• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Поднятая целина

Поднятая целина [4/47]

Скачать полное произведение

    - Нет, не дам! - и улыбнулся, оголяя под вислыми усами черные; обкуренные зубы, глядя на Нагульнова острыми, как у хоря, но веселыми глазами. - Не дам! Имущество забираете, да еще отрез последний? Кулак должен быть с отрезом, так про него в газетах пишут. Беспременно чтобы с отрезом. Я, может, им хлеб насущный добывать буду, а? Селькоры мне без надобностев...
     Он смеялся, покачивая головой, рук с луки не снимал, и Нагульнов не стал настаивать на выдаче обреза. "Там, в хуторе, я тебя обломаю", - решил он.
     - Зачем, небось, думаешь, Макар, он с отрезом поехал? - продолжал Титок. - Греха с ним... Он у меня черт-те с каких пор, тогда ишо принес с хохлачьего восстания, помнишь? Ну, лежит себе отрез, приржавел. Я его почистил, смазал, - чин чином, думаю, может, от зверя или от лихого человека сгодится. А вчера узнал, что вы собираетесь идти кулаков перетряхать... Только не смикитил я, что вы нонче тронетесь... А то бы я с быками-то ишо ночью командировался...
     - От кого узнал?
     - Ну, вот скажи ему! Слухом земля полная. Да-а-а, и обсоветовали ночью с бабой быков в надежные руки сдать. Отрез я с собой зацепил, хотел прихоронить в степе, чтобы не нашли случаем на базу, да прижалел, и ты - вот он! Так у меня под коленками и зашшекотало! - оживленно говорил он, насмешливо играя глазами, тесня коня Нагульнова грудью кобылицы.
     - Ты шутки потом будешь шутить, Титок! А зараз построжей держись.
     - Ха! Мне самое теперя и шутковать. Завоевал себе сладкую жизню, справедливую власть оборонял, а она меня за хиршу... [хирша - загривок] - Голос Титка оборванно осекся.
     С этого момента он ехал молча, нарочно придерживал кобылу, норовя пропустить Макара хоть на пол-лошади вперед, но тот из опаски тоже приотставал. Быки далеко ушли от них.
     - Шевели, шевели! - говорил Нагульнов, напряженно посматривая на Титка, сжимая в кармане наган. Уж он-то знал Титка! Знал, его, как никто. - Да ты не отставай! Стрельнуть ежели думаешь, все равно не придется, не успеешь.
     - А ты пужливый стал! - улыбнулся Титок и, хлестнув коня налыгачем, поскакал вперед. 7
     Андрей Разметнов со своей группой пришел к Фролу Дамаскову, когда тот с семьей полудновал. За столом сидели: сам Фрол - маленький, тщедушный старичишка с клиноватой бороденкой и оторванной левой ноздрей (еще в детстве обезобразил лицо, падая с яблони, отсюда и прозвище Рваный), его жена, дородная и величественная старуха, сын Тимофей - парень лет двадцати двух, и дочь - девка на выданье.
     Похожий на мать, статный и красивый, из-за стола встал Тимофей. Он вытер тряпкой яркие губы под юношески пушистыми усами, сощурил наглые, навыкат глаза и с развязностью лучшего в хуторе гармониста, девичьего любимца, указал рукой:
     - Проходите, садитесь, дорогие властя!
     - Нам садиться некогда, - Андрей достал из папки лист. - Собрание бедноты постановило тебя, гражданин Фрол Дамасков, выселить из дома, конфисковать все имущество и скот. Так что ты кончай, полуднуй и выгружайся из дому. Зараз мы произведем опись имущества.
     - Это почему же такое? - кинув ложку, Фрол встал.
     - Уничтожаем тебя как кулацкий класс, - пояснил ему Демка Ушаков.
     Фрол пошел в горницу, поскрипывая добротными, подшитыми кожей валенками, вынес оттуда бумажку.
     - Вот справка, ты сам, Разметнов, ее подписывал.
     - Какая справка?
     - Об том, что я хлеб выполнил.
     - Хлеб тут ни при чем.
     - А за что же меня из дому выгонять и конфисковать?
     - Беднота постановила, я же тебе пояснил.
     - Таких законов нету! - резко крикнул Тимофей. - Вы грабиловку устраиваете! Папаня, я зараз в рик поеду. Где седло?
     - Ты в рик пеший пойдешь, ежели хочешь. Коня не дам. - Андрей присел к краю стола, достал карандаш и бумагу...
     У Фрола синевой налился рваный нос, затряслась голова. Он как стоял, так и опустился на пол, с трудом шевеля распухшим, почернелым языком.
     - Сссук-ки-ны!.. Сукины сыны! Грабьте! Режьте!
     - Папаня, встаньте, ради Христа! - заплакала девка, подхватывая отца под мышки.
     Фрол оправился, встал, лег на лавку и уже безучастно слушал, как Демка Ушаков и высокий застенчивый Михаил Игнатенок диктуют Разметнову:
     - Кровать железная с белыми шарами, перина, три подушки, ишо две кровати деревянных...
     - Горка с посудой. И посуду всю говорить? Да ну ее под такую голень!
     - Двенадцать стульев, одна длинная стула со спинкой. Гармоня-трехрядка.
     - Гармонь не дам! - Тимофей выхватил ее из рук Демки. - Не лезь, косоглазый, а то нос расшибу!
     - Я тебе так расшибу, что и мать не отмоет!
     - Ключи от сундуков давай, хозяйка.
     - Не давайте им, маманя! Нехай ломают, ежели такие права у них есть!
     - Есть у нас права ломать? - оживляясь, спросил Демид Молчун, известный тем, что говорил только при крайней необходимости, а остальное время молча работал, молча курил с казаками, собравшимися в праздник на проулке, молча сидел на собраниях и, обычно только изредка отвечая на вопросы собеседника, улыбался виновато и жалостно.
     Распахнутый мир был полон для Демида излишне громких звуков. Они наливали жизнь до краев; не затихая и ночью, мешали прислушиваться к тишине, нарушали то мудрое молчание, которым полны бывают степь и лес под осень. Не любил Демид Людского гомона. Жил он на отшибе в конце хутора, был работящим и по силе первым во всей округе. Но как-то пятнила его судьба обидами, обделяла, как пасынка... Он пять лет жил у Фрола Дамаскова в работниках, потом женился, отошел на свое хозяйство. Не успел обстроиться - погорел. Через год еще раз пожар оставил ему на подворье одни пахнущие дымом сохи. А вскоре ушла жена, заявив: "Два года жила с тобой и двух слов не слыхала. Нет уж, живи один! Мне в лесу с бирюком и то веселей будет. Тут с тобой и умом тронешься. Сама с собой уж начала я гутарить..."
     А ведь была привыкла к Демиду баба. Первые месяцы, правда, плакала, приставала к мужу: "Демидушка! Ты хоть погутарь со мной. Ну, скажи словцо!" Демид только улыбался тихой ребячьей улыбкой, почесывая волосатую грудь. А когда уж становилось невтерпеж от докучаний жены, нутряным басом говорил: "Чисто сорока ты!" - и уходил. Демида почему-то окрестила молва человеком гордым и хитрым, из тех, что "себе на уме". Может быть, потому, что всю жизнь дичился он шумоватых людей и громкого звука?
     Поэтому-то Андрей и вскинул голову, заслышав над собой глухой гром Демидова голоса.
     - Права? - переспросил он, смотря на Молчуна так, как будто увидел его впервые. - Есть права!
     Демид, косолапо ступая, грязня пол мокрыми, изношенными чириками, пошел в горницу. Улыбаясь, легко, как ветку, отодвинул рукой стоявшего в дверях Тимофея и - мимо горки с жалобно зазвеневшей под его шагами посудой - к сундуку. Присел на корточки, повертел в пальцах увесистый замок. Через минуту замок со сломанной шейкой лежал на сундуке, а Аркашка Менок, с нескрываемым изумлением оглядывая Молчуна, восхищенно воскликнул:
     - Вот бы с кем поменяться силенкой!
     Андрей не успевал записывать. Из горницы, из зала Демка Ушаков, Аркашка и тетка Василиса - единственная женщина в Андреевой группе - наперебой разноголосо выкрикивали:
     - Шуба бабья, донская!
     - Тулуп!
     - Три пары новых сапог с калошами!
     - Четыре отреза сукна!
     - Андрей! Разметнов! Тут, парнишка, товару на воз не заберешь! И ситцу, и сатин черный, и всякая иная...
     Направившись в горницу, Андрей услышал из сеней девичьи причитания, крик хозяйки и урезонивающий голос Игнатенка. Андрей распахнул дверь:
     - В чем тут у вас?
     Опухшая от слез курносая хозяйская дочь ревела белугой, прислонясь к двери. Возле нее металась и кудахтала мать, а Игнатенок, весь красный, смущенно улыбаясь, тянул девку за подол.
     - Ты чего тут?! - Андрей, не разобрав, в чем дело, задохнулся от гнева, с силой толкнул Игнатенка. Тот упал на спину, задрав длинные ноги в валяных опорках. - Тут кругом политика! Наступление на врага, а ты девок по углам лапаешь?! А под суд за...
     - Да ты постой, погоди! - Игнатенок испуганно вскочил с пола. - На кой она мне... снилась! Лапать ее! Ты погляди, она на себя девятую юбку натягивает! Я не допущаю к тому, а ты - пихаться...
     Тут только Андрей доглядел, что девка, под шумок вытащившая из горницы узел с нарядами, и в самом деле уже успела натянуть на себя ворох шерстяных платьев. Она, забившись в угол, одергивала подол, странно неповоротливая, кургузая от множества стеснявших движения одежин. Андрею стали противны и жалки ее мокрые, красные, как у кролика, глаза. Он хлопнул дверью, сказал Игнатенку:
     - Не моги ее телешить! Что успела одеть, - черт с ней, а узел забери.
     Опись находившегося в доме имущества подходила к концу.
     - Ключи от амбара, - потребовал Андрей.
     Фрол, черный, как обугленный пень, махнул рукой.
     - Нету ключей!
     - Иди ломай, - приказал Андрей Демиду.
     Тот направился к амбару, по пути выдернув из арбы шкворень.
     Пятифунтовый замок-гирю с трудом одолели топором.
     - Ты притолоку-то не руби! Наш теперь амбар, ты по-хозяйски. Легше! Легше! - советовал сопевшему Молчуну Демка.
     Начали перемерять хлеб.
     - Может, его зараз и подсеем? Вон в сусеке грохот [большое решето] лежит, - предложил опьяневший от радости Игнатенок.
     Его высмеяли и долго еще шутили, насыпая в меры тяжеловесную пшеницу.
     - Тут ишо можно на хлебозаготовку пудов двести ссыпать, - по колено бродя в зерне, говорил Демка Ушаков. Он кидал пшеницу лопатой к выгребу закрома, хватал ее рукой, цедил сквозь пальцы.
     - По пульке дюже должна заважить.
     - Куда там! Червонного золота пашеница, только, видать, в земле была: видишь, тронутая.
     Аркашка Менок и еще один парень из группы хозяйничали на базу. Аркашка поглаживал русую бороду, указывал на бычий помет с торчавшими из него непереваренными зернами кукурузы:
     - Как же им не работать! Хлеб чистый едят, а у нас в товариществе и сенца внатруску.
     Из амбара неслись оживленные голоса, хохот, пахучая хлебная пыль, иногда крепко присоленное слово... Андрей вернулся в дом. Хозяйка с дочерью собрали в мешок чугуны и посуду. Фрол, по-покойницки скрестив на груди пальцы, лежал на лавке уже в одних чулках. Присмиревший Тимофей взглянул ненавидяще, отвернулся к окну.
     В горнице Андрей увидел сидевшего на корточках Молчуна. На нем были новые, подшитые кожей Фроловы валенки... Не видя вошедшего Андрея, он черпал столовой ложкой мед из ведерного жестяного бака и ел, сладко жмурясь, причмокивая, роняя на бороду желтые тянкие капли... 8
     Нагульнов с Титком вернулись в хутор уже в полдень. За время их отсутствия Давыдов описал имущество в двух кулацких хозяйствах, выселил самих хозяев, потом вернулся к Титку во двор и совместно с Любишкиным перемерил и взвесил хлеб, найденный в кизяшнике. Дед Щукарь положил в ясли объедья овцам и проворно пошел от овечьего база, увидев подходившего Титка.
     Титок ходил по двору в распахнутом зипуне, с обнаженной головой. Он было направился к гумну, но Нагульнов крикнул ему:
     - Воротись зараз же, а то в амбар запру!..
     Он был зол, взволнован, сильнее обычного подергивалась его щека... Просмотрел он, как и где успел Титок выбросить обрез. Но только когда подъехали к гумну, Нагульнов спросил:
     - Отрез-то отдашь? А то ведь отымем.
     - Брось шутить! - Титок заулыбался. - Тебе он, должно, привиделся?..
     Не оказалось обреза у него и под зипуном. Ехать назад искать было бессмысленно: в глубоком снегу, в бурьянах все равно не найти. Нагульнов злобясь на себя, рассказал об этом Давыдову, и тот, все время с любопытством присматривавшийся к Титку, подошел к нему:
     - Ты оружие-то отдай, гражданин! Так оно тебе спокойнее будет.
     - Не было у меня оружия! Нагульнов это по насердке на меня. - Титок улыбнулся, играя хориными глазами.
     - Ну, что ж, придется тебя арестовать и отправить в район.
     - Меня-то?
     - Да, тебя. А ты думал как? Будем считаться с твоим прошлым! Ты хлеб укрываешь, готовишь...
     - Меня?.. - согнувшись, как для прыжка, со свистом дыша, повторил Титок.
     Вся наигранная веселость, самообладание, сдержанность - все покинуло его в этот момент. Слова Давыдова были толчком к взрыву накопившейся и сдерживаемой до этого лютой злобы. Он шагнул к попятившемуся Давыдову, споткнулся о лежавшее посреди двора ярмо и, нагнувшись, вдруг выдернул железную занозу [заноза - стержень, который замыкает шею вола в ярме]. Нагульнов и Любишкин кинулись к Давыдову. Дед Щукарь побежал со двора. Он, как назло, запутался в чрезмерно длинных полах своей шубы, упал, дико взвывая:
     - Ка-ра-а-ул, люди добрые! Убивают!
     Титок, схваченный Давыдовым за кисть левой руки, правой успел нанести ему удар по голове. Давыдов качнулся, но на ногах устоял. Кровь из рассеченной раны густо хлынула ему в глаза, ослепила. Давыдов выпустил руку Титка, шатаясь, закрыл ладонью глаза. Второй удар повалил его на снег. В этот-то момент Любишкин и обхватил Титка поперек. Он не удержал его, несмотря на свою немалую силу. Вырвавшись у него из рук, Титок прыжками побежал к гумну. У ворот его догнал Нагульнов, рукоятью нагана стукнул по плоскому густоволосому затылку. Сумятицу усугубила Титкова баба. Видя, что к мужу бегут Любишкин и Нагульнов, она метнулась к амбару, спустила с цепи кобеля. Тот, гремя железным ошейником, наметом околесил двор и, привлеченный испуганными криками деда Щукаря, его распластанной на снегу шубой, насел на него... Из белой шубы с треском и пылью полетели лоскуты, овчинные клочья. Дед Щукарь вскочил, неистово брыкая кобеля ногами, пытаясь выломать из плетня кол. Он сажени две протащил на своей спине вцепившегося в воротник разъяренного цепняка, качаясь под его могучими рывками. Наконец отчаянным усилием ему удалось выдернуть кол. Кобель с воем отскочил, успев-таки напоследок распустить дедову шубу надвое.
     - Дай мне ливольверт, Макар!.. - вылупив глаза, горловым голосом заорал ободрившийся дед Щукарь. - Дай, пока сердце горит! Я его вместе с хозяйкой жизни ррре-шу!..
     Тем временем Давыдову помогли войти в курень, выстригли волосы вокруг раны, из которой все еще сочилась, пузырясь, черная кровь. Во дворе Любишкин запрягал в пароконные сани Титковых лошадей. Нагульнов за столом бегло писал:
     "Районному уполномоченному ГПУ т.Захарченке. Препровождаю в ваше распоряжение кулака Бородина Тита Константиновича, как контрреволюционный гадский элемент. При описании имущества у этого кулака он официально произвел нападение на присланного двадцатипятитысячника т.Давыдова и смог его два раза рубануть по голове железной занозой.
     Кроме этого, заявляю, что видел у Бородина винтовочный отрез русского образца, который не мог отобрать по причине условий, находясь на бугре и опасаясь кровопролития. Отрез он незаметно выкинул в снег. При отыскании доставим к вам как вещественность.
     Секретарь гремяченской ячейки ВКП(б)
     и краснознаменец М.НАГУЛЬНОВ".
     Титка посадили в сани. Он попросил напиться и позвать к нему Нагульнова. Тот с крыльца крикнул:
     - Чего тебе?
     - Макар! Помни! - потрясая связанными руками, как пьяный, закричал Титок. - Помни: наши путя схлестнутся! Ты меня топтал, а уж тогда я буду. Все одно - убью! Могила на нашу дружбу!
     - Езжай, контра! - Нагульнов махнул рукой.
     Лошади резво взяли со двора.
    9
     Уже перед вечером Андрей Разметнов распустил работавшую с ним группу содействия из бедноты, отправил со двора раскулаченного Гаева последнюю подводу конфискованного имущества к Титку, куда свозили все кулацкие пожитки, пошел в сельсовет. Утром он условился с Давыдовым встретиться там за час до общего собрания, которое должно было начаться с наступлением темноты.
     Андрей еще из сенцев увидел в угловой комнате сельсовета свет, вошел, широко откинув дверь. На стук Давыдов поднял от записной книжки перевязанную белым лоскутом голову, улыбнулся.
     - Вот и Разметнов. Садись, мы подсчитываем, сколько обнаружено у кулаков хлеба. Ну, как у тебя, прошло?
     - Прошло... Что это ты обвязал голову?
     Нагульнов, мастеривший из газетного листа абажур на лампу, неохотно сказал:
     - Это его Титок. Занозой. Отослал я Титка к Захарченке в ГПУ.
     - Подожди, сейчас расскажем. - Давыдов подвинул по столу счеты. - Клади сто пятнадцать. Есть? Сто восемь...
     - Постой! Постой! - встревоженно забормотал Нагульнов, осторожненько толкая пальцем колесики счетов.
     Андрей посмотрел на них и, задрожав губами, глухо сказал:
     - Больше не работаю.
     - Как не работаешь? Где? - Нагульнов отложил счеты.
     - Раскулачивать больше не пойду. Ну, чего глаза вылупил? В припадок вдариться хочешь, что ли?
     - Ты пьяный? - Давыдов с тревогой внимательно всмотрелся в лицо Андрея, исполненное злой решимости. - Что с тобой? Что значит - не будешь?
     От его спокойного тенорка Андрей взбесился, заикаясь, в волнении закричал:
     - Я не обучен! Я... Я... с детишками не обучен воевать!.. На фронте - другое дело! Там любому шашкой, чем хочешь... И катитесь вы под разэтакую!.. Не пойду!
     Голос Андрея, как звук натягиваемой струны, поднимался все выше, выше, и казалось, что вот-вот он оборвется. Но Андрей, с хрипом вздохнув, неожиданно сошел на низкий шепот:
     - Да разве это дело? Я что? Кат, что ли? Или у меня сердце из самородка? Мне война влилася... - и опять перешел на крик: - У Гаева детей одиннадцать штук! Пришли мы - как они взъюжались, шапку схватывает! На мне ажник волос ворохнулся! Зачали их из куреня выгонять... Ну, тут я глаза зажмурил, ухи заткнул и убег за баз! Бабы - по-мертвому, водой отливали сноху... детей... Да ну вас в господа бога!..
     - Ты заплачь! Оно полегшает, - посоветовал Нагульнов, ладонью плотно, до отека, придавив дергающийся мускул щеки, не сводя с Андрея загоревшихся глаз.
     - И заплачу! Я, может, своего парнишку... - Андрей осекся, оскалив зубы, круто повернулся к столу спиной.
     Стала тишина.
     Давыдов поднимался со стула медленно... И так же медленно крылась трупной синевой одна незавязанная щека его, бледнело ухо. Он подошел к Андрею, взял за плечи, легко повернул. Заговорил, задыхаясь, не сводя ставшего огромный глаза с Андреева лица.
     - Ты их жалеешь... Жалко тебе их. А они нас жалели? Враги плакали от слез наших детей? Над сиротами убитых плакали? Ну? Моего отца уволили после забастовки с завода, сослали в Сибирь... У матери нас четверо... мне, старшему, девять лет тогда... Нечего было кушать, и мать пошла... Ты смотри сюда! Пошла на улицу мать, чтобы мы с голоду не подохли! В комнатушку нашу - в подвале жили - ведет гостя... Одна кровать осталась. А мы за занавеской... на полу... И мне девять лет... Пьяные приходили с ней... А я зажимаю маленьким сестренкам рты, чтобы не ревели... Кто наши слезы вытер? Слышишь ты?.. Утром беру этот проклятый рубль... - Давыдов поднес к лицу Андрея свою закожаневшую ладонь, мучительно заскрипел зубами, - мамой заработанный рубль, и иду за хлебом... - И вдруг, как свинчатку, с размаху кинул на стол черный кулак, крикнул: - Ты!! Как ты можешь жалеть?!
     И опять стала тишина. Нагульнов вкогтился в крышку стола, держал ее, как коршун добычу. Андрей молчал. Тяжело, всхлипами дыша, Давыдов с минуту ходил по комнате, потом обнял Андрея за плечи, вместе с ним сел на лавку, надтреснутым голосом сказал:
     - Эка, дурило ты! Пришел и ну, давай орать: "Не буду работать... дети... жалость..." Ну, что ты наговорил, ты опомнись! Давай потолкуем. Жалко стало, что выселяют кулацкие семьи? Подумаешь! Для того и выселяем, чтобы не мешали нам строить жизнь, без таких вот... чтобы в будущем не повторялось... Ты - Советская власть в Гремячем, а я тебя должен еще агитировать? - и с трудом, натужно улыбнулся. - Ну, выселим кулаков к черту, на Соловки выселим. Ведь не подохнут же они? Работать будут - кормить будем. А когда построим, эти дети уже не будут кулацкими детьми. Рабочий класс их перевоспитает. - Достал пачку папирос и долго дрожащими пальцами никак не мог ухватить папиросу.
     Андрей неотрывно смотрел в лицо Нагульнова, одевавшееся мертвенной пленкой. Неожиданно для Давыдова он быстро встал, и тотчас же, как кинутый трамплином, подпрыгнул Нагульнов.
     - Гад! - выдохнул звенящим шепотом, стиснув кулаки. - Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемета... всех порежу! - вдруг дико закричал Нагульнов, и в огромных, расширенных зрачках его плеснулось бешенство, на углах губ вскипела пена.
     - Да не кричи ты! Сядь! - встревожился Давыдов.
     Андрей, опрокинув стул, торопливо шагнул к Нагульнову, но тот, прислонясь к стенке, запрокинув голову, с закатившимися глазами, пронзительно, протяжно закричал:
     - Зарублю-у-у-у!.. - а сам уже валился на бок, левой рукой хватая воздух в поисках ножен, правой судорожно шаря невидимый эфес шашки.
     Андрей успел его подхватить на руки, чувствуя, как страшно напряглись все мускулы отяжелевшего Макарова тела, как стальной пружиной распрямились ноги.
     - Припадок... Ноги ему держи!.. - успел Андрей крикнуть Давыдову.
     В школу они пришли, когда там уже битком набился пришедший на собрание народ. Помещение не могло вместить всех. Казаки, бабы и девки густо стояли в коридоре, на крыльце. Из жерла настежь распахнутых дверей Вылетал пар, мешаясь с табачным дымом.
     Нагульнов, бледный, с запекшейся на разбитых губах кровью, шел по коридору первый. Под отчетливым шагом его похрустывала подсолнечная лузга. Казаки сдержанно посматривали на него, расступаясь. Зашептали, увидя Давыдова.
     - Это и есть Давыдов? - громко спросила девка в цветастой шальке, указывая на Давыдова носовым платком, туго набитым семечками.
     - В пальте... А сам небольшой.
     - Небольшой, а машковатый, гля, у него шеяка, как у доброго бугая! К нам для приплоду прислали, - засмеялась одна, щуря на Давыдова круглые серые глаза.
     - А он в плечах просторный, тысячник-то. Этот, небось, обнимет, девоньки, - беззастенчиво говорила Наталья-жалмерка, поводя подкрашенной бровью.
     Грубоватый, прокуренный голос парня язвительно сказал:
     - Нашей Наталке-давалке лишь бы в штанах.
     - Голову ему уж наклевали никак? Перевязанный...
     - Это от зубов, небось...
     - Не. Титок...
     - Девки! Лапушки! И чего вы на приезжего человека гляделки вылупили? Ай у меня хуже? - немолодой выбритый досиза казак, хохоча, обхватил длинными руками целый табун девок, прижал их к стене.
     Поднялся визг. По спине казака гулко забарабанили девичьи кулаки.
     Давыдов вспотел, пока добрался до классных дверей. Толпа пахуче дышала подсолнечным маслом семечек, луком, махрой, пшеничной отрыжкой. От девок и молодых баб наносило пряным запахом слежалых в сундуках нарядов, помадой. Глухой пчелиный гул стоял в школе. Да и сами люди шевелились черным кипящим клубом, похожим на отроившийся пчелиный рой.
     - Лихие у вас девки, - смущенно сказал Давыдов, когда взбирались на сцену.
     На сцене, сбитой из шалевок, стояли две сдвинутые ученические парты. Давыдов с Нагульновым сели. Разметнов открыл собрание. Президиум выбрали без задержки.
     - Слово о колхозе предоставляется товарищу уполномоченному райкома партии Давыдову, - голос Разметнова смолк, и, резво убывая, пошел на отлив прибойный гул разговоров.
     Давыдов встал, поправил на голове повязку. Он с полчаса говорил под конец осипшим голосом. Собрание молчало. Все ощутимей становилась духота. При тусклом свете двух ламп Давыдов видел лоснящиеся от пота лица в первых рядах, дальше все крылось полусумраком. Его ни разу не прервали, но когда он кончил и потянулся к стакану с водой, ливнем хлынули вопросы:
     - Все надо обобществлять?
     - А дома?
     - Это на время колхоз аль на вечность?
     - Что единоличникам будет?
     - Землю не отнимут у них?
     - А жрать вместе?
     Давыдов долго и толково отвечал. Когда дело касалось сложных вопросов сельского хозяйства, ему помогали Нагульнов и Андрей. Был прочитан примерный устав, но, несмотря на это, вопросы не прекращались. Наконец из средних рядов поднялся казак в лисьем треухе и настежь распахнутом черном полушубке. Он попросил слова. Висячая лампа кидала косой свет на лисий треух, рыжие ворсины вспыхивали и словно дымились.
     - Я середняк-хлебороб, и я так скажу, гражданы, что оно, конешно, слов нет, дело хорошее колхоз, но тут надо дюже подумать! Так нельзя, чтобы - тяп-ляп, и вот тебе кляп, на - ешь, готово. Товарищ уполномоченный от партии говорил, что, дескать: "Просто сложитесь силами, и то выгода будет. Так, мол, даже товарищ Ленин говорил". Товарищ уполномоченный в сельском хозяйстве мало понимает, за плугом он, кубыть, не ходил по своей рабочей жизни и, небось, к быку не знает, с какой стороны надо зайтить. Через это трошки и промахнулся. В колхоз надо, по-моему, людей так сводить: какие работящие и имеют скотину - этих в один колхоз, бедноту - в другой, зажиточных - само собой, а самых лодырей на выселку, чтобы их ГПУ научила работать. Людей мало в одну кучу свалить, толку один черт не будет: как в сказке - лебедь крылами бьет и норовит лететь, а рак его за гузно взял и тянет обратно, а щука - энта начертилась, в воду лезет...
     Собрание отозвалось сдержанным смешком. Позади резко визгнула девка, и тотчас же чей-то возмущенный голос заорал:
     - Вы там, которые слабые! Шшупаться можно и на базу. Долой отседова!
     Хозяин лисьего треуха вытер платочком лоб и губы, продолжал:
     - Людей надо так подбирать, как добрый хозяин быков. Ить он же быков подбирает ровных по силам, по росту. А запряги разных, что оно получится? Какой посильней - будет заламывать, слабый станет, а через него и сильному бесперечь надо становиться. Какая же с них работа? Товарищ гутарил: всем хутором в один колхоз, окромя кулаков... Вот оно и получится: Тит да Афанас, разымите нас!..
     Любишкин встал, недобро пошевелил раскрылатившимся черным усом, повернулся к говорившему:
     - До чего ты, Кузьма, иной раз сладко да хорошо гутаришь! Бабой был бы - век тебя слухал! (Зашелестел смешок.) Ты собрание уговариваешь, как Палагу Кузьмичеву...
     Хохот грохнул залпом. Из лампы по-змеиному метнулось острое жало огня. Всему собранию был понятен намек, вероятно содержавший в себе что-то непристойно-веселое. Даже Нагульнов и тот улыбнулся глазами. Давыдов только хотел спросить у него о причине смеха, как Любишкин перекричал гул голосов:
     - Голос-то - твой, песня - чужая! Тебе хорошо так людей подбирать. Ты этому, должно, научился, когда у Фрола Рваного в машинном товариществе состоял? Двигатель-то у вас в прошлом году отняли. А зараз мы и Фрола твоего растребушили с огнем и с дымом! Вы собрались вокруг Фролова двигателя, тоже вроде колхоз, кулацкий только. Ты не забыл, сколько вы за молотьбу драли? Не восьмой пуд? Тебе бы, может, и зараз так хотелось: прислониться к богатеньким...
     Такое поднялось, что насилу удалось Разметнову водворить порядок. И еще долго остервенело - внешним градом - сыпалось:
     - То-то артельновы нажили!
     - Вшей одних трактором не подавишь!
     - Сердце тебе кулаки запекли!
     - Лизни его!
     - Твоей головой бы подсолнух молотить!
     Очередное слово выпросил маломощный середняк Николай Люшня.
     - Ты без прениев. Тут дело ясное, - предупредил его Нагульнов.
     - То есть как же? А может, я именно возопреть желаю. Или мне нельзя супротив твоего мления гутарить? Я так скажу: колхоз - дело это добровольное, хочешь - иди, хочешь - со стороны гляди. Так вот мы хотим со стороны поглядеть.
     - Кто это "мы"? - спросил Давыдов.
     - Хлеборобы то есть.
     - Ты за себя, папаша, говори. У всякого язык не купленный, скажет.
     - Могу и за себя. То есть за себя даже и гутарю. Я хочу поглядеть, какая она в колхозе, жизня, взыграет. Ежели хорошая - впишусь, а нет - так чего же я туда полезу. Ить это рыба глупая, лезет в вентеря...
     - Правильно!
     - Погодим вступать!
     - Нехай опробуют другие новую жизнь!
     - Лезь амором! [амором - быстро] Чего ее пробовать, девка она, что ли?
     - Слово предоставляется Ахваткину. Говори.
     - Я про себя, дорогие гражданы, скажу: вот мы с родным братом, с Петром, жили вместе. Ить не ужились! То бабы промеж себя заведутся, водой не разольешь, за виски растягивали, то мы с Петром не заладим. А тут весь хутор хотят в малу-кучу свалить! Да тут неразбери-поймешь получится. Как в стедь выедем пахать, беспременно драка. Иван моих быков перегнал, а я его коней недоглядел... Тут надо милиции жить безысходно. У каждого полон рот юшки будет. Один больше сработает, другой меньше. Работа наша разная, это не возля станка на заводе стоять. Там отдежурил восемь часов - и тростку в зубы, пошел...
     - Ты на заводе был когда-нибудь?
     - Я, товарищ Давыдов, не был, а знаю.
     - Ничего ты не знаешь о рабочем! А если не был, не видел, чего же ты трепешь языком! Кулацкие разговоры насчет рабочего с тросточкой!
     - Ну, хучь и без тросточки: отработал - иди. А у нас, ишо темно - встаешь, пашешь. До ночи сорок потов с тебя сойдут, на ногах кровяные волдыри с куриное яйцо, а ночью быков паси, не спи: не нажрется бык - не потянет плуг. Я буду стараться в колхозе, а другой, вот как наш Колыба, будет на борозде спать. Хоть и говорит Советская власть, что лодырей из бедноты нету, что это кулаки выдумали, но это неправда. Колыба всю жизню на пече лежал. Весь хутор знает, как он одну зиму на пече так-то спасался, ноги к двери протянул. К утру ноги у него инеем оделись, а бок на кирпичине сжег. Значится, человек до того обленился, что с печки и по надобности до ветру встать не могет. Как я с таким буду работать? Не подписуюсь на колхоз!

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Поднятая целина

Смотрите также по произведению "Поднятая целина":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев