объятий.
     - Не думал я, что она т-тебя на цепку возьмет! - лукаво говорил Олег.
     - Как тебе не совестно, право, - смутился Ваня. - Разве я мог после всего, что случилось, покинуть их, не устроив, не убедившись, что им не угрожает опасность? А потом ведь это необыкновенная девушка. Какой душевной ясности, какой широты взглядов! - с увлечением говорил Ваня.
     Действительно, за те несколько дней, что Ваня провел в Нижне-Александровском, он успел изложить Клаве все, что он продумал, прочувствовал и написал в стихах за девятнадцать лет своей жизни. И Клава, очень добрая девушка, влюбленная в Ваню, молча и терпеливо слушала его. И, когда он что-нибудь спрашивал, она охотно кивала головой, во всем соглашаясь с ним. Не было ничего удивительного в том, что чем больше Ваня проводил времени с Клавой, тем более широкими казались ему ее взгляды.
     - Вижу, вижу, т-ты пленен! - заикаясь, говорил Олег, глядя на друга смеющимися глазами. - Ты не серчай, - вдруг серьезно сказал он, заметив, что этот тон его неприятен Ване, - я ведь так, озорую, а я рад твоему счастью. Да, я рад, - сказал Олег с чувством, и на лбу его собрались продольные морщины, и он несколько мгновений смотрел мимо Вани.
     - Скажи откровенно, это не Валько дал задание Осьмухину? - спросил он через некоторое время.
     - Нет. Этот человек просил Володю узнать через тебя, как найти Валько. Я из-за этого, собственно, и остался у тебя.
     - В том-то и беда, что я не знаю. Я боюсь за него, - сказал Олег. - Давай, однако, пробираться в сарай...
     Они прикрыли за собой дверцу и, не раздеваясь, пристроились оба на узком топчане и долго еще шептались в темноте. Казалось, нет неподалеку от них немецкого часового и нет вокруг никаких немцев. В который уже раз они говорили:
     - Ну, хватит, хватит, надо трошки поспать...
     И снова начинали шептаться.
     Олег проснулся оттого, что дядя Коля будил его. Земнухова уже не было.
     - Ты что ж одетым спишь? - спросил дядя Коля с чуть заметной усмешкой в глазах и губах.
     - Сон свалил богатыря... - отшучивался Олег потягиваясь.
     - То-то, богатыря! Слышал я все ваше заседание в бурьяне под сараем. И что вы с Земнуховым трепали...
     - Т-ты слышал? - Олег с заспанно-растерянным выражением лица сел на топчане. - Что ж ты нам сигнала не подал, что не спишь?
     - Чтоб не мешать...
     - Не ждал я от тебя!
     - Ты еще многого от меня не ждешь, - говорил Николай Николаевич своим медлительным голосом. - Знаешь ли ты, например, что у меня есть радиоприемник, прямо под немцами, под половицей?
     Олег до того растерялся, что лицо его приняло глупое выражение.
     - К-как? Ты в свое время не сдал его?
     - Не сдал.
     - Выходит, утаил от советской власти?
     - Утаил.
     - Ну, Коля, д-действительно... Не знал я, что ты такой лукавец, - сказал Олег, не зная, то ли смеяться, то ли обижаться.
     - Во-первых, этим приемником меня премировали за хорошую работу, - говорил дядя Коля, - во-вторых, он заграничный, семиламповый...
     - Их же обещали вернуть!
     - Обещали. И теперь он был бы у немцев, а он - у нас под половицей. И я, когда ночью слушал тебя, понял, что он очень нам пригодится. Выходит, я кругом прав, - без улыбки говорил дядя Коля.
     - Все ж таки молодец ты, дядя Коля! Давай умоемся да сгоняем партию в шахматы до завтрака... Власть у нас немецкая, и работать нам все равно не на кого! - в отличном настроении сказал Олег.
     И в это время оба они услышали, как девичий звонкий голос громко, на весь двор спросил:
     - Послушай-ка ты, балда, Олег Кошевой не в этом доме живет?
     - Was sagst du? Ich verstehe nicht [Что ты говоришь? Я не понимаю (нем.)], - отвечал часовой у крыльца.
     - Видала ты, Ниночка, такого обалдуя? Ни черта по-русски не понимает. Тогда пропусти нас или позови какого-нибудь настоящего русского человека, - говорил звонкий девичий голос.
     Дядя Коля и Олег, переглянувшись, высунули из сарая головы.
     Перед немецким часовым, немного даже растерявшимся, у самого крыльца стояли две девушки. Та из них, что разговаривала с часовым, была такой яркой внешности, что и Олег и Николай Николаевич обратили внимание прежде всего на нее. Это впечатление яркости шло от ее необыкновенно броского, пестрого платья: по небесно-голубому крепдешину густо запущены были какие-то красные вишенки, зеленые горошки и еще блестки чего-то желтого и лилового. Утреннее солнце блестело в ее волосах, уложенных спереди золотистым валом и ниспадавших на шею и плечи тонкими и, должно быть, тщательно продуманными между двух зеркал кудрями. А яркое платье так ловко обхватывало ее талию и так легко, воздушно облегало ее стройные полные ноги в телесного цвета чулках и в кремовых изящных туфельках на высоких каблуках, что от всей девушки исходило ощущение чего-то необыкновенно естественного, подвижного, легкого, воздушного.
     В тот момент, когда Олег и дядя Коля выглянули из сарайчика, девушка сделала попытку взойти на крыльцо, а часовой, стоявший сбоку крыльца с автоматом на одной руке, другой рукой преградил ей путь.
     Девушка, нисколько не смутившись, небрежно хлопнула своей маленькой белой ручкой по грязной руке часового, быстро взошла на крыльцо и, обернувшись к подруге, сказала...
     - Ниночка, иди, иди...
     Подруга заколебалась. Часовой вскочил на крыльцо и, расставив обе руки, загородил девушке дверь. Автомат на ремне свисал с его толстой шеи. На небритом лице немца застыла улыбка самодовольно-глупая, оттого что он выполнял свой долг, и заискивающая, оттого что он понимал, что только девушка, имеющая право, может так обращаться с ним.
     - Я - Кошевой, идите сюда, - сказал Олег и вышел из сарайчика.
     Девушка резко обернула голову в его сторону, одно мгновение смотрела на него прищуренными голубыми глазами и почти в то же мгновение, стуча своими кремовыми каблучками, сбежала с крыльца.
     Олег поджидал ее, большой, с опущенными руками, глядя ей навстречу с наивно-вопросительным, добрым выражением, будто говорил: "Вот я и есть Олег Кошевой... Только объясните мне, зачем я вам нужен: если для доброго, то пожалуйста, а если для злого, то зачем же вы меня выбрали?.." Девушка подошла к нему и некоторое время смотрела на него так, будто сличала с фотографией. Другая девушка, на которую Олег все еще не обращал внимания, подошла вслед за подругой и остановилась в сторонке.
     - Правильно: Олег... - точно для самой себя, с удовлетворением подтвердила первая девушка. - Нам бы поговорить наедине, - и она чуть подмигнула Олегу голубым глазом.
     Олег, заволновавшись и смутившись, пропустил обеих девушек в сарай. Девушка в ярком платье внимательно посмотрела на дядю Колю прищуренными глазами и с удивленно-вопросительным выражением перевела их на Олега.
     - Можете говорить при нем так же, как и при мне, - сказал Олег.
     - Нет, у нас дело любовное, правда, Ниночка? - обернувшись к подруге, с легкой усмешкой сказала она.
     Олег и дядя Коля тоже посмотрели на другую девушку. Лицо у нее было крупных черт, сильно прокаленное на солнце; руки, обнаженные до локтя, смуглые до черноты, были крупные, красивые; темные волосы необыкновенной гущины, тяжелыми завитками, как бы вылитыми из бронзы, обрамляли ее лицо, спускались на круглые сильные плечи. И в широком лице ее было одновременно выражение необычайной простоты - где-то в полных губах, в мягком подбородке, в смягченных линиях носа, очень простоватого, - и выражение силы, вызова, страсти, полета, - где-то в надбровных буграх лба, в раскрылии бровей, в глазах, широких, карих, с прямым, отважным взглядом.
     Глаза Олега невольно задержались на этой девушке, - в дальнейшем разговоре он все время чувствовал ее присутствие и стал заикаться.
     Выждав, когда шаги дяди Коли отдалились по двору, девушка с голубыми глазами приблизила лицо свое к Олегу и сказала:
     - Я - от дяди Андрея...
     - Смело вы... К-как вы часового-то! - помолчав, сказал Олег с улыбкой.
     - Ничего, холуй любит, когда его бьют!.. - Она засмеялась.
     - А к-кто вы будете?
     - Любка, - сказала девушка в ярком душистом крепдешине.
     Глава двадцать шестая
     Любовь Шевцова принадлежала к той группе комсомолок и комсомольцев, которые еще прошлой осенью были выдвинуты в распоряжение партизанского штаба для использования в тылу врага.
     Она заканчивала военно-фельдшерские курсы и собиралась уже отправиться на фронт, но ее перебросили на курсы радистов там же, в Ворошиловграде.
     По указанию штаба, она скрыла это от родных и от товарищей и всем говорила и писала домой, что продолжает учиться на курсах военных фельдшеров. То, что ее жизнь была теперь окружена тайной, очень нравилось Любке. Она была "Любка-артистка, хитрая, как лиска", она всю жизнь играла.
     Когда она была совсем маленькой девочкой, она была доктором. Она выбрасывала за окно все игрушки, а всюду ходила с сумкой с красным крестом, наполненной бинтами, марлей, ватой, - беленькая, толстенькая девочка с голубыми глазами и ямочками на щеках. Она перевязывала своего отца и мать, и всех знакомых, взрослых и детей, и всех собак и кошек.
     Мальчик, старше ее, босой спрыгнул с забора и распорол ступню стеклом от винной бутылки. Мальчик был из дальнего двора, незнакомый, и никого из взрослых не было в доме, чтобы помочь ему, а шестилетняя Любка промыла ему ногу и залила йодом и забинтовала. Мальчика звали Сережей, фамилия его была Левашов. Но он не проявил к Любке ни интереса, ни благодарности. Он больше никогда не появлялся в их дворе, потому что он вообще презирал девчонок.
     А когда она начала учиться в школе, она училась так легко, весело, будто она не на самом деле училась, а играла в ученицу. Но ей уже не хотелось быть доктором, или учителем, или инженером, а хотелось быть домашней хозяйкой, и за что бы она ни бралась по дому - мыла полы или делала клецки, - все получалось у нее как-то ловчее, веселее, чем у мамы. Впрочем, она хотела быть и Чапаевым, именно Чапаевым, а не Анкой-пулеметчицей, потому что, как выяснилось, она тоже презирала девчонок. Она наводила себе чапаевские усы жженой пробкой и дралась с мальчишками до победного конца, Но, когда она немножко выросла, она полюбила танцы: бальные - русские и заграничные, и народные - украинские и кавказские. К тому же у нее обнаружился хороший голос, и теперь уже было ясно, что она будет артисткой. Она выступала в клубах и под открытым небом в парке, а когда началась война, она с особенным удовольствием выступала перед военными. Но она совсем не была артисткой, она только играла в артистки, она просто не могла найти себя. В душе ее все время точно переливалось что-то многоцветное, играло, пело, а то вдруг бушевало, как огонь. Какой-то живчик не давал ей покоя; ее терзали жажда славы и страшная сила самопожертвования. Безумная отвага и чувство детского, озорного, пронзительного счастья - все звало и звало ее вперед, все выше, чтобы всегда было что-то новое и чтобы всегда нужно было к чему-то стремиться. Теперь она бредила подвигами на фронте: она будет летчиком или военным фельдшером на худой конец, - но выяснилось, что она будет разведчицей-радисткой в тылу врага, и это, конечно, было лучше всего.
     Очень смешно и странно было, что из краснодонских комсомольцев вместе с ней попал на курсы радистов тот самый Сережа Левашов, которому она в детстве оказала медицинскую помощь и который отнесся к ней тогда так пренебрежительно. Теперь она имела возможность отплатить ему, потому что он сразу в нее влюбился, а она, конечно, нет, хотя у него были красивые губы и красивые уши и вообще он был парень дельный. Ухаживать он совсем не умел, он сидел перед ней со своими широкими плечами, молчал и смотрел на нее с покорным выражением, и она могла смеяться над ним и терзать его, как хотела.
     Пока она училась на курсах, не раз бывало, что то один, то другой из курсантов больше не появлялся на занятиях. Все знали, что это значит: его выпустили досрочно и забросили в тыл к немцам.
     Был душный майский вечер; городской сад поник от духоты, облитый светом месяца, цвели акации, голова кружилась от их запаха. Любка, которая любила, чтобы вокруг всегда было много людей, все тащила Сергея в кино или "прошвырнуться" по Ленинской. А он говорил:
     - Посмотри, как хорошо кругом. Неужто тебе не хорошо? - И глаза его с непонятной силой светились в полутьме аллеи.
     Они делали еще и еще круги по саду, и Сергей очень надоел Любке своей молчаливостью и тем, что не слушался ее.
     А в это время в городской сад со смехом и визгом ворвалась компания ребят и дивчат. Среди них оказался один с курсов, ворошиловградец Борька Дубинский, который тоже был неравнодушен к Любке и всегда смешил ее своей трепотней "с точки зрения трамвайного движения".
     Она закричала:
     - Борька!
     Он сразу узнал ее по голосу и подбежал к ней и к Сергею и сразу заговорил так, что его уже было трудно остановить.
     - С кем это ты? - спросила Любка.
     - Это наши дивчата и ребята с типографии. Познакомить?
     - Конечно! - сказала Любка.
     Они тут же познакомились, и Любка всех потащила на Ленинскую. Сергей сказал, что он не может. Любка подумала, что он обиделся, и нарочно, чтобы он не заносился, подхватила под руку Борьку Дубинского, и они вместе, выделывая в четыре ноги невозможные вензеля, выбежали из парка, только платье ее мелькнуло среди деревьев.
     Утром она не встретила Сергея за завтраком в общежитии, его не было и на занятиях, и за обедом, и за ужином, и бесполезно было бы спрашивать, куда он делся.
     Конечно, она совсем не думала о том, что произошло вчера в городском саду, - "подумаешь, новости!". Но к вечеру она вдруг заскучала по дому, вспомнила отца и мать, и ей показалось, что она никогда их не увидит. Она тихо лежала на койке в комнате общежития, где вместе с ней жили еще пять подруг. Все уже спали, затемнение с окон было снято, свет месяца буйно врывался в ближнее распахнутое окно, и Любке было очень грустно.
     А на другой день Сергей Левашов навсегда ушел из ее памяти, как если бы его и не было.
     Шестого июля Любку вызвал начальник курсов и сказал, что дела на фронте идут неважно, курсы эвакуируются, а ее, Любку, оставляют в распоряжении областного партизанского штаба: пусть возвращается домой, в Краснодон, и ждет, пока ее не вызовут. Если придут немцы, она должна вести себя так, чтобы не возбудить подозрения. И ей дали адрес на Каменном Броде, куда она должна была зайти еще перед отъездом, чтобы познакомиться с хозяйкой.
     Любка побывала на Каменном Броде и познакомилась с хозяйкой. Потом она уложила свой чемоданчик, "проголосовала" на ближайшем перекрестке, и первая же грузовая машина, рейсом через Краснодон, подобрала дерзкую белокурую девчонку.
     Валько, расставшись со своими спутниками, весь день пролежал в степи и, только когда стемнело, вышел балкой на дальнюю окраину "Шанхая" и кривыми улочками и закоулками пробрался в район шахты No 1-бис. Он хорошо знал город, в котором вырос.
     Он опасался немцев, которые могли стоять у Шевцовых, и, крадучись, с тыла, через заборчик проник во двор и притаился возле домашних пристроек в надежде, что кто-нибудь да выйдет во двор. Так простоял он довольно долго и начал уже терять терпение. Наконец хлопнула наружная дверь, и женщина с ведром тихо прошла мимо Валько. Он узнал жену Шевцова, Евфросинью Мироновну, и вышел ей навстречу.
     - Кто такой, боже мой милостивый! - тихо сказала она.
     Валько приблизил к ней черное, обросшее уже щетиной лицо, и она узнала его.
     - То же вы?.. А где ж... - начала было она.
     Если бы не ночная полутьма, в которой из-за серой дымки, затянувшей небо, едва сквозил рассеянный свет месяца, можно было бы видеть, как все лицо Евфросиньи Мироновны покрылось бледностью.
     - Обожди трохи. И фамилию мою забудь. Зови меня дядько Андрий. У вас немцы стоят? Ни?.. Пройдем в хату, - хрипло сказал Валько, подавленный тем, что он должен был сказать ей.
     Любка - не та нарядная Любка в ярком платье и туфельках на высоких каблуках, которую Валько привык видеть на сцене клуба, - а простая, домашняя, в дешевой кофточке и короткой юбке, босая, встала ему навстречу с кровати, на которой она сидела и шила. Золотистые волосы свободно падали на шею и плечи. Прищуренные глаза ее, при свете шахтерской лампы, висевшей над столом, казавшиеся темными, без удивления уставились на Валько.
     Валько не выдержал ее взгляда и рассеянно оглядел комнату, еще хранившую следы достатка хозяев. Глаза его задержались на открытке, висевшей на стене у изголовья кровати. Это была открытка с портретом Гитлера.
     - Не подумайте чего плохого, товарищ Валько, - сказала мать Любки.
     - Дядько Андрий, - поправил ее Валько.
     - Чи то - дядя Андрий, - без улыбки поправилась она.
     Любка спокойно обернулась на открытку с Гитлером и презрительно повела плечом.
     - То офицер немецкий повесил, - пояснила Евфросинья Мироновна. - У нас тут все дни два офицера немецких стояли, только вчера уехали на Новочеркасск. Как только вошли, так до нее - "русский девушка, красив, красив, блонд", смеются, все ей шоколад, печенье. Смотрю, берет, чертовка, а сама нос дерет, грубит, то засмеется, а потом опять грубит, - вот какую игру затеяла! - сказала мать с добрым осуждением по адресу дочери и с полным доверием к Валько, что он все поймет, как нужно. - Я ей говорю: "Не шути с огнем". А она мне: "Так нужно". Нужно ей так - вот какую игру затеяла! - повторила Евфросинья Мироновна. - И можете представить, товарищ Валько...
     - Дядько Андрий, - снова поправил он.
     - Дядя Андрей... Не велела мне им говорить, что я ее мать, выдала меня за свою экономку, а себя - за артистку. "А родители мои, говорит, промышленники, владели рудниками, и их советская власть в Сибирь сослала". Видали, чего придумала?
     - Да, уж придумала, - спокойно сказал Валько, внимательно глядя на Любку, которая стояла против него с шитьем в руках и с неопределенной усмешкой смотрела на дядю Андрея.
     - Офицер, что спал на этой кровати, - это ее кровать, а мы с ней спали вдвоем в той горнице, - стал разбираться в своем чемодане, белье ему нужно было, что ли, - продолжала Евфросинья Мироновна, - достал вот этот портретик и наколол на стенку. Она, - можете себе представить, товарищ Валько, - прямо к нему, и - раз! Портретик долой. "Это, говорит, моя кровать, а не ваша, не хочу, чтобы Гитлер над моей кроватью висел". Я думала, он тут ее убьет, а он схватил ее за руку, вывернул, портретик отнял и снова на стенку. И другой офицер тут. Хохочут, аж стекла звенят. "Ай, говорят, русский девушка шлехт!.." Смотрю, она в самом деле злая стала, красная вся, кулачки посжимала, - я со страху чуть не умерла. И правда, то ли она уж очень им нравилась, то ли они самые распоследние дураки, только они стоят, регочут. А она каблучками топочет и кричит: "Ваш Гитлер уродина, кровопийца, его только в сортире утопить!" И еще такое говорила, что я, право слово, думала - вот вытащит он револьвер да застрелит... А когда уж они уехали, она не велела Гитлера сымать: "Пускай, говорит, повисит, так нужно..."
     Мать Любки была еще не так стара, но, как многие простые пожилые женщины, смолоду неудачно рожавшие, она расплылась в бедрах и в поясе, и ноги у нее опухли в щиколотках. Она тихим голосом рассказывала Валько всю эту историю и в то же время поглядывала на него вопросительным, робким, даже молящим взглядом, а он избегал встретиться с ней глазами. Она все говорила и говорила, будто старалась отсрочить момент, когда он скажет ей то, что она боялась услышать. Но теперь она рассказала все и с ожиданием, волнуясь и робея, посмотрела на Валько.
     - Может, осталась у вас, Евфросинья Мироновна, какая ни на есть мужняя одежда, попроще, - хрипло сказал Валько. - А то мне вроде в таком пиджаке и шароварах при тапочках не дюже удобно - сразу видать, что ответственный, - усмехнулся он.
     Что-то такое было в его голосе, что Евфросинья Мироновна опять побледнела и Любка опустила руки с шитьем.
     - Что же с ним? - спросила мать чуть слышно.
     - Евфросинья Мироновна, и ты, Люба, - тихим, но твердым голосом сказал Валько. - Не думал я, что судьба приведет меня к вам с недоброй вестью, но обманывать я вас не хочу, а утешить вас мне нечем. Ваш муж и твой отец, Люба, и друг мой, лучше какого не было, Григорий Ильич, погиб, погиб от бомбы, что сбросили на мирных людей проклятые каты... Да будет ему вечная память и слава в сердцах наших людей!..
     Мать, не вскрикнув, приложила к глазам угол платка, которым была повязана, и тихо заплакала. А у Любки лицо стало совсем белым, точно застыло. Она постояла так некоторое время и вдруг, вся изломившись, без чувств опустилась на пол.
     Валько поднял ее на руки и положил на кровать.
     По характеру Любки он ждал от нее взрыва горя, с плачем, слезами, и, может быть, ей было бы легче. Но Любка лежала на кровати неподвижно, молча, с лицом застывшим и белым, и в опущенных уголках ее большого рта обозначилась горькая складка, как у матери.
     А мать выражала свое горе так естественно, тихо, просто и сердечно, как свойственно бывает простым русским женщинам. Слезы сами лились из глаз ее, она утирала их уголком платка, или смахивала рукой, или обтирала ладонью, когда они затекали ей на губы, на подбородок. Но именно потому, что горе ее было так естественно, она, как обычно, выполняла все, что должна делать хозяйка, когда у нее гость. Она подала Валько умыться, засветила ему ночник и достала из сундука старую гимнастерку, пиджак и брюки мужа, какие он носил обычно дома.
     Валько взял ночник, вышел в другую комнату и переоделся. Все это было немного тесновато ему, но он почувствовал себя свободнее, когда влез в эту одежду: теперь он выглядел мастеровым, одним из многих.
     Он стал рассказывать подробности гибели Григория Ильича, зная, что, как ни тяжелы эти подробности, только они могут дать сейчас близким жестокое и томительное в горечи своей утешение. Как ни был он сам взволнован и озабочен, он долго и много ел и выпил графин водки. Он целый день провел без пищи и очень устал, но все-таки поднял Любку с постели, чтобы поговорить о деле.
     Они вышли в соседнюю горницу.
     - Ты здесь оставлена нашими для работы, то сразу видно, - сказал он, сделав вид, что не заметил, как Любка отпрянула от него и изменилась в лице. - Не трудись, - подняв тяжелую руку, сказал он, когда она попыталась возражать ему, - кто тебя оставил и для докой работы, про то я тебя не спрашиваю, и ты мне того ни подтверждать, ни опровергать не обязана. Прошу помочь мне... А я тебе тоже сгожусь.

/ Полные произведения / Фадеев А.А. / Молодая гвардия

Смотрите также по произведению "Молодая гвардия":

• Сочинения
• Краткое содержание