Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Критика / Пушкин А.С. / Капитанская дочка / Гринев и его издатель
Гринев и его издатель [3/3]
Автор статьи: Красухин Г.
Мы помним, как помилованного Пугачевым Петрушу поставили перед ним на колени и Пугачев протянул ему руку для поцелуя. «Но я, — рассказывает Гринев, — предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению». «...Что тебе стоит? — уговаривал своего барина верный Савельич, — плюнь да поцелуй у злод… (тьфу!) поцелуй у него ручку». В конце концов на помощь Петруше пришел сам Пугачев. Убрав руку, он сказал «с усмешкою»: «Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его!»
Понял ли Пугачев истинные побуждения Гринева? Оказывается, нет. Видимо, он решил, что, помиловав Петрушу, поквитался с ним, а дальнейшая судьба Гринева зависит от самого Петруши, который вполне мог, избежав петли, одуреть от радости. Поэтому и спрашивает его, оставшись с ним «глаз на глаз»: «Обещаешься ли служить мне с усердием?»
«Вопрос мошенника и его дерзость, — комментирует ситуацию Гринев, — показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться». И эта усмешка могла запросто стоить Петруше головы.
«Чему ты усмехаешься? — спросил он меня нахмурясь. — Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо».
«Я смутился, — свидетельствует Гринев: — признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком — было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа».
Согласитесь, что испытание чести Петруши достигло накала не меньшего, а может, даже большего («Я колебался», — свидетельствует сам Гринев), чем когда он стоял под виселицей. Но Петруша нашел в себе нравственные силы выдержать и это испытание: «Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: “Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую”.
— Кто же я таков, по твоему разумению?
— Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
Пугачев взглянул на меня быстро. “Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро”».
Напряжение вроде бы снято, но, оказывается, не до конца. Потому что Пугачев продолжает: «А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?»
Снова Гринев подвергается испытанию. И снова он выходит из него с честью — причем почти что повторяет слова, сказанные комендантом Мироновым и его верным поручиком Иваном Игнатьичем, за что оба были немедленно повешены: «Нет, — отвечал я с твердостию. — Я природный дворянин; я присягал государыне императрице; тебе служить не могу». Больше того! Слышит вопрос Пугачева: «…Так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?» и — «Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — Бог тебе судья; а я сказал правду».
Иными словами, Пугачеву предстояло убедиться, что его былой знакомый не одуревал от радости, избавившись от петли, когда не стал целовать ручку у своего спасителя. И что Петруша действительно предпочтет смерть подлому унижению.
Показательна в этом отношении реакция Гринева, увидевшего, как Швабрин упал на колени перед Пугачевым: «В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака».
Так что беседа с Гриневым «глаз на глаз» не только безмерно удивила Пугачева искренностью собеседника, но и заставила самозванца уважать Петрушу. В полном, кстати, соответствии с предсказаниями вещего сна Гринева, о котором он поведал в начале повествования: Гринев и во сне отказался целовать ручку мнимому родственнику — свирепому злодею, чем вызвал у того не приступ ярости, а приязнь к себе.
Для эпиграфа к главе «Сирота» Пушкин переделал свадебную песню, которую однажды выписал для себя. Вот как она звучит на самом деле:
Много, много у сырб дубб
Много ветвей и пуветвей.
Только нету у сырб дубб
Золотые вершиночки:
Много, много у княгини-души
Много роду, много племени,
Только нету у княгини-души
Нету ее родной матушки:
Благословить есть кому,
Снарядить некому.
Вынося эти стихи в эпиграф, поэт прежде всего заменил «дуб» «яблонкой». Потому, скорее всего, что яблоня — дерево плодоносящее и народ в своих свадебных песнях гораздо чаще отождествлял ее, а не дуб, с невестой. Но издатель поменял деревья не автоматически: он изменил и облик яблони по сравнению с дубом. Так, если у дуба в народной песне «много ветвей и пуветвей» и соответственно по законам параллелизма у невесты в этой песне «много роду, много племени», то отредактированные Пушкиным стихи говорят совсем о другом:
Как у нашей яблонки
Ни верхушки нет, ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.
Парадокс этой главы заключается в том, что снарядить Марью Ивановну — то есть выдать ей и ее жениху «пропуск во все заставы и крепости, подвластные ему», и благословить ее на брак с Петрушей — выпало тому, кто зверски уничтожил ее родителей — сделал ее сиротой.
Но смысл эпиграфа, соотнесенный с реальным содержанием главы, состоит еще и в том, что Марья Ивановна беззащитна перед злодейством, полностью зависит от расположения духа убийцы ее отца и матери, который обычно оказывался безжалостным и к дворянским детям. И храбрый, горячо ее любящий, готовый за нее отдать жизнь Петруша в данном случае опасно рискует, вовлекая Пугачева в союзники по вызволению любимой из крепости, возглавляемой Швабриным.
Со злодейством Марья Ивановна столкнулась, когда выдавший поначалу ее, свою узницу, за жену и уличенный во лжи Пугачевым Швабрин открыл самозванцу, что «и Гринев вас обманывает»: «Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь Ивана Миронова, который казнен при взятии здешней крепости». Вполне возможно, что мотивы, из которых исходит здесь взбешенный Швабрин, сходны (предшествуют) мотивам, по которым потерявший надежду заполучить свою невесту в жены Карандышев из пьесы А. Островского «Бесприданница» убивает ее с криком: «Так не доставайся ж ты никому!» Ведь и Швабрин теряет всякую надежду на брак с Марьей Ивановной, услышав, что Пугачев предлагает Петруше немедленно обвенчаться с поповой «племянницей».
Цели предательство Швабрина не достигло, хотя на минуту ситуация стала предгрозовой и очень опасной для Марьи Ивановны: «Ты мне этого не сказал, — заметил Пугачев, у коего лицо омрачилось». Петруша нашелся и на этот раз: «Сам ты рассуди, — отвечал я ему, — можно ли было при твоих людях объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы ее за¬грызли. Ничто ее бы не спасло!» Чем чрезвычайно развеселил Пугачева: «И то правда, — сказал, смеясь, Пугачев. — Мои пьяницы не пощадили бы бедную девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их». Будем надеяться, что его развеселила попадья, выдавшая Марью Ивановну за свою племянницу, хотя не исключаем, что Пугачев мог засмеяться и представив себе, что могли сделать с «бедной девушкой» «мои пьяницы». Как подчеркивал Пушкин в своем стихотворном эпиграфе о льве, «сроду он свиреп»!
Но с Петрушей по-прежнему великодушен: соглашается отпустить Гринева с Марьей Ивановной, куда им «Бог путь укажет», а Швабрина унижает еще раз, приказав, как пишет Петр Андреич, «выдать мне пропуск во все заставы и крепости, подвластные ему», то есть Пугачеву.
Этот пропуск чуть не погубил Петрушу, чьи лошади въехали в городок, о котором Гриневу было со слов пугачевцев известно, что там находится «сильный отряд, идущий на соединение к самозванцу». В городок Петруша с Марьей Ивановной и с верным Савельичем въехали в главе, названной «Арест». И Пушкин снова проявил свое изумительное искусство стилизации — на этот раз под Я. Княжнина: стихи, которые поэт придумал и вынес в эпиграф главы, словно и в самом деле являют собой обмен репликами персонажей какой-нибудь княжнинской комедии, например «Хвастуна»:
— Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
— Извольте, я готов; но я в такой надежде,
Что дело объяснить дозволите мне прежде.
Приказ об аресте Петруши последовал почти немедленно после того, как он был остановлен караульными и «на вопрос: кто едет? — ямщик отвечал громогласно: “Государев кум со своею хозяюшкою”». Оказалось, что не на соединение к самозванцу собирался расположенный в городке сильный отряд, а к очередному походу против Пугачева. И кто знает, как сложилась бы судьба Гринева, если б во главе отряда не оказался его первый наставник разгульной гусарской жизни, которого Петруша встретил некогда в Симбирске, направляясь в Белогорскую крепость из родительского дома, и который взялся учить его игре на биллиарде, опоил пуншем, обыграл, к великой горести Савельича, на сто рублей и в довершение свозил к некой беспутной Аринушке. Поэтому объясниться, согласно эпиграфу, с Зуриным Гриневу не составило никакого труда: храбрый гусар симпатизировал Петруше и оставил его в отряде, где Гринев, отправив Марью Ивановну с Савельичем к своим родителям, и закончил войну. Но Зурин не мог воспрепятствовать новому аресту Гринева, которого приказано было «отправить под караулом в Казань, в Следственную комиссию, учрежденную по делу Пугачева».
Впрочем, немало повоевавший рядом с Петрушей, познавший, каков он в жизни и в ратном деле, Зурин, подчиняясь приказу и предположив, что, «вероятно, слух о твоих друже¬ских путешествиях с Пугачевым как-нибудь да дошел до правительства», выразил надежду, что он оправдается перед комиссией. Так что авторский эпиграф главы указывает, конечно, на Зурина стихами: «Не гневайтесь, сударь: по долгу мо-
ему / Я должен сей же час отправить вас в тюрьму». Но и стихи из того же эпиграфа: «…я в такой надежде, / Что дело объяснить дозволите мне прежде», тоже вполне могут относиться и к Зурину. Ведь он знал от Петруши о его «дружеских путешествиях с Пугачевым», знал, чем и как объясняются эти дружеские путешествия, и был убежден, что и Следственная комиссия не найдет в них ничего предосудительного.
Но для последней главы «Суд» Пушкин взял в эпиграф пословицу, записав ее стихами:
Мирская молва —
Морская волна.
Отдавал ли он себе отчет в том, что синтаксический параллелизм такого двустишия особенно подчеркивает искаженность, приблизительность, неточность рифмы: «молва — волна»? Вне всякого сомнения. Думаю, что этой оказавшейся в эпиграфе главы искаженностью, этой приблизительностью, этой неточностью он выразил суть того суда, который вершили над Гриневым сперва Следственная комиссия, поверившая оговору Швабрина, а потом и отец Петруши Андрей Петрович, поверивший приговору Следственной комиссии и особенно государыни, которая, уважая заслуги и преклонные года Андрея Петровича, избавила его сына от полагавшейся ему позорной казни и «повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение».
А ведь перед этим Марья Ивановна рассказала родителям Петруши о его знакомстве с Пугачевым, причем рассказала так, что это знакомство «не только не беспокоило их, но еще заставляло часто смеяться от чистого сердца». И Савельич, которого Андрей Петрович строго допросил, «не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он и не слыхивал».
Впрочем, и генерал, председательствующий на допросе Петруши в Следственной комиссии, узнав, что Гринев — сын Андрея Петровича, выразил суровое сожаление, «что такой почтенный человек имеет такого недостойного сына!» (а мы тем самым получили лишнее свидетельство лояльности Андрея Петровича царствующей императрице, ибо, будь он в оппозиции к ней, вряд ли ее генерал выражал ему свое почтение!). И сама Следственная комиссия вроде поначалу преклонила ухо к чистосердечному рассказу Петруши об удивительных обстоятельствах, при которых он познакомился с Пугачевым, о том, что именно избавило Гринева от неминуемой казни в Белогорской крепости…
Но не смог любящий Петруша рассказывать членам комиссии о своей любви, не захотел впутывать в эти следственные дела Марью Ивановну, а без этого его поездки из Оренбурга к Пугачеву, а затем вместе с Пугачевым в Белогорскую крепость оказывались вескими и неотразимыми аргументами обвинения.
Конец гриневских записок как бы зеркально отражает ситуацию с превращением мужика, который вывел лошадей Гринева из буранной мглы к постоялому двору, в Пугачева, — дама с собачкой, с которой довелось побеседовать Марье Ивановне на утренней прогулке в Царском Селе, оказалась, как скоро выяснится, императрицей Екатериной. Но пока Марья Ивановна об этом не знает и на вопрос незнакомки: что заставило ее приехать из провинции, отвечает: «…подать просьбу государыне».
« — Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?
— Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия».
«— Слушай, — говорил Гринев Пугачеву, когда тот помог ему вырвать Марью Ивановну из рук Швабрина. — Как тебя назвать, не знаю, да и знать не хочу… Но Бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души…» «Ин быть по-твоему! — отвечал ему Пугачев. — Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай».
Иными словами, что хочу, то и делаю, и никто мне в этом не указ!
Екатерина, как верховный правитель, уже воспользовалась своим юридическим правом смягчать участь преступника: из уважения к отцу Гринева заменила казнь, определенную Следственной комиссией его сыну, вечным поселением. Так что снова просить у нее для Петруши «милости, а не правосудия», даже если при этом она симпатизирует просителю, — дело безнадежное:
«— Вы просите за Гринева? — сказала дама с холодным видом. — Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй».
В этом прежде всего смысл повторения эпизода встречи героя и того, кто в будущем объявит о себе как о властителе, в главе, которая называется «Суд». Потому и неправеден суд л о ж н о г о властителя, такого, допустим, как Пугачев, что тот убежден: законы писаны не для него. И с т и н н ы й же правитель, по мысли Пушкина, утверждает в стране не произвол, а правосудие. В конце концов Екатерина осуществляет его и по отношению к Гриневу, о чем и говорит Марье Ивановне: «Я рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха». Но сделает это не прежде, чем внимательно выслушает Марью Ивановну, которая, как пишет Гринев, рассказала ей «все, что уже известно моему читателю». А все, что известно читателю, составляет цельный текст «семейственных записок» Гринева, в которых мирская молва хоть и подобна, конечно, морской волне, но волна эта не выходит из берегов нравственности, твердо исповедуемой Гриневым. Иначе говоря, Екатерина действует, основываясь на фактах, утаенных Гриневым от Следственной комиссии, но открытых императрице Марьей Ивановной. Показательно, что при этом Екатерина еще раз продемонстрировала свое расположение к отцу Петруши, написав ему письмо, которое «содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова». Как видим, письмо, о содержании которого нам сообщил издатель, не официальное и не казенное. Оно написано не так, как пишут опальному или оппозиционному адресату, а с заинтересованностью в судьбах его близких и с надеждой его обрадовать. Получив такое письмо, Гринев-старший, помимо прочего, имел все возможности убедиться, насколько точно усвоил сын его наказ, с каким он, отец, отправлял Петрушу на государеву службу, наказ, преподанный сыну в виде поговорки, которую много лет спустя Петр Андреич вынес в эпиграф своей «Капитанской дочки»: «Береги честь смолоду»!
* * *
Этот эпиграф, стоящий в самом начале романа, корреспондирует, по-моему, с его концовкой, которая представляет собой дату: «19 окт. 1836».
Очень многие исследователи решили, что Пушкин попросту обнародовал дату окончания «Капитанской дочки». Но публично выставлять даты под своими произведениями было не в пушкинских правилах. Кроме «Капитанской дочки», он сделал это лишь однажды в стихотворном диалоге «Герой», в котором беседующие по-разному относятся к посещению Наполеона чумного госпиталя в египетской Яффе, где французский император пожал руку больному. Один восхищается подобным поступком, другой, ссылаясь на свидетельство историка (как выяснилось позже — недостоверное), отрицает, что Наполеон пожимал руку чумному. Напечатанный впервые в «Телескопе» (1831, № 1), этот диалог имел такую концовку:
«29 сентября 1830
Москва».
Ее Пушкин сохранил и в дальнейшем: дата, выставленная под стихотворением, оказывалась очень значимой для пушкинских современников. 29 сентября 1830 года в холерную Москву приехал Николай I.
А 19 октября, как всем известно, — праздничная дата для Пушкина и его лицейских друзей. В 1836 году в этот день отмечалось 25-летие Лицея. Пушкин не сумел закончить стихи, приуроченные к этой годовщине, которые тем не менее пытался прочесть своим товарищам-лицеистам, собравшимся в доме одного из них. Биограф Пушкина П. Анненков записал со слов лицейского друга Пушкина, к а к читал им стихи поэт, который «извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал при всеобщей тишине свою удивительную строфу:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался, —
как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван… Другой товарищ уже прочел за него последнюю “лицейскую годовщину”»16 .
«Слезы покатились из глаз» Пушкина при воспоминании о м о л о д о м празднике, когда все двадцать девять одноклассников поэта могли собраться за праздничным столом. Не забудем, что уже в первом своем стихотворении «19 октября», написанном в 1825 году и обращенном к лицеистам, Пушкин вынужден был констатировать: «Увы, наш круг час от часу редеет; / Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет…» И потерь в «нашем кругу» становилось все больше. В 1836 году отпраздновать 25-летие своей альма-матер пришли всего одиннадцать человек…
Верный себе Пушкин оставил в черновой рукописи подлинную дату окончания «Капитанской дочки»: «23 июля», после чего, правда, продолжал вносить изменения в текст романа. Но он внес изменения в его текст и после 19 октября 1836 года — учел кое-какие замечания Вяземского, очевидно, читавшего корректуру «Капитанской дочки». И все же концовкой романа сделал именно эту, знаменательную для лицеистов дату, указав тем самым, что «Капитанская дочка» является его посланием лицейским друзьям, его подарком или его посвящением им. Не случайным подарком, не отвлеченным от сути посвящением. Ведь как показывают другие лицейские послания (в том числе и последнее — неоконченное), или переписка Пушкина с друзьями-лицеистами, или их воспоминания о нем, как свидетельствует вообще все пушкинское творчество: сбереженная человеком честь — качество, особо ценимое Пушкиным в людях, за которое он уважал и любил своих лицейских товарищей.
1 Белинский В. Г. Собр. соч. в 9 тт. Т. 6. М., 1981. С. 490.
2 Я вынужден извиниться перед читателями, которые могут опознать начало некогда опубликованной статьи, посвященной жанру «Капитан¬ской дочки». Но в данной статье оно совершенно необходимо, так как все последующее является развитием мыслей, заложенных в ее начале.
3 Все пушкинские цитаты (кроме специально оговоренных) даются по изд.: Пушкин. Полн. собр. соч. М.—Л., 1937—1959. В дальнейшем ссылки на это собрание — в тексте. Мои подчеркивания в цитатах даны разрядкой.
4 Рассадин Ст. Фонвизин. М., 1980. С. 17.
5 Гей Н. К. Проза Пушкина: Поэтика повествования. М., 1989.
С. 211.
6 Альми И. Л. О некоторых особенностях литературного характера в пушкинском повествовании // Болдинские чтения. Горький, 1986.
С. 5.
7 Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1981. С. 88.
8 Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М., 1975. С. 415.
9 Там же. С. 127.
10 Позволю себе не согласиться с мнением уважаемого мною Бенедикта Сарнова по поводу Петрушиного описания его отца: «Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: “Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы…”» «…Воркотня эта весьма многозначительна, — комментирует этот эпизод Сарнов. — Она означает, что все бывшие сослуживцы Петрушиного отца и даже его подчиненные сделали блестящую карьеру, потому что стали верой и правдой служить взошедшей на престол Екатерине. А Андрей Петрович, как видно, сохранил верность прежнему государю, за что и поплатился» (Сарнов Б. Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев: Книга для школьников и учителей. М., 2003. С. 236—237). Как всякий отставной военный, Андрей Петрович мог скептически оценивать быстрое продвижение по службе одних знакомых, удивляться возвышению других и вполне искренне верить, что третьи отмечены заслуженно. Именно поэтому, как рассказывает Гринев об отце, чтение Придворного календаря «производило в нем всегда удивительное волнение желчи». А будь Андрей Петрович по-настоящему оппозиционен режиму, для чего он стал бы пожимать плечами по поводу продвижения тех, кто исправно этому режиму служит? Что в таком случае его бы удивляло? Нет, скорее всего, он оценивает здесь и персоналии знакомых, и обычные для России бюрократические действия ее чиновников наградных отделов.
11 См., например: Пушкин А. С. Капитанская дочка. Л., 1984. С. 288.
12 Пушкин А. С. Указ. соч. С. 283.
13 Белинский В. Г. Указ. изд. Т. 6. С. 190.
14 Я не думаю, что во всем прав В. Ключевский, который в своей речи в день открытия 6 июня 1880 года памятника Пушкину сказал: «“Капитанская дочка” была написана между делом, среди работ над пугачевщиной, но в ней больше истории, чем в “Истории пугачевского бунта”, которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману» (Ключевский В. О. Соч. в 8 тт. Т. VII. М., 1958. С. 147). Но относительно того, что «История Пугачева» может восприниматься как примечание к пушкинскому роману, я согласен.
15 Шкловский В. Заметки о прозе русских классиков. М., 1955. С. 76.
16 Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. М., 1984. С. 378.
Добавил: AliceMaryCullen
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
/ Критика / Пушкин А.С. / Капитанская дочка / Гринев и его издатель
|
Смотрите также по
произведению "Капитанская дочка":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
