• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Поднятая целина

Поднятая целина [19/47]

Скачать полное произведение

    - Так нет же, гадючья кровь! Не застрелюсь! Доведу вас, подобных, до точки! - скрипнув зубами, вслух сказал Макар и вскочил на ноги, будто ужаленный. Мысль о Баннике перевернула его решение, и он, разыскивая глазами коня, уже думал: "Ни черта! Сначала вас всех угроблю, а посля уж и я выйду в расход! Торжествовать вам над моею смертью не придется! А Корчжинский, что же, его слово - остатнее, что ли? Отсеемся - и махну в окружком. Восстановят! В край поеду, в Москву!.. А нет - так и беспартийным буду сражаться с гадами!"
     Посветлевшими глазами оглядел он распростертый окрест его мир. Ему уже казалось, что положение его вовсе не такое непоправимое и безнадежное, каким представилось несколько часов назад.
     Торопливо направился в лог, куда ушел конь. Потревоженная его шагами, из бурьянов на сувалке поднялась щенная волчица, Мгновение она стояла, угнув лобастую голову, осматривая человека, потом заложила уши, поджала хвост и потрусила в падину. Черные оттянутые сосцы ее вяло болтались под впалым брюхом.
     Едва Макар стал подходить к коню, как тот норовисто махнул головой. Повод, привязанный к ноге, лопнул.
     - Тррр! Васек! Васек! Тррр, стой! - вполголоса уговаривал Макар, пытаясь сзади подойти к взыгравшему маштаку, ухватиться за гриву или стремя.
     Помахивая головой, буланый прибавлял шагу, косился на седока. Макар побежал рысью, но конь не допустил его, взбрыкнул и ударился через шлях по направлению к хутору стремительным гулким наметом.
     Макар выругался, пошел следом за ним. Версты три шагал бездорожно, направляясь к видневшейся около хутора зяби. Из некоей поднимались стрепета и спарованные куропатки, вдали, на склоне балки, ходил дудак, сторожа покой залегшей самки. Охваченный непоборимым стремлением соития, он веером разворачивал куцый рыжий хвост с белесо-ржавым подбоем, распускал крылья, чертя ими сухую землю, ронял перья, одетые у корня розовым пухом...
     Великая плодотворящая работа вершилась в степи: буйно росли травы, поднимались птицы и звери, лишь пашни, брошенные человеком, немо простирали к небу свои дымящиеся паром, необсемененные ланы...
     Макар шагал по высохшей комкастой зяби в ярости и гневе. Он быстро нагибался, хватал и растирал в ладонях землю. Черноземный прах, в хрупких волокнах умерщвленных трав, был сух и горяч. Зябь перестаивалась! Требовалось, не медля ни часу, пустить по заклеклой дернистой верхушке в три-четыре следа бороны, разодрать железными зубьями слежалую почву, а потом уже гнать по рыхлым бороздам сеялки, чтобы падали поглубже золотистые зерна пшеницы.
     "Припозднились! Загубим землю! - думал Макар, с щемящей жалостью оглядывая черные, страшные в своей наготе, необработанные пашни. - День-два - и пропала зябь. Земля ить как кобыла: течка у ней - спеши покрывать, а пройдет эта пора - и на дух не нужен ей жеребец. Так и человек земле... Все, окромя нас, людей, - чистое в этих делах. И животина всякая, и дерево, и земля пору знают, когда им надо обсеменяться, а люди... а мы - хуже и грязней самой паскудной животины! Вот не едут сеять через то, что собственность в них на дыбки встала... Проклятые! Прийду зараз и всех выгоню на поля! Всех, до одного!"
     Он все убыстрял шаги, кое-где переходя на рысь. Из-под шапки его катился пот, рубаха на спине потемнела, губы пересохли, а на щеках все ярче проступал нездоровый, плитами, румянец... 35
     Он вошел в хутор, когда дележ семенного хлеба был в полном разгаре. Любишкин со своей бригадой все еще был в поле. Около амбара шла давка. На весы в спешке кидали мешки с зерном, непрерывно подъезжали подводы, казаки и бабы несли хлеб в чувалах, в мешках, в завесках, рассыпанное зерно густо устилало землю и амбарные сходцы...
     Нагульнов сразу понял, в чем дело. Расталкивая хуторян, пробился к весам.
     Вешал и отпускал хлеб бывший колхозник Батальщиков Иван, ему помогал мухортенький Аполлон Песковатсков. Ни Давыдова, ни Разметнова, ни одного из бригадиров не было около амбаров. На секунду лишь в толпе мелькнуло растерянное лицо завхоза Якова Лукича, но и тот скрылся где-то за плотно сбитыми арбами.
     - Кто дозволил хлеб разбирать? - крикнул Макар, оттолкнул Батальщикова, становясь на весы.
     Толпа молчала.
     - Кто тебя уполномочил хлеб вешать? - не снижая голоса, спросил Макар у Батальщикова.
     - Общество...
     - Где Давыдов?..
     - Я за ним не ходил!
     - Правление где? Правление дозволяло?
     Демид Молчун, стоявший возле весов, улыбнулся, вытер рукавом пот. Громовитый бас его прозвучал уверенно и простодушно:
     - Мы сами, без правления дозволили. Сами берем!
     - Сами?.. Вот как?! - Нагульнов в два прыжка очутился на приклетке амбара, ударом кулака сшиб стоявшего на порожке парня, резко захлопнул дверь и крепко прислонился к ней спиною. - Расходись! Хлеб не даю! Всех, кто сунется к амбару, объявляю врагами Советской власти!..
     - Ого! - насмешливо сказал Дымок, помогавший кому-то из соседей нагружать хлебом бричку.
     Появление Нагульнова было для большинства неожиданностью. До его отъезда в районный центр по Гремячему упорные ходили слухи, что Нагульнова будут судить за избиение Банника, что его снимут с должности и наверняка посадят... Банник, с утра еще прослышавший об отъезде Макара, заявил:
     - Нагульнову больше не ворочаться! Прокурор мне самому сказал, что его пришкребут по всей строгости! Нехай почухается Макарка! Вышибут его из партии - тогда будет знать, как хлебороба бить. Зараз - не старые права!
     Поэтому-то появление Макара возле весов и было встречено такой растерянной, недоумевающей тишиной. Но после того как он кинулся от весов на приклеток амбара и стал, заслонив собою дверь, настроение большинства сразу определилось. Вслед за Дымковым возгласом посыпались крики:
     - У нас зараз своя власть!
     - Народная!
     - Покличьте его, ребяты!
     - Ступай, откель пришел!
     - Рас-по-ря-ди-тель, под такую...
     Первым пошел было к амбару Дымок, молодецки шевеля плечами, с улыбкой поглядывая назад. За ним нерешительно тронулось еще несколько казаков. Один из них на ходу поднял с земли камень...
     Нагульнов неторопливо вытащил из кармана шаровар наган, взвел курок. Дымок остановился, замялся в нерешительности. Остановились и остальные. Вооружившийся увесистым камнем повертел его в руках, бросил в сторону. Все знали, что уж если Нагульнов взвел курок, то при необходимости он не задумается его спустить. И Макар это подтвердил незамедлительно:
     - Семь гадов убью, а уж тогда в амбар войдете. Ну, кто первый? Подходи!
     Охотников что-то не находилось... На минуту наступило общее замешательство. Дымок что-то обдумывал, не решаясь идти к амбару. Нагульнов, опустив наган дулом вниз, крикнул:
     - Расходись!.. Расходись зараз же, а то стрелять зачну!..
     Не успел он окончить фразы, как над головой его с громом ударился о дверь железный шкворень. Друг Дымка, Ефим Трубачев бросил его, целя Макару в голову, но, увидев, что промахнулся, проворно присел за арбу. Нагульнов принимал решения, как в бою: увернувшись от камня, брошенного из толпы, он выстрелил вверх и тотчас же сбежал с приклетка. Толпа не выдержала: опрокидывая друг друга, передние бросились бежать, захрястели дышла бричек и арб, дурным голосом взвыла поваленная казаками бабенка.
     - Не бегай! У него только шесть патронов осталось! - воодушевлял и останавливал бегущих появившийся откуда-то Банник.
     Макар снова вернулся к амбару, но он не взошел на приклеток, а стал около стены с таким расчетом, чтобы в поле его зрения были все остальные амбары.
     - Не подходи! - закричал он снова подступавшим к весам Дымку, Трубачеву и другим. - Не подходи, ребята! Перебью!
     Из толпы, расположившейся шагах в ста от амбаров, выступили Батальщиков Иван, Атаманчуков и еще трое выходцев. Они решили действовать хитростью. Подошли шагов на тридцать, Батальщиков предупреждающе поднял руку:
     - Товарищ Нагульнов! Обожди, не подымай оружию.
     - Зачем вам надо? Расходись, говорю!..
     - Зараз разойдемся, но ты занапрасну горячку порешь... мы хлеб с изволения берем...
     - С чьего это изволения?
     - Из округа приехал какой-то... Ну, из окрисполкома, что ли, и он нам дозволил.
     - А где же он? Давыдов где? Разметнов?
     - Они в правлении заседают.
     - Брешешь, стерва!.. Отходи от весов, говорят тебе! Ну?.. - Нагульнов согнул в локте левую руку, положил на нее белый, потерявший от старости вороненье ствол нагана.
     Батальщиков безбоязненно продолжал:
     - Не веришь нам - пойди сам, погляди, а нет - мы их зараз сюда приведем. Брось грозить оружием, товарищ Нагульнов, а то плохо будет! Ты противу кого идешь? Противу народа! Противу всего хутора!
     - Не подходи! Не трогайся дальше! Ты мне не товарищ! Ты - контра, раз ты хлеб государственный грабишь!.. Я вам не дам Советскую власть топтать ногами.
     Батальщиков хотел было что-то сказать, но в этот момент из-за угла амбара показался Давыдов. Страшно избитый; весь в синяках, царапинах и кровоподтеках, он шел неверным, спотыкающимся шагом. Нагульнов глянул на него и кинулся к Батальщикову с хриплым криком: "А-а-а, гад! Обманывать?.. Бить нас?!"
     Батальщиков и Атаманчуков побежали. Нагульнов два раза стрелял по ним, но промахнулся. Дымок в стороне ломал из плетня кол, остальные, не отступая, глухо взроптались.
     - Не дам... топтать... ногами... Советскую власть!.. - сквозь стиснутые зубы рычал Макар, бегом направляясь на толпу.
     - Бей его!
     - Хочь бы ружьишко какое-нибудь было! - стонал в задних рядах Яков Лукич, всплескивая руками, проклиная так некстати исчезнувшего Половцева.
     - Казаки!.. Берите его, храброго, до рук!.. - звучал негодующий, страстный голос Марины Поярковой. Она выталкивала казаков навстречу бегущему Макару, с ненавистью спрашивала, хватая Демида Молчуна за руки: - Какой же ты казак?! Боишься?!
     И вдруг толпа раскололась, хлынула в стороны врозь, навстречу Макару...
     - Милиция!!! - в диком страхе крикнула Настенка Донецкова.
     С бугра, рассыпавшись лавой, наметом спускалось в хутор человек тридцать всадников. Под лошадьми их легкими призрачными дымками вспыхивали клубы вешней пыли...
     Через пять минут на опустевшей площади возле амбаров остались только Давыдов с Макаром. Грохот конских копыт стлался все ближе. На выгоне показались всадники. Впереди на лапшиновском иноходце скакал Любишкин Павло, по правую руку от него вооруженный дубиной, рябой и страшный в своей решимости Агафон Дубцов, а позади в беспорядке, на разномастных лошадях, - колхозники второй и третьей бригад...
     К вечеру из района приехал вызванный Давыдовым милиционер. Батальщикова Ивана, Аполлона Песковатскова, Ефима Трубачева и еще нескольких "активистов" из выходцев он арестовал в поле. Игнатенкову старуху - на дому. Всех их направил с понятыми в район... Дымок сам явился в сельсовет.
     - Прилетел, голубь? - торжествующе спросил Разметнов.
     Усмешливо поглядывая на него. Дымок ответил:
     - Явился. Зараз уж нечего в похоронки играть, ежели перебор вышел...
     - Какой перебор? - Разметнов нахмурился.
     - Ну, какой бывает перебор, когда в очко играешь? Не вышло двадцать одно - вот и перебор! Мне куда зараз деваться?
     - В район пойдешь.
     - А милиционер где?
     - Зараз приедет, не скучай дюже! Нарсуд тебя выучит, как председателей бить! Нарсуд тебе с недобором пропишет!..
     - Уж это конешно! - охотно согласился Дымок и, зевая, попросил: - Спать мне охота, Разметнов. Отведи меня в сарай да примкни, покеда милиционер явится, а я сосну. Примкни, пожалуйста, а то во сне убегу.
     На следующий день приступили к сбору расхищенного семенного хлеба. Макар Нагульнов ходил по дворам, хозяева которых вчера брали хлеб; не здороваясь, отводя глаза в сторону, сдержанно спрашивал:
     - Брал хлеб?
     - Брал...
     - Привезешь обратно?
     - Прийдется отвезть...
     - Вези, - и с тем, не прощаясь, выходил из куреня.
     Многие из выходцев взяли семенного хлеба больше, чем раньше ссыпали. Раздача производилась на основании опроса. "Сколько засыпал пшеницы?" - спрашивал нетерпеливо Батальщиков. "По семь пудов на два круга". - "Неси мешки на весы!"
     А на самом деле получавший засыпал при сборе семфонда на семь - четырнадцать пудов меньше. Кроме этого, пудов сто, не вешавши, растащили бабы в завесках и сумках.
     К вечеру пшеница была собрана целиком, за вычетом нескольких пудов. Не хватало лишь пудов двадцати ячменя да нескольких мешков кукурузы. Вечером же полностью роздали семена, принадлежавшие единоличникам.
     Хуторское собрание в Гремячем началось затемно. Давыдов, при небывалом стечении народа в школе, говорил:
     - Это что означает вчерашнее выступление недавних колхозников и части единоличников, граждане? Это означает, что они качнулись в сторону кулацкого элемента! Это факт, что они качнулись в сторону наших врагов. И это позорный факт для вас, граждане, которые вчера грабительски тянули из амбаров хлеб, топтали дорогое зерно в землю и расхищали в завесках. Из вас, граждане, шли несознательные возгласы, чтобы женщины меня били, и они меня били всем, чем попадя, а одна гражданка даже заплакала оттого, что я виду слабости не подавал. Я про тебя говорю, гражданочка! - И Давыдов указал на Настенку Донецкову, стоявшую у стены, суетливо закутавшую головным платком лицо, едва лишь Давыдов начал говорить. - Это ты меня гвоздила по спине кулаками и сама же плакала от злости и говорила: "Бью, бью его, а он, идол, как каменный!"
     Закутанное лицо Настенки горело огнем великой стыдобы. Все собрание смотрело на нее, а она, потупившись от смущения и неловкости, только плечами шевелила, вытирая спиной побелку стены.
     - Закрутилась, гада, как ужака под вилами! - не вытерпел Демка Ушаков.
     - Всю стену спиной обтерла! - поддержал его рябой Агафон Дубцов.
     - Не вертися, лупоглазая! Умела бить - умей собранию и в глаза глядеть! - рычал Любишкин.
     Давыдов неумолимо продолжал, но на разбитых губах его уж заскользила усмешка, когда он говорил:
     - ...Ей хотелось, чтобы я на колени стал, пощады попросил, ключи от амбаров ей отдал! Но, граждане, не из такого мы - большевики - теста, чтобы из нас кто-нибудь мог фигуры делать! Меня в гражданскую войну юнкера били, да и то ничего не выбили! На коленях большевики ни перед кем не стояли и никогда стоять не будут, факт!
     - Верно! - Вздрагивающий, взволнованный голос Макара Нагульнова прозвучал задушевно и хрипло.
     - ...Мы, граждане, сами привыкли врагов пролетариата ставить на колени. И мы их поставим.
     - И поставим в мировом масштабе! - снова вмешался Нагульнов.
     - ...и в мировом масштабе проделаем это, а вы вчера к этому врагу качнулись и оказали ему поддержку. Как считать, граждане, такое выступление, когда замки с амбаров посбивали, меня избили, а Разметнова сначала связали, посадили в подвал, а потом повели в сельсовет и по пути на него хотели крест надеть? Это - прямое контрреволюционное выступление! Арестованная мать нашего колхозника Игнатенка Михаила кричала, когда вели Разметнова: "Анчихриста ведут! Сатану преисподнюю!.." - и хотела при помощи женщин надеть на шею нательный крест на шнурке, но наш товарищ Разметнов, как и следует коммунисту, не мог на такое издевательство согласиться! Он фактически говорил и женщинам и вредным старухам, которые одурманены поповщиной: "Гражданки! Я не православный, а коммунист! Отойдите с крестом прочь!" Но они продолжали приставать и только тогда оставили его в покое, когда он перекусил шнурок зубами и активно начал отбиваться ногами и головой. Это что же, такое, граждане? Это прямая контрреволюция! И народный суд жестоко осудит подобных издевателей, как мать того же Игнатенка Михаила.
     - Я за свою матерю не ответчик! Она сама имеет голос гражданства, пущай она и отвечает! - крикнул Мишка Игнатенок из передних рядов.
     - Так я про тебя и не говорю. Я говорю про тех типов, какие вопили против закрытия церквей. Им не нравилось, когда церкви закрывали, а как сами принудительно хотели надеть крест на шею коммунисту, - так это ничего! Ну, и здорово же они разоблачили свое лицемерие! Те, что были зачинщиками этих беспорядков и кто активно выступал, - арестованы, но остальные, поддавшиеся на кулацкую удочку, должны опомниться и понять, что они упали в заблуждение. Это я фактически говорю... В президиум неизвестный гражданин бросил записочку, в ней спрашивается: "Верно ли, что все, забиравшие хлеб, будут арестованы с конфискацией имущества и сосланы?" Нет, это неверно, граждане! Большевики не мстят, а беспощадно карают только врагов; но вас, хотя вы и вышли из колхоза, поддавшись уговорам кулаков, хотя вы и расхитили хлеб и били нас, - мы не считаем врагами. Вы - качающиеся середняки, временно заблужденные, и мы к вам административных мер применять не будем, а будем вам фактически открывать глаза.
     По школе прокатился сдержанный рокот голосов. Давыдов продолжал:
     - И ты, гражданочка, не бойся, раскутай лицо, никто тебя не тронет, хотя ты, меня и здорово колотила вчера. Но вот если выедем завтра сеять и ты будешь плохо работать, то уж тогда я всыплю тебе чертей, так и знай! Только уж бить я буду не по спине, а ниже, чтобы тебе ни сесть, ни лечь нельзя было, прах тебя возьми!
     Несмелый смешок окреп, а пока докатился до задних рядов, вырос в громовитый, облегчающий хохот.
     - ...Поволынили, граждане, и будет! Зябь перестаивается, время уходит, надо работать, а не валять дурака, факт! Отсеемся - тогда можно будет и подраться и побороться... Я вопрос ставлю круто: кто за Советскую власть - тот завтра едет в поле, кто против - тот пускай семечки лущит. Но кто не поедет завтра сеять, у того мы - колхоз - землю заберем и сами засеем!
     Давыдов отошел от края сцены, сел за стол президиума, и, когда потянулся к графину, из задних рядов, из сумеречной темноты, озаренной оранжевым светом лампы, чей-то теплый и веселый басок растроганно сказал:
     - Давыдов, в рот тебе печенку! Любушка Давыдов!.. За то, что зла на сердце не носишь... зла не помнишь... Народ тут волнуется... и глаза некуда девать, совесть зазревает... И бабочки сумятются... А ить нам вместе жить... Давай, Давыдов, так: кто старое помянет - тому глаз вон! А?
     Наутро пятьдесят выходцев подали заявление с просьбой о принятии в колхоз. Единоличники и все три бригады гремяченского колхоза зарею выехали в степь.
     Любишкин предложил было оставить охранку около амбаров, но Давыдов усмехнулся:
     - Теперь, по-моему, не надо...
     За четыре дня колхоз засеял почти половину своего зяблевого клина. Третья бригада 2 апреля перешла на весно-вспашку. За все это время Давыдов лишь раз был в правлении. Он кинул в поле всех способных к труду и даже деда Щукаря временно отстранил от обязанностей конюха, послал во вторую бригаду, а сам с рассветом уезжал на участки бригад и возвращался в хутор за полночь, когда по базам уже начиналась побудняя перекличка кочетов. 36
     На затравевшем дворе колхозного правления было тихо, как на выгоне за хутором. Под полуденным солнцем ржавые черепицы амбарной крыши тепло и тускло блестели, но в тени сараев, на примятой траве еще висели литые, тяжелые зерна дымчато-сиреневой росы.
     Обчесанная, безобразная в своей худобе овца стояла среди двора, раздвинув захлюстанные ноги, а рядом, припав на колени, проворно толкала вымя белошерстая, как мать, ярка.
     Любишкин въехал во двор верхом на маленькой подсосой кобыленке. Проезжая мимо сарая, он озлобленно хлестнул плетью козленка, смотревшего на него с крыши зелеными дьявольскими глазами, буркнул:
     - Все бы ты верхолазничал, разнечистый дух! Кызь отседова!
     Зол и хмур был Любишкин! Он прискакал из степи и, не заезжая домой, направился в правление. За его мухортенькой кобылкой, глухо побрякивая привязанным к шее балабоном, неся пушистый хвост наотлет, бежал тонконогий, с утолщенными бабками жеребенок. По росту Любишкина кобыла была так мала, что распущенная стременная скошевка болталась чуть не ниже ее колен; казалось, что согбенный всадник, как в сказке, несет ледащую лошаденку промеж своих богатырских ног... Демка Ушаков, смотревший на Любишкина с крыльца, развеселился:
     - Ты вроде как Исус Христос, взъежающий в Ерусалим на осляти... До смерти похоже!
     - Сам ты ослятя! - огрызнулся Любишкин, подъезжая к крыльцу.
     - Ноги-то подбери, а то ты ими землю пашешь!
     Любишкин, не удостаивая Демку ответом, спешился, обмотал повод вокруг перильца, сурово спросил:
     - Давыдов тут?
     - Тут. Сидит, скучает, тебя увидеть не чает. Третьи сутки не жрет, не пьет, одно гутарит: "Где мой незабвенный Павло Любишкин? Жизни без него решаюся, и белый свет мне не мил!"
     - Поговори-ка у меня ишо! Поговори! Наступлю вот на язык.
     Демка покосился на любишкинскую плеть, умолк, а Любишкин потопал в курень.
     Давыдов с Разметновым и представительницами женского собрания только что окончили обсуждение вопроса об устройстве детских яслей. Любишкин подождал, пока бабы вышли, подвинулся к столу. От ситцевой рубахи его, распоясанной и запыленной на лопатках, дохнуло потом, солнцем и пылью...
     - Приехал я с бригады...
     - Чего приехал? - Давыдов пошевелил бровями.
     - Ничего не выходит! Осталось у меня к труду способных двадцать восемь человек, и энти не хотят работать, злодырничают... Никакой управы на них не найду. Зараз работает у меня двенадцать плугов. Плугарей насилу собрал. Один Кондрат Майданников ворочает, как бык, а что Аким Бесхлебнов, Куженков Самоха или эта хрипатая заноза, Атаманчуков, и другие, то это горючие слезы, а не плугари! Как, скажи, они сроду за чапиги не держались! Пашут абы как. Гон пройдут, сядут курить, и не спихнешь их.
     - Сколько выпахиваете в день?
     - Майданников и я по три четверти подымаем, а энти... кругом по полдесятины. Ежели так будем пахать, к покрову прийдется кукурузку-то сеять.
     Давыдов в молчании постучал донышком карандаша по столу, вкрадчиво спросил:
     - Так ты чего приехал? Чтобы мы тебе слезы утерли? - и злобно заиграл глазами.
     Любишкин ощетинился:
     - Я не со слезами приехал. Ты мне людей давай да плугов прибавь, а шутки вышучивать я и без тебя умею!
     - Шутить-то ты умеешь, факт, вот работу поставить - гайка у тебя слаба! Тоже, бри-га-дир! Управы не найдет на лодырей! Факт, что ты не найдешь, если дисциплину распустил и всякую терпимость веры развел!
     - Ты ее найди, дисциплину-то! - повысил голос вспотевший от волнения Любишкин. - Всему делу голова там - Атаманчуков. Он мне народ мутит, подбивает выходить из колхоза, а начни его, стерву, выкидывать, - он и других за собой потянет. Да что ты, Семен Давыдов, на самом деле, смеешься надо мной, что ли? Каких-то калек да хворых навешал на меня и работу норовишь спрашивать? Куда я того же деда Щукаря дену? Его, черта, балабона, на бахчу становить в неподвижность, замест чучела грачей пужать, а вы мне его вперли в бригаду, навязали, как на цыгана матерю! Куда он гож? За плугом - не может, погонычем - тоже. Голос у него воробьиный, его быки и за человека не считают, ничуть не пужаются! Повиснет на налыгаче, чертяка клешнятый, а пока гон пройдет - раз десять упадет! То он чирик завязывает, то ляжет, ноги задерет выше головы и грязь свою вправляет. А бабы быков кинут, заиржут, зашумят: "У Щукаря грызь выпал!.." - и опрометью бегут любопытствовать, как он, Щукарь этот, грызь обратно в свое нутряное место впихивает. Ить это спектакля, а не работа! Мы уже его вчера в кашевары определили, через его грызь, но он и там негожий и вредный! Сала выдал ему затолочь в кашу, а он его слопал, а кашу пересолил и сварил с какими-то пенками... Ну, куда я его дену? - у Любишкина под черными усами бешено задрожали губы. Он поднял плеть, обнажив под мышкой вылинявшую и обопревшую от пота круговину грязной рубахи, с отчаянием сказал:
     - Сымите меня с бригадиров, нету моего терпежу валандаться с такими подобными: они и меня-то стреножили своей работой!..
     - Ты тут сиротой не прикидывайся, факт! Мы знаем, когда тебя надо будет снять, а сейчас езжай в поле, и чтобы было вспахано двенадцать га. А не вспашешь - не обижайся! Часа через два я приеду, проверю. Ступай.
     Любишкин с громом захлопнул за собой дверь, сбежал с крыльца. Привязанная к крыльцу кобыла стояла понуро. В фиолетовых глазах ее, испещренных золотистыми крапинками, отсвечивало солнце. Поправив на голом, горячем от солнца ленчике седла разостланную дерюжку, Любишкин медленно стал садиться. Демка Ушаков, щуря глаза, язвительно выспрашивал:
     - Много ли напахала ваша бригада, товарищ Любишкин?
     - Тебя это не касаемо...
     - То-то что не касаемо... Вот зацеплю тебя на буксир, оно и коснется!
     Любишкин, поворачиваясь на седле, сжал до отека в пальцах ядреный бурый кулак, посулил:
     - Только явись! Я тебе, черту косоглазому, глаза враз направлю! На затылок оборочу и задом наперед ходить научу!
     Демка презрительно сплюнул:
     - Лекарь нашелся! Плугатарей своих спервоначалу вылечил бы, чтоб они у тебя спорей пахали...
     Любишкин, словно в атаку идучи, наметом вылетел из ворот, помчался в степь. Еще не успел заглохнуть захлебывающийся звон балабона, мотавшегося на шее жеребенка, как на крыльцо вышел Давыдов, торопливо сказал Демке:
     - Я на несколько дней уеду во вторую бригаду, тебя оставляю заместителем. Проследи за устройством яслей, помоги им, в третью бригаду овса не давай, слышишь? В случае какой заминки - скачи ко мне. Понятно? Запряги-ка лошадь да скажи Разметнову, чтобы заехал за мной. Я буду на квартире.
     - Может, мне бы со своими перекинуться на целину, подсобить Любишкину? - предложил было Демка, но Давыдов чертыхнулся, крикнул:
     - Выдумываешь! Они сами должны управиться! Вот поеду, наломаю им хвосты, тогда они у меня, факт, что не будут по половине... пахать! Запрягай!
     Разметнов подъехал к квартире Давыдова на одном из правленческих жеребцов, запряженном в дрожки. Давыдов уже ожидал, стоял возле ворот, прижав локтем небольшой узелок.
     - Садись. Ты чего это, харчей набрал, что ли? - улыбнулся Разметнов.
     - Белье.
     - Какое белье? Зачем?
     - Ну, смена белья.
     - На что это?
     - Да езжай ты, чего пристал? Белье взял затем, чтобы вшей не разводить, понятно? Еду в бригаду, ну вот и решил до тех пор там побыть, пока кончат пахоту. Закрой рот и трогай.
     - Ты, бывает, умом не рухнулся? Что ты там будешь делать до конца пахоты?
     - Пахать.
     - Бросишь правление и поедешь пахать? Ну, вот это придумал!
     - Езжай! Езжай! - Давыдов сморщился.
     - Да ты не сепети! - Разметнов, как видно, начинал злиться. - Ты мне путем объясни: без тебя там не обойдутся, или как? Ты должен руководить, а не за плугом ходить! Ты - председатель колхоза...
     Давыдов яростно сверкнул глазами:
     - Ну, еще!.. Учишь! Я сначала - коммунист, а потом уж... Факт!.. а потом уж председатель колхоза! У меня пахота гибнет, а я тут буду?.. Пошел, пошел, говорят тебе!
     - Да мне-то что! Но, ты, уснул, вражина! - Разметнов вытянул кнутом жеребца.
     Давыдов от неожиданного рывка откинулся назад, больно ударился локтем о дрожину; колеса мягко затарахтели по летнику [летник - летняя малоезженная дорога в степи] в степь.
     На выезде из хутора Разметнов перевел жеребца на шаг, вытер рукавом шрамистый лоб.
     - Ты, Давыдов, глупость сотворяешь! Ты им работу поставь на ноги и мотай назад. Это, брат, не диво, пахать-то. Хороший командир не должен в цепе идтить, а должен умно командовать, вот что я тебе скажу!
     - Оставь, пожалуйста, свои примеры! Я должен их научить работать и научу, факт! Это и есть руководство! В первой и третьей бригаде кончили колосовые, а тут у меня прорыв, Любишкин не справится, как видно. А ты еще туда же: "Хороший командир" и прочее... Ну, чего ты мне очки втираешь? Что я, не видал хороших командиров, по-твоему? Тот и хорош, который в заминке своим примером ведет. И я должен повести!
     - Ты бы им лучше два букаря перекинул из первой бригады.
     - А людей? Людей где возьму? Погоняй, погоняй, пожалуйста!
     До самого гребня ехали молча. Над степью, заслонив солнце, в зените стояла вздыбленная ветром, густо-лиловая градовая туча. Белые обочины ее клубились и снежно блистали, но черная вершина была грозна своей тяжкой недвижностью. Из провала тучи, из-за оранжевого, окрашенного солнцем края широким веером косо ниспадали солнечные лучи. Тонкие, копьеносные там, в просторном небе, они потоками расходились, приближаясь к земле, и, ложась на дальние, простертые над горизонтом грядины бурой степи, красили ее, диковинно и радостно молодили...
     Степь, задымленная тучевой тенью, молчаливо, покорно ждала дождя. Ветер кружил на шляху сизый столб пыли. Ветер уже дышал духовитой дождевой влагой. А через минуту, скупой и редкий, пошел дождь. Ядреные холодные капли вонзались в дорожную пыль, сворачивались в крохотные комочки грязи. Тревожно засвистали суслики, отчетливей зазвучал перепелиный бой, умолк накаленный страстью призывный крик стрепета. По просяной стерне хлынул низовой ветер, и стерня ощетинилась, зашуршала. Степь наполнилась сухим ропотом прошлогодних бурьянов. Под самой тучевой подошвой, кренясь, плыл на восток ворон. Бело вспыхнула молния, и ворон, уронив горловой баритонистый клекот, вдруг стремительно ринулся вниз. На секунду - весь осиянный солнечным лучом - он сверкнул, как охваченный полымем смоляной факел; слышно было, как сквозь оперенье его крыл со свистом и буреподобным гулом рвется воздух, но, не долетев до земли саженей полсотни, ворон круто выпрямился, замахал крыльями, и тотчас же с оглушительным, сухим треском ударил гром.

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Поднятая целина

Смотрите также по произведению "Поднятая целина":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев