Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Горький М. / Фома Гордеев
Фома Гордеев [14/16]
Тарас улыбнулся в лицо отца приветливой и теплой улыбкой и задумчиво сказал ему:
- Таким вот я и помню вас, веселым, живым... Как будто вы за эти годы ничуть не изменились!..
Старик гордо выпрямился и, ударив себя кулаком в грудь, сказал:
- Я -никогда не изменюсь!.. Потому -над человеком который себе цену знает, жизнь не властна!
- Ого! какой вы гордый...
- В сын нном сюртуке, с медалями на груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки. Его зеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился с ними.
- Здравствуйте, господин xopoший! - заговорил старик, укоризненно качая головой. - Откуда изволили прибыть? Кто это жирок-то обсосал с вас? Али -свинья ищет, где лужа, а Фома - где хуже?
- Нет у вас других слов для меня? - угрюмо спросил Фома, в упор глядя на старика.
Вдруг он увядал, что крестный вздрогнул, ноги его затряслись, глаза учащенно замигали и руки вцепились в косяки. Фома двинулся к нему, полагая, что старику дурно, но Яков Тарасович глухим и сердитым голосом сказал:
-- Посторонись... отойди!..
Фома отступил назад и очутился рядом с невысоким, круглым человеком, он, кланяясь Маякину, хриплым голосом говорил:
- Здравствуйте, папаша!
- Здра -авствуй, Тарас Яковлевич, здравствуй...- не отнимая рук от косяков, говорил и кланялся старик, криво улыбаясь, - ноги его дрожали.
Фома отошел в сторону и сел, окаменев от любопытства.
Маякин, стоя в дверях, раскачивал свое хилое тело, всё упираясь руками в косяки, и, склонив голову набок, молча смотрел на сына. Сын стоял против него, высоко подняв голову, нахмурив брови над большими темными глазами. Черная клинообразная бородка и маленькие усы вздрагивали на его сухом лице, с хрящеватым, как у отца, носом. Из-за его плеча Фома видел бледное, испуганное и радостное лицо Любы -она смотрела на отца умоляюще, и казалось - сейчас она закричит. Несколько секунд все молчали, не двигаясь, подавленные тем, что ощущали. Молчание разрушил тихий, странно глухой голос Якова Маякина:
- Старенек ты, Тарас
Сын молча усмехнулся в лицо отцу и быстрым взглядом окинул его с головы до ног.
Отец, оторвав руки от косяков, шагнул навстречу сыну и -остановился, вдруг нахмурившись. Тогда Тарас Маякин одним большим шагом встал против отца и протянул ему руку.
- Ну...-поцелуемся!.. -тихо предложил отец. Они судорожно обвили друг друга руками, крепко поцеловались и отступили друг от друга. Морщины старшего вздрагивали, сухое лицо младшего было неподвижно, почти сурово. Любовь радостно всхлипнула. Фома неуклюже завозился на кресле, чувствуя, что у него спирает дыхание.
- Эх -дети! Язвы сердца, -а не радость его вы!.. -звенящим голосом пожаловался Яков Тарасович, и, должно быть, он много вложил в эти слова, потому что тотчас же после них просиял, приободрился и бойко заговорил, обращаясь к дочери:
- Ну ты, раскисла от сладости? Айда -ка собери нам чего-нибудь... Угостим, что ли, блудного сына! Ты, чай, старичишка, забыл, каков есть отец-то у тебя?
Тарас Маякин рассматривал родителя вдумчивым взглядом и улыбался, молчаливый, одетый в черное, отчего седые волосы на голове и в бороде его выступали резче...
- Ну, садись! Говори- как жил, что делал?.. Куда смотришь? Это-крестник мой, Игната Гордеева сын, Фома, - Игната помнишь?
- Я всё помню, - сказал Тарас.
- О? Это хорошо... коли не хвастаешь!.. Ну, - женат?
- Вдов...
- Дети есть?
- Померли... двое было...
- Жа -аль... Внуки у меня были бы...
- Я закурю? - спросил Тарас у отца.
- Вали!.. Ишь ты, -сигары куришь...
- А вы не любите их?
- Я? Всё равно мне... Я к тому, что барственно как-то, когда сигара... Я просто так сказал, -смешно мне... Этакий солидный старичина, борода по-иностранному, сигара в зубах... Кто такой? Мой сынишка- xe -xe -xe! - Старик толкнул Тараса в плечо и отскочил от него, как бы испугавшись, - не рано ли он радуется, так ли, как надо, относится к этому полуседому человеку? И он пытливо и подозрительно заглянул в большие, окруженные желтоватыми припухлостями, глаза сына.
Тарас улыбнулся в лицо отца приветливой и теплой улыбкой и задумчиво сказал ему:
- Таким вот я и помню вас, веселым, живым... Как будто вы за эти годы ничуть не изменились!..
Старик гордо выпрямился и, ударив себя кулаком в грудь, сказал:
- Я -никогда не изменюсь!.. Потому -над человеком который себе цену знает, жизнь не властна!
- Ого! какой вы гордый...
- В сынпошел, должно быть! - с хитрой гримасой молвил старик. -У меня, брат, сын семнадцать лет молчал из гордости...
- Это потому, что отец не хотел его слушать...- напомнил Тарас.
- Ладно уж! Богу только известно, кто пред кем виноват... Он, справедливый, скажет это тебе, погоди! Не время нам с тобой об этом теперь разговаривать... Ты вот что скажи - чем ты занимался в эти годы? Как это ты на содовый завод попал? В люди-то как выбился?
- История длинная! - вздохнув, сказал Тарас и, выпустив изо рта клуб дыма, начал, не торопясь: -Когда я получил возможность жить на воле, то поступил в контору управляющего золотыми приисками Ремезовых.
- Знаю!.. Три брата, -всех знаю! Один-урод, другой - дурак, а третий - скряга...
- Два года прослужил у него, - а потом женился на его дочери...-хрипящим голосам рассказывал Маякин.
- Так. Неглупо...
Тарас задумался и помолчал. Старик взглянул на его грустное лицо.
- С женой, значит, хорошо жил...-сказал он. - Ну что ж? Мертвому -рай, живой -дальше играй!.. Не так уж ты стар... Давно овдовел?
- Третий год...
- А на соду как попал?
- Это завод тестя...
- Ага -а! Сколько получаешь?
- Около пяти тысяч...
- Кусок не черствый! Н -да- а! Вот те и каторжник!
Тарас взглянул на отца твердым взглядом и сухо спросил его:
- Кстати-с чего это вы взяли, что я в каторге был?
Старик взглянул на сына с изумлением, которое быстро сменилось в нем радостью:
- А - как же? Не был? О, чтоб вам! Стало быть -как же? Да ты не обижайся! Разве разберешь? Сказано -в Сибирь! Ну, а там -каторга!..
- Чтобы раз навсегда покончить с этим, - серьезно и внушительно сказал Тарас, похлопывая рукой по колену, -я скажу вам теперь же, как всё это было. Я был сослан в Сибирь на поселение на шесть лет и всё время ссылки жил в Ленском горном округе... В Москве сидел в тюрьме около девяти месяцев - вот и всё!
- Та -ак! Однако - что же это? - смущенно и радостно бормотал Яков Тарасович.
- А тут распустили этот нелепый слух...
- Уж подлинно-нелепый! -сокрушился старик.
- И очень насолили мне однажды...
- Но -о? Неужто?
- Да... Я начал свое дело
Внимательно слушая беседу Маякиных, упорно разглядывая приезжего, Фома сидел в своем углу и недоумевающе моргал глазами. Вспоминая отношение Любови к брату, до известной степени настроенный ее рассказами о Tapace, он ожидал увидать в лице его что-то необычное, непохожее на обыкновенных людей. Он думал, что Тарас и говорит как-нибудь особенно и одевается по-своему, вообще - не похож на людей. А пред ним сидел солидный человек, строго одетый, очень похожий лицом на отца и отличавшийся от него только сигарой. Говорит он кратко, дельно, о простых таких вещах, -где же особенное в нем? Вот он начал рассказывать отцу о выгодности производства соды... В каторге он не был, - наврала Любовь!
Она то и дело появлялась в комнате. Ее лицо сияло счастьем, и глаза с восторгом осматривали черную фигуру Тараса, одетого в такой особенный, толстый сюртук с карманами на боках и с большими пуговицами. Она ходила на цыпочках и как-то всё вытягивала шею по направлению к брату. Фома вопросительно поглядывал на нее, но она его не замечала, пробегая мимо двери с тарелками и бутылками в руках.
Случилось так, что она заглянула в комнату как раз в то время, когда ее брат говорил отцу о каторге. Она замерла на месте, держа поднос в протянутых руках, и выслушала всё, что сказал брат о наказании, понесенном им. Выслушала и -медленно пошла прочь, не уловив недоумевающе -насмешливого взгляда Фомы. Погруженный в свои соображения о Тарасе, немного обиженный тем, что никто не обращает на него внимания и еще ни разу не взглянул на него, - Фома перестал на минуту следить за разговором Маякиных и вдруг почувствовал, что его схватили за плечо. Он вздрогнул и вскочил на ноги, чуть не уронив крестного.
- Вот -гляди! Вот Маякин! Его кипятили в семи котлах, а он - жив! И - богат! Понял? Без всякой помощи, один - пробился к своему месту! Это значит - Маякин! Маякин - человек, который держит судьбу в своих руках... Понял? Учись! В сотне нет такого, ищи в тысяче... Так и знай: Маякина из человека ни в чёрта, ни в ангела не перекуешь...
Ошеломленный буйным натиском, Фома растерялся, не зная, что сказать старику в ответ на его шумную похвальбу. Он видел, что Тарас, спокойно покуривая свою сигару, смотрит на отца и углы его губ вздрагивают от улыбки. Лицо у него снисходительно довольное, и вся фигура барски гордая. Он как бы забавлялся радостью старика...
А Яков Тарасович тыкал Фому пальцем в грудь и говорил:
- Я его, сына родного, не знаю, - он души своей не открывал предо мной... Может, между нами такая разница выросла, что ее не токмо орел не перелетит - черт не перелезет!.. Может, его кровь так перекипела, что и запаха отцова нет в ней... а - Маякин он! И я это чую сразу... Чую и говорю: "Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!.."
Старик дрожал в лихорадке ликования, точно приплясывал, стоя пред Фомой.
- Ну, успокойтесь, батюшка! - сказал Тарас, неторопливо встав со стула и подходя к отцу. - Сядем...
Он небрежно усмехнулся Фоме и, взяв отца под руки, повел к столу...
- Я в кровь верю! - говорил Яков Тарасович. - В ней вся сила! Отец мой говорил мне: "Яшка! ты подлинная моя кровь!" У Маякиных кровь густая, никакая баба никогда не разбавит ее... А мы выпьем шампанского! Выпьем? Говори мне... говори про себя... как там, в Сибири?
И снова, точно испуганный и отрезвленный какой-то мыслью, старик уставился в лицо сына испытующими глазами. А через несколько минут обстоятельные, но краткие ответы Тараса опять возбудили в нем шумную радость. Фома всё слушал и присматривался, смирно посиживая в своем углу.
- Золотопромышленность, разумеется, дело солидное, - говорил Тарас спокойно и важно, - но все-таки рискованное и требующее крупного капитала... Очень выгодно иметь дело с инородцами... Торговля с ними, даже поставленная кое-как, дает огромный процент. Это совершенно безошибочное предприятие... Но -скучное. Оно не требует большого ума, в нем негде развернуться человеку, - человеку крупного почина...
Вошла Любовь и пригласила всех в столовую. Когда Маякины пошли туда, Фома незаметно дернул Любовь за рукав, и она осталась вдвоем с ним, торопливо спрашивая его:
- Ты что?
- Ничего!.. -улыбаясь, сказал Фома. -Хочу спросить тебя - рада?
- Еще бы! - воскликнула Любовь.
- А чему?
- Странный ты! -удивленно взглянув на него, сказала Любовь. - Разве не видишь?
- Э -эх ты! -с презрительным сожалением протянул Фома. - Разве от твоего отца, - разве в нашем купецком быту родится что-нибудь хорошее? А ты врала мне: Тарас -такой, Тарас -сякой! Купец как купец... И брюхо купеческое...- Он был доволен, видя, что девушка, возмущенная его словами, кусает губы, то краснея, то бледнея.
- Ты... ты, Фома!.. -задыхаясь, начала она и вдруг, топнув ногой, крикнула ему: -Не смей говорить со мной!
На пороге комнаты она обернула к нему гневное лицо и вполголоса кинула:
- У, ненавистник!..
Фома засмеялся. Ему не хотелось идти туда за стол, где сидят трое счастливых людей. Он слышал их веселые голоса, довольный смех, звон посуды и понимал, что ему, с тяжестью на сердце, не место рядом с ними. И нигде ему нет места. Постояв одиноко среди комнаты, Фома решил уйти из дома, где люди радовались. Выйдя на улицу, он почувствовал обиду на Маякиных: все-таки это были единственные на свете люди, близкие ему. Пред ним встало лицо крестного, дрожащие от возбуждения морщины, освещаемые радостным блеском его зеленых глаз.
"В темноте и гнилушка светит", - злостно думал он. Потом ему вспомнилось спокойное, серьезное лицо Тараса и рядом с ним напряженно стремящаяся к нему фигура Любы. Это возбудило в нем зависть и - грусть.
"Кто на меня так посмотрит?.."
Он очнулся от своих дум на набережной, у пристаней, разбуженный шумом труда. Всюду несли и везли разные вещи и товары; люди двигались спешно, озабоченно, понукали лошадей, раздражаясь, кричали друг на друга, наполняли улицу бестолковой суетой и оглушающим шумом торопливой работы. Они возились на узкой полосе земли, вымощенной камнем, с одной стороны застроенной высокими домами, а с другой - обрезанной крутым обрывом к реке; кипучая возня производила на Фому такое впечатление, как будто все они собрались бежать куда-то от этой работы в грязи, тесноте и шуме, - собрались бежать и спешат как-нибудь скорее окончить недоделанное и не отпускающее их от себя. Их уже ждали огромные пароходы, стоя у берегов, выпуская из труб клубы дыма. Мутная вода реки, тесно заставленной судами, жалобно и тихо плескалась о берег, точно просила дать и ей минутку покоя и отдыха...
С одной из пристаней давно уже разносилась по воздуху веселая "дубинушка". Крючники работали какую-то работу, требовавшую быстрых движений, и подгоняли к ним запевку и припев.
В кабаках купцы большие
Пью -ют наливочки густые,
- бойким речитативом рассказывал запевала. Артели дружно подхватывала:
Ой, да дубинушка, ухнем!
И потом басы кидали в воздух твердые звуки:
Идет, идет...
А тенора вторили им:
Идет, идет...
Фома вслушался в песню и пошел к ней на пристань. Там он увидал, что крючники, вытянувшись в две линии, выкатывают на веревках из трюма парохода огромные бочки. Грязные, в красных рубахах с расстегнутыми воротами, в рукавицах на руках, обнаженных по локоть, они стояли над трюмом и шутя, весело, дружно, в такт песне, дергали веревки. А из трюма выносился высокий, смеющийся голос невидимого запевалы:
А мужицкой нашей глотке
Не -е хватает вдоволь водки...
И артель громко и дружно, как одна большая грудь, вздыхала:
Э -эх, ду -убинушка, ухнем!
Фоме было приятно смотреть на эту стройную, как музыка, работу. Чумазые лица крючников светились улыбками, работа была легкая, шла успешно, а запевала находился в ударе. Фоме думалось, что хорошо бы вот так дружно работать с добрыми товарищами под веселую песню, устать от работы, выпить стакан водки и поесть жирных щей, изготовленных дородной и разбитной артельной маткой...
- Проворне, ребята, проворне! - раздался рядом с ним неприятный, хриплый голос. Фома обернулся. Толстый человек с большим животом, стукая в палубу пристани палкой, смотрел на крючников маленькими глазками. Лицо и шея у него были облиты потом; он поминутно вытирал его левой рукой и дышал так тяжело, точно шел в гору.
Фома неприязненно посмотрел на этого человека и подумал:
"Люди работают, а он потеет... А я - еще его хуже..."
Из каждого впечатления у Фомы сейчас же выделялась колкая мысль об его неспособности к жизни. Всё, на чем останавливалось его внимание, имело что-то обидное для него, и это обидное кирпичом ложилось на грудь ему.
Вечером он снова зашел к Маякиным. Старика не было дома, и в столовой за чаем сидела Любовь с братом. Подходя к двери, Фома слышал сиплый голос Тараса:
- Что же заставляет отца возиться с ним? При виде Фомы он замолчал, уставившись в лицо его серьезным, испытующим взглядом. На лице Любови ясно выразилось смущение, и она, как бы извиняясь, сказала Фоме:
- А! Это ты...
"Про меня шла речь!" -сообразил Фома, подсаживаясь к столу.
Тарас отвел от него глаза и уселся в кресло поглубже. С минуту продолжалось неловкое молчание, и оно было приятно Фоме.
- Ты на обед пойдешь? - спросила наконец Любовь.
- На какой?..
- Разве не знаешь? Кононов новый пароход освящает... Молебен будет, а потом поедут вверх по Волге...
- Меня не звали, - сказал Фома.
- Никого не звали... Просто он на бирже пригласил - кому угодно почтить меня, - пожалуйте!
- Мне не угодно...
- Да? Смотри - выпивка будет там грандиозная, - искоса взглянув на него, сказала Любовь.
- Я и на свои напьюсь, коли захочу...
- Знаю! - выразительно кивнув головой, сказала Любовь.
Тарас играл чайной ложкой, вертя ее между пальцами, и исподлобья поглядывал на них.
- А где крестный? -опросил Фома.
- В банк поехал... Сегодня заседание правления... Выборы будут...
- Опять его выберут?..
- Разумеется...
И снова разговор оборвался. Тарас медленно, большими глотками выпил чай и, молча подвинув к сестре стакан, улыбнулся ей. Она тоже улыбнулась радостно и счастливо, схватила стакан и начала усердно мыть его. Потом ее лицо приняло выражение напряженное, она вся как-то насторожилась и вполголоса, почти благоговейно спросила брата:
- Можно возвратиться к началу разговора?
- Пожалуйста! -кратко разрешил Тарас.
- Ты сказал - я не поняла - как это? Я спросила:
"Если всё это утопии, по-твоему, если это невозможно... мечты... то что же делать человеку, которого не удовлетворяет жизнь?"
Ее глаза с напряженным ожиданием остановились на спокойном лице брата. Он взглянул на нее, повозился на кресле и, опустив голову, спокойно и внушительно заговорил:
- Надо подумать, из какого источника является неудовлетворенность жизнью?.. Может быть, это от неумения трудиться... от недостатка уважения к труду? Или - от неверного представления о своих силах... Несчастие большинства людей в том, что они считают себя способными на большее, чем могут... А между тем от человека требуется - немного: он должен избрать себе дело по силам и делать его как можно лучше... Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд -даже самый грубый -возвышается до творчества... Стул, сделанный с любовью, всегда будет хороший, красивый и прочный стул... И так -во всем... Ты почитай Смайльса -не читала? Очень дельная книга... Здоровая книга... Леббока "Радости жизни" почитай... Вообще помни, что англичане самая трудоспособная нация, чем и объясняется их изумительный успех в области промышленной и торговой... У них труд - почти культ... Высота культуры всегда стоит в прямой зависимости от любви к труду... А чем выше культура, - тем глубже удовлетворены потребности людей, тем менее препятствий к дальнейшему развитию потребностей человека...
Счастье -возможно полное удовлетворение потребностей... Вот... И, как видишь, счастье человека обусловлено его отношением к своему труду...
Тарас Маякин говорил так медленно и тягуче, точно ему самому было неприятно и скучно говорить. А Любовь, нахмурив брови и вытянувшись по направлению к нему, слушала речь его с жадным вниманием в глазах, готовая всё принять и впитать в душу свою.
- Ну, а ежели человеку всё противно?.. - заговорил Фома.
- Что именно противно? - спросил Маякин спокойно и не взглянув на Фому.
Тот наклонил голову, уперся руками в стол и так, быком, продолжал изъясняться:
- Всё - не по душе... Дела... труды... люди... Ежели, скажем, я вижу, что всё - обман... Не дело, а так себе - затычка... Пустоту души затыкаем... Одни работают, другие только командуют и потеют... А получают за это больше... Это зачем же так? а?
- Не могу уловить вашу мысль!.. - заявил Тарас, когда Фома остановился, чувствуя на себе пренебрежительный и сердитый взгляд Любови.
- Не понимаете? - с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил Фома. -Ну... скажем так: едет человек в лодке по реке... Лодка, может быть, хорошая, а под ней все-таки глубина... Лодка - крепкая... но ежели человек глубину эту темную под собой почувствует... никакая лодка его не спасет...
Тарас смотрел на Фому равнодушно и спокойно. Смотрел, молчал и тихо постукивал пальцами по краю стола. Любовь беспокойно вертелась на стуле. Маятник часов глухим, вздыхающим звуком отбивал секунды. И сердце Фомы билось медленно и тяжко, чувствуя, что здесь никто не откликнется теплым словом на его тяжелое недоумение.
- Работа - еще не всё для человека...- говорил он скорее себе самому, чем этим людям. - Это неверно, что в трудах - оправдание... Которые люди не работают совсем ничего всю жизнь, а живут они лучше трудящих... это как? А трудящие -они просто несчастные лошади! На них едут, они терпят... больше ничего!.. Но они имеют пред богом свое оправдание... Их спросят: "Вы для чего жили, а?" Они скажут: "Нам некогда было думать насчет этого... мы всю жизнь работали!" А я какое оправдание имею? И все люди, которые командуют, чем они оправдаются? Для чего жили? А я так полагаю, что непременно всем надо твердо знать - для чего живешь.
Он помолчал и, вскинув голову, воскликнул глухим голосом:
- Неужто затем человек рождается, чтобы поработать, денег зашибить, домвыстроить, детей народить и - умереть? Нет, жизнь что-нибудь означает собой... Человек родился, пожил и помер -зачем? Нужно сообразить - зачем живем? Толку нет в жизни нашей... -Потом- не ровно всё - это сразу видно! Одни богаты - на тысячу человек денег у себя имеют... и живут без дела... другие - всю жизнь гнут спину на работе, а нет у них ни гроша... А между тем разница в людях - малая... Иной- без штанов живет, а рассуждает так, ровно в шелки одет...
Охваченный своими мыслями, Фома долго бы излагал их, но Тарас отодвинул свое кресло от стола, встал и со вздохом негромко произнес:
- Нет, спасибо!.. Больше не хочу... Фома круто оборвал свою речь и повел плечами, с усмешкой взглянув на Любовь.
- Откуда это ты набрался такой философии? - спросила она недоверчиво н сухо.
- Это не философия... Это... наказание! - вполголоса сказал Фома. - Открой глаза и смотри на всё - тогда это само в голову полезет...
- Вот кстати. Люба, обрати внимание, - заговорил Тарас, стоя спиной к столу и рассматривая часы, - пессимизм совершенно чужд англосаксонской расе... То, что называют пессимизмом Свифта и Байрона, -только жгучий, едкий протест против несовершенства жизни и человека... А холодного, рассудочного и пассивного пессимизма у них не встретишь...
Затем, как бы вдруг вспомнив о Фоме, он обернулся к нему, заложил руки за спину н, дрыгая ляжкой, сказал:
- Вы поднимаете очень важные вопросы. Некоторые считают их детскими... Если они серьезно занимают вас- вам надо почитать книг... В них вы найдете немало ценных суждений о смысле жизни... Вы - читаете книги?
- Нет! - кратко ответил Фома. - Не люблю.
- Но однако они могли бы кое в чем помочь вам...- сказал Тарас, и по губам его скользнула улыбка...
- Если люди помочь мне в мыслях моих не могут - книги и подавно!.. - угрюмо проговорил Фома.
Ему стало скучно с этим равнодушным человеком. Он хотел бы уйти, но в то же время ему хотелось сказать Любови что-нибудь обидное об ее брате, и он ждал, не выйдет ли Тарас из комнаты. Любовь мыла посуду; лицо у нее было сосредоточенно и задумчиво, руки двигались вяло. Тарас, расхаживая по комнате, останавливался пред горками с серебром, посвистывал, щелкал пальцами по стеклу и рассматривал вещи, прищуривая глаза. Фома, заметив, что Любовь несколько раз вопросительно, с неприязнью и ожиданием взглянула на него, понял, что он стесняет ее.
- Я у вас ночую...- сказал он, улыбаясь ей. - Надо мне поговорить с крестным. Да и скучно дома одному.
- Так ты поди, скажи Марфуше, чтобы она приготовила тебе постель в угловой...- торопливо посоветовала Любовь.
- Могу...
Он встал и вышел из столовой. И тотчас же услыхал, что Тарас негромко спросил сестру о чем-то.
"Про меня, - подумал он. Вдруг в голове его мелькнула злая мысль: -Послушать, что скажут умные люди..."
Он бесшумно прошел в другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием в сердце, подошел вплоть к двери и остановился...
- Тяжелый парень...- сказал Тарас. Пониженно, торопливо заговорила Любовь:
- Он тут всё кутил... Безобразничал -ужасно! Вдруг как-то началось у него... Сначала избил в клубе зятя вице-губернатора. Папаша возился, возился, чтоб
загасить скандал. Хорошо еще, что избитый оказался человеком дурной репутации... Однако с лишком две тысячи стоило это отцу... А пока отец хлопотал по поводу одного скандала, Фома чуть не утопил целую компанию на Волге.
- Вот чудовище! И занимается исследованиями о смысле жизни...
- Другой раз ехал на пароходе с компанией таких же, как сам, кутил и вдруг говорит им: "Молитесь богу! Всех вас сейчас пошвыряю в воду!" Он страшно сильный... Те -кричать... А он: "Хочу послужить отечеству, хочу очистить землю от дрянных людей..."
- Это остроумно!
- Ужасный человек! Сколько он натворил за эти годы диких выходок... Сколько прожил денег!
- Скажи - отец управляет его делом на каких условиях, - не знаешь?
- Не знаю! У него полная доверенность есть... А что?
- Так... Солидное дело! Разумеется, поставлено оно по-русски -отвратительно... И тем не менее -прекрасное дело! Если им заняться как следует...
- Фома совершенно ничего не делает... Всё в руках отца...
- Да?
- Знаешь, порой мне кажется, что у Фомы это... вдумчивое настроение, речи эти - искренни и что он может быть очень... порядочным!.. Но я не могу помирить его скандальной жизни с его речами и суждениями...
- Да и не стоит об этом заботиться... Недоросль и лентяй- ищет оправдания своей лени...
- Нет, видишь ли, иногда он бывает - как ребенок...
- Я и сказал: недоросль. Стоит ли говорить о невежде и дикаре, который сам хочет быть дикарем и невеждой? Ты видишь: он рассуждает так же, как медведь в басне оглобли гнул...
- Очень ты строг...
- Да, я строг! Люди этого требуют... Мы все, русские. отчаянные распустехи... К счастью, жизнь слагается так, что волей-неволей мы понемножку подтягиваемся... Мечты - юношам и девам, а серьезным людям- серьезное дело...
- Иногда мне очень жалко Фому... Что с ним будет?
- Ничего не будет особенного - ни хорошего, ни дурного... Проживет деньги, разорится... Э, ну его! Такие, как он, теперь уж редки... Теперь купец понимает силу образования... А он, этот твой молочный брат, он погибнет...
- Верно, барин! - сказал Фома, появляясь на пороге. Бледный, нахмурив брови, скривив губы, он в упор смотрел на Тараса и глухо говорил: - Верно! Пропаду я и - аминь! Скорее бы только!
Любовь со страхом на лице вскочила со стула и подбежала к Тарасу, спокойно стоявшему среди комнаты, засунув руки в карманы.
- Фома! О! Стыдно! Ты подслушивал, - ах, Фома! - растерянно говорила она.
- Молчи! Овца!
- Н -да, подслушивать у дверей нехорошо -о! - медленно выговорил Тарас, не спуская с Фомы пренебрежительного взгляда.
- Пускай нехорошо! - махнув рукой, сказал Фома. - Али я виноват в том, что правду только подслушать можно?
- Уйди, Фома! Пожалуйста! - просила Любовь, прижимаясь к брату.
- Вы, может быть, имеете что-нибудь сказать мне? -спокойно спросил Тарас.
- Я? -воскликнул Фома. -Что я могу сказать? Ничего не могу!.. Это вы вот - вы всё можете...
- Значит, вам со мной не о чем разговаривать? - снова спросил Тарас.
- Нет!
- Это мне приятно...
Он повернулся боком к Фоме и спросил у Любови:
- Как ты думаешь -скоро вернется отец? Фома посмотрел на него и, чувствуя что-то похожее на уважение к этому человеку, осторожно пошел вон из дома. Ему не хотелось идти к себе, в огромный пустой дом, где каждый шаг его будил звучное эхо, и он пошел по улице, окутанной тоскливо-серыми сумерками поздней осени. Ему думалось о Тарасе Маякине.
"Твердый... В отца, только не так суетлив... Чай, тоже -выжига... А Любка -чуть ли не святым его считала -дуреха! Как он меня отчитывал! Судья.. Она -добрая ко мне!.."
Но все эти мысли не возбуждали в нем ни обиды против Тараса, ни симпатии к Любови.
Вот мимо него промчался рысак крестного. Фома видел маленькую фигурку Якова Маякина, но и она не возбудила в нем ничего. Фонарщик пробежал, обогнал его, подставил лестницу к фонарю и полез по ней. А она вдруг поехала под его тяжестью, и он, обняв фонарный столб, сердито и громко обругался. Какая-то девушка толкнула Фому узлом в бок и сказала:
- Ах, извините...
Он взглянул на нее и ничего не ответил. Потом с неба посыпалась изморозь, -маленькие, едва видные капельки сырости заволакивали огни фонарей и окна магазинов сероватой пылью. От этой пыли стало тяжело дышать...
"К Ежову, что ли, пойти ночевать? Выпить с ним..." - подумал Фома и пошел к Ежову, не имея желания ни видеть фельетониста, ни пить...
У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.
- Ты что бродишь? - спросил Ежов Фому и, кивнув на него головой, сказал человеку, сидевшему на диване: -Гордеев!
Тот взглянул на вошедшего и .резким, скрипящим голосом сказал:
- Краснощеков...
Фома сел в угол дивана, объявив Ежову:
- Я ночевать пришел...
- Ну, так что? Говори дальше, Василий...
Тот искоса взглянул на Фому и заскрипел:
- По-моему, вы напрасно наваливаетесь так на глупых-то людей - Мазаньелло дурак был, но то, что надо, исполнил в лучшем виде. И какой-нибудь Винкельрид - тоже дурак, наверно... однако кабы он не воткнул в себя имперских пик, - швейцарцев-то вздули бы. Мало ли таких дураков! Однако -они герои... А умники-то -трусы... Где бы ему ударить изо всей силы по препятствию, он соображает: "А что отсюда выйдет? а как бы даром не пропасть?" И стоит перед делом, как кол... пока не околеет. Дурак -он храбрый! Прямо лбом в стену - хрясь! Разобьет башку - ну что ж? Телячьи головы недороги... А коли он трещину в стене сделает, - умники ее в ворота расковыряют, пройдут и - честь себе припишут!.. Нет, Николай Матвеич, храбрость дело хорошее и без ума...
- Василий, ты говоришь глупости! - сказал Ежов, протягивая к нему руку.
- А, конечно! - согласился Василий. - Где мне лаптем щи хлебать... А все-таки я не слепой... И вот вижу: ума много, а толку нет.
- Подожди! -сказал Ежов.
- Не могу! У меня сегодня дежурство... Я и то, чай, опоздал... Я завтра зайду, - можно?
- Валяй! Я тебя распатроню!
- Такое ваше дело...
Василий медленно расправился, встал с дивана, взял большой, черной лапой желтую, сухонькую ручку Ежова и тиснул ее.
- Прощайте!
Затем кивнул головой Фоме и боком полез в дверь.
- Видал? -спросил Ежов у Фомы, указывая рукой на дверь, за которой еще раздавались тяжелые шаги.
- Что за человек?
- Помощник машиниста, Васька Краснощеков... Вот возьми с него пример: пятнадцати лет начал грамоте учиться, а в двадцать восемь прочитал чёрт его знает сколько хороших книг да два языка изучил в совершенстве... За границу едет...
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
/ Полные произведения / Горький М. / Фома Гордеев
|
Смотрите также по
произведению "Фома Гордеев":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
