• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Критика / Чехов А.П. / Разное / Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова

Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова [3/3]

Скачать критическую статью

    Автор статьи: Альбов М.Н.

    Открыть это неизвестное, то, о чем люди тоскуют, найти в самой жизни элементы правды, справедливости, красоты, свободы -- с этих пор и становится главной задачей г-на Чехова. Мы разберем все известные нам попытки осветить жизнь с этой новой точки зрения.
     Первую попытку в этом роде едва ли можно назвать удачною. Я разумею его рассказ "Моя жизнь". Герой этого рассказа, Полознев, в отличие от всех, положительно от всех прежних героев г-на Чехова, руководится в жизни определенным идеалом. Это идеал правды, справедливости и гуманного, мягкого, почти любовного отношения к людям. Для Полознева самый нужный и важный прогресс -- это прогресс нравственный. "Если вы не заставляете, -- говорит он, -- своих ближних кормить вас, одевать, возить, защищать вас от врагов, то в жизни, которая вся построена на рабстве, разве это не прогресс? По-моему, это прогресс самый настоящий и, пожалуй, единственно возможный и нужный для человека". Исключенный из гимназии и прослуживший несколько лет по разным ведомствам, он, наконец, исполняется презрения к канцелярской работе, не требовавшей "ни напряжения ума, ни таланта, ни личных способностей, ни творческого подъема духа", и не думает, чтобы такой труд "хотя одну минуту мог служить оправданием праздной, беззаботной жизни". Он решает добывать себе кусок хлеба физическим трудом. "Надо быть справедливым, -- говорит он. -- Физический труд несут миллионы людей". И в людях его больше всего поражает "совершенное отсутствие справедливости, именно то самое, что у народа определяется словами: "Бога забыли". И что отличает его от других героев г-на Чехова, так это то, что свою жизнь он действительно строит на идеалах правды, действительно становится рабочим. И несмотря на все это, первая попытка дать положительный тип вышла у г-на Чехова неудачною. Его герой не сектант, не толстовец и вообще не какой-нибудь доктринер. Так, у него вовсе нет предубеждения к настоящему умственному труду. Вы понимаете его как человека, вы сочувствуете ему. Он славный, симпатичный человек, кроме того, он глубоко страдает. Но он не увлекает вас, у вас нет желания последовать за ним. Он вышел каким-то бледным. Такою же бледною вышла и его сестра, которая также порвала с прошлым и хочет жить своим трудом, "пойдет в учительницы или в фельдшерицы... будет сама мыть полы, стирать белье". Зато третье лицо, подрядчик Редька, который также руководится в жизни справедливостью, необыкновенно типичен. Вы даже его где-то видели и слышали его речи: "Я так понимаю, ежели какой простой человек или господин берет даже самый малый процент, тот уже есть злодей. В таком человеке не может правда существовать". Тощий, бледный, страшный Редька закрыл глаза, покачал головой и изрек тоном философа: "Тля ест траву, ржа -- железо, а лжа -- душу".
     Гораздо важнее другая попытка. Я разумею рассказ "В овраге", переходным звеном к которому служат "Мужики": к ним мы ниже вернемся. Что же касается рассказа "В овраге", то, на мой взгляд, по глубокой правде, по глубине мысли и по тонкости рисунка -- это лучшее из всего, что написано г-ном Чеховым. Особенно хороши женские фигуры -- Аксинья, Липа, Варварушка.
     Фабула рассказа очень проста и достаточно известна, да и дело не в ней.
     Перед нами старая история о торжестве зла и неправды; они торжествуют грубо, нахально, дерзко. Зло везде и во всем. И в этих фабрикантах Хрыминых, которые, катаясь, "носились по Уклееву и давили телят"; в старшине и писаре, которые "до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая"; и в центральной фигуре рассказа, Аксинье, жене Степана, старшего сына Григория Цыбукина, кулака и ростовщика (вспомним сцену, когда Аксинья, в порыве злобы, хотя вполне сознательно -- любопытная подробность -- ошпарила кипятком ребенка безответной Липы, за которым старик, чтобы, в случае его смерти, его внука не обидели, записал вперед небольшое имение Бутекино). Главным же образом зло в том, чтоЄ сильнее отдельных людей, и на что намекает Анисим короткою фразой: "кто к чему приставлен". Именно, кто к чему приставлен. Припомните думы доктора Королева о "направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку". Одна Варвара Николаевна, вторая жена Цыбукина, со своей чистотой и милостыней скрашивает эту жизнь, но она живет в верхнем этаже, откуда "веет довольством, покоем и неведением". Ее попытки вмешаться в жизнь оканчиваются неудачей.
     "-- Уж очень народ обижаем, -- говорит она Анисиму. -- Сердце мое болит, дружок, обижаем как -- и Боже мой! Лошадь мы меняем, покупаем ли что, работника ли нанимаем -- на всем обман. Обман и обман. Постное масло в лавке горькое, тухлое, у людей деготь лучше. Да нешто, скажи на милость, нельзя хорошим маслом торговать?
     -- Кто к чему приставлен, мамаша!
     -- Да ведь умирать надо? Ой, ой, право, поговорил бы ты с отцом!...
     -- А вы бы сами поговорили.
     -- Н-ну! Я ему свое, а он мне, как ты, в одно слово: кто к чему приставлен. На том свете так тебе и станут разбирать, кто к чему приставлен. У Бога суд праведный.
     -- Конечно, никто не станет разбирать, -- сказал Анисим и вздохнул. -- Бога-то ведь все равно нет, мамаша. Чего уж там разбирать".
     Почему разговоры Варвары с мужем, а теперь с сыном, так и кончились ничем, это мы видим из другой ее попытки вмешаться в жизнь. Она ведь дала мысль старику записать Буте-кино на имя внука. А когда Аксинья расскандалилась, "Варвара так оторопела, что не могла подняться с места, а только отмахивалась обеими руками, точно оборонялась от пчелы..."
     Варвара помирится с каким угодно злом, лишь бы все было чисто, прилично, чтобы люди не видели, да ее бы не трогали. Когда старик стал забывчив, и если не дадут ему поесть, то сам он не спрашивает, тогда "привыкли обедать без него, и Варвара часто говорит: "А наш вчерась опять лег не евши". И говорит равнодушно, потому что привыкла".
     В сущности, Варвара со своею чистотой и милостыней составляет необходимое дополнение и защиту зла, те ширмы, за которыми так удобно скрыться. И у Цыбукиных все прекрасно понимают ее необходимость и пользу.
     Эту роль Варвары в системе зла выясняет сам автор. "В том, что она подавала милостыню, было что-то новое, что-то веселое и легкое, как в лампадках и красных цветочках. Когда в табельные дни или престольный праздник, который продолжался три дня, сбывали мужикам протухлую солонину с таким тяжким запахом, что трудно было стоять около кадки, и принимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохою водкой, и грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воздухе, тогда становилось как-то легче при мысли, что там, в доме, есть тихая опрятная женщина, которой нет дела ни до солонины, ни до водки; милостыня ее действовала в эти тягостные, туманные дни, как предохранительный клапан в машине".
     Варвара вполне обрисовывается перед нами, не скажу, как оправдание зла -- это слишком много, -- а как его защита, как "предохранительный клапан в машине", которая, пожалуй, -- чего доброго -- может ведь и лопнуть... По тонкости рисунка и по продуманности в целом ряде эпизодов, которых не выписываем, так как пришлось бы переписать почти весь рассказ, что ни слово, то золото, -- я не припомню другого подобного типа.
     Итак, зло торжествует по всей линии. Однако рассказ не производит того гнетущего, безысходно-мрачного впечатления, как многие прежние рассказы г-на Чехова, даже такие маленькие, как "Муж", "Необыкновенный". Иллюзия это или нет, если иллюзия, то иллюзия властная, неотразимая: читателю при чтении этого рассказа все время кажется, как будто кто-то не нынче -- завтра произведет над этою неправдой свой суд; кто-то как будто уже занес над ней свою руку. Кажется, вот-вот еще немного, еще одно небольшое усилие, -- и неправда исчезнет, рассеется, как дым. И тогда откроется нормальный закон жизни, закон природы, которая теперь подавлена этим безобразным призраком зла. И тогда всем будет ясно, что зло что-то случайное и временное, что-то призрачное и обманчивое, какой-то безобразный кошмар. Именно такое, смутное, не то настроение, не то убеждение живет в душе некоторых действующих лиц этого рассказа.
     Уж если понадобился предохранительный клапан, если за него все ухватились и крепко держатся, то, стало быть, что-нибудь да неладно. Зло как будто задрожало и прячется, как мгла ночная дрожит и прячется от пробивающегося дневного света.
     "Когда меня венчали, -- говорил Анисим мачехе, -- мне было не по себе. Как вот возьмешь из-под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала, и пока меня венчали, я все думал: есть Бог! а как вышел из церкви -- и ничего!" Когда его венчали, "на душе у него было умиление, хотелось плакать"...
     Подрядчик Костыль так рассказывает Липе о своем разговоре с фабрикантом Костюковым, который, будучи купцом первой гильдии, считал себя старше его, Костыля, простого плотника: "Вы, говорю, купец первой гильдии, а я плотник, это правильно. И святой Иосиф, говорю, был плотник. Дело наше праведное, богоугодное, а ежели, говорю, вам угодно быть старше, то сделайте милость, Василий Данилыч. А потом этого после, значит, разговору, я и думаю: кто же старше? Купец первой гильдии или плотник? Стало быть, плотник, деточки!" Костыль подумал и добавил:
     -- Кто трудится и терпит, тот и старше". Под влиянием этого разговора "Липе и ее матери, которые
     родились нищими и готовы были прожить так до конца, отдавая другим все, кроме своих испуганных, кротких душ, быть может, им примерещилось на минуту, что в этом громадном, таинственном мире, в числе бесконечного ряда жизней и они сила, и они старше кого-то; им было хорошо сидеть здесь наверху, они счастливо улыбались и забыли о том, что возвращаться вниз (в село) все-таки надо".
     А ночью, в тот же день Липа говорила матери:
     -- И зачем ты отдала меня сюда, маменька!
     -- Замуж идти нужно, дочка. Так уж не нами положено.
     И чувство безутешной скорби готово было овладеть ими. Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только и ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью...
     Во власти этого не то настроения, не то убеждения в необходимости и глубокой реальности правды г-н Чехов все время держит читателя. В словах Костыля, в мечтах Липы и ее матери, несмотря на пассивный характер их идеала правды, уже чувствуется его зреющая сила... "Кто трудится, кто терпит, тот и старше". "Старше" не только "почтеннее" (таково значение фразы в народной среде) -- что указывало бы только на пробуждающееся сознание личности среди народа. "Старше" больше, чем только "почтеннее". Эти испуганные, кроткие души с их идеалом правды, которая в Божьем мире "есть и будет" и с которою все на земле только ждет, чтобы слиться -- и "они сила, и они старше кого-то". Здесь "старше", очевидно, жизненнее. Кого? Да разумеется, прежде всего, всей этой уклеевской неправды. И это им не просто примерещилось, а "быть может, примерещилось", т. е. в этом есть несомненно нечто авторское...
     А что г-н Чехов давно сравнительно подходил к подобной постановке вопроса, это показывает такой его рассказ, как "Мужики". Среди моря невежества, варварства, нужды он сумел уловить в мужике что-то хорошее, светлое, что, как луч солнца, мгновенно прорезало глубокий мрак и тотчас же исчезло. Припомните, как во время крестного хода "и старик, и бабка, и Кирьяк -- все протягивали руки к иконе, жадно глядели на нее и говорили, плача:
     -- Заступница, Матушка! Заступница!
     Все как будто вдруг поняли, что между землей и небом не пусто, что не все еще захватили богатые и сильные, что есть защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки"...
    
    IV

    
     Вообще, ни за кем из современных русских писателей не следишь с таким глубоким интересом, как за г-ном Чеховым. Каждым новым его произведением нельзя достаточно налюбоваться. Художественная концепция, овладевшая за последнее время его творчеством, превосходна и глубока и сродни его таланту, спокойному, вдумчивому, созерцательному. Его рассказы -- это характеристики, картины, пластика. В них, как нам приходилось отмечать, нет действия, нет борьбы или слишком мало. Зато каждый штрих подогнан к целому, каждая черточка тщательно вырисована, одна подробность нанизана на другую. Вот почему, может быть, г-н Чехов не дает нам большого романа, с массой действующих лиц, со сложною интригой. Может быть, он инстинктивно чувствует, что подобная картина потеряет в глубине проникновения в жизнь. Ему именно мало думать, мало рассуждать, "надо еще иметь дар проникновения в жизнь", подобно герою рассказа "По делам службы". У него своя дорога, широкая и светлая.
     А что г-н Чехов действительно идет по этой дороге, это доказывают и другие его рассказы, как, например, -- "О любви", "Дама с собачкой" и самый последний -- "Архиерей".
     Первые два рассказа интересны в том отношении, что даже такую избитую тему, как любовь, г-н Чехов, верный своей новой точке зрения, сумел изобразить оригинально. Помещик Алехин и замужняя женщина Анна Алексеевна полюбили друг друга искренно и глубоко. Но они скрывают друг от друга свое чувство. Он думал: "К чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею. Мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это?... Что было бы с нею в случае моей болезни, смерти, или просто если бы мы разлюбили друг друга?".
     "И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая так любила ее мужа, как сына. Если бы она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: "Принесет ли мне счастье его любовь?".
     Так они таились друг от друга, и это не удовлетворяло ни его, ни ее. Минутами его роль благородного существа становилась ему до слез тяжела. У ней тоже появилось "дурное настроение", "сознание неудовлетворенной, испорченной жизни". Наконец, они объяснились, и только тогда он понял, "как ненужно, мелко и обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе".
     В рассказе "Дама с собачкой" москвич Гуров, самый обыкновенный жуир, и провинциальная скучающая дамочка Анна Сергеевна случайно знакомятся в Ялте. "Он был приветлив с нею и сердечен, но все же в обращении с нею, в его тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка". А в ней впервые проснулось "молодое, угловатое, несмелое чувство". Осенью они расстались, и Гуров с головой окунулся в омут столичной жизни. Но то "легкое очарование", какое он испытал в Крыму, незаметно выросло в сильное и яркое чувство. И только теперь он впервые заметил всю нелепость своей праздной и бестолковой жизни -- бессонных ночей, игры в карты, ненужных разговоров, диких лиц и диких нравов. Наконец, он не выдержал и уехал в тот город, где жила Анна Сергеевна. Когда он здесь встретился с нею, то ясно понял, что "для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека".
     Теперь у Гурова было две жизни: "одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь знакомых и друзей, и другая -- протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может, случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других; все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его "низшая раса", хождение с женой на юбилеи, -- все это было явно"...
     Хотя фабула рассказа обрывается на выдвинутой автором дилемме, однако смысл ее очевиден: или постепенное разрушение, медленное умирание в оболочке лжи, обмана, условной морали; или нужно разорвать эту оболочку, как что-то "ненужное, легкое и обманчивое" и освободить "сдавленное ею зерно жизни".
     Представьте себе, как обработал бы г-н Чехов последний рассказ, если бы это было раньше, ну хотя бы лет на пять (рассказ был напечатан в "Русской мысли" 1899 г., No 12). То легкое очарование, какое испытал Гуров, мелькнуло бы в его жизни светлою точкой; он, может быть, помечтал бы о чистой, невинной любви, подумал бы о том, зачем так нелепо устроена жизнь, что вот он женат, а она -- замужем; потом перешел бы к мировым вопросам -- о смысле и цели жизни вообще -- и потом все эти порывы и мечты бесследно исчезли бы в омуте столичной жизни. Все то, что делает рассказ глубоким, что так выделяет его из всех прежних подобных рассказов, этот процесс нравственного перерождения человека, эта другая жизнь, "протекавшая тайно" под оболочкой обмана, лжи и условной правды -- все это, разумеется, отсутствовало бы в рассказе. Тогда г-н Чехов за этой оболочкой не усматривал ничего. Тогда он ходил по краю какой-то страшной пропасти, между двумя мирами, миром действительности, от которого он бежал, и миром мечты и идеала, дорогу к которому он долго не мог нащупать.
     Подобно Алехину и Гурову, и преосвященный Петр ("Архиерей") почувствовал всю ненужную тяготу своей оболочки, которая придавила в нем живого человека, и он почувствовал освобождение от нее только при смерти. Когда же преосвященный помер, о нем скоро "совсем забыли". И только старуха-мать, в своем уездном городишке, когда "сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят...
     И ей, в самом деле, не все верили".
     Последнее замечание вполне в духе г-на Чехова, который склонен теперь смотреть на действительность как на нечто неустойчивое, обманчивое, иллюзорное. Он именно ищет корней жизни, идеальных основ высшей реальности, чем эта грубая внешняя оболочка жизни.
     С г-ном Чеховым случилась любопытная метаморфоза. То, что раньше, очевидно, представлялось ему существующим на поверхности жизни как неустойчивый налет на чисто животной основе, теперь очутилось в самом низу, в глубоких тайниках жизни, и именно как ее непреходящая реальность. И именно с этого времени его талант приобретает более общее значение. "Самое нужное", "самое важное" (за последнее время одно из любимых выражений г-на Чехова) нужно и важно одинаково для всех людей. Правда, на этом новом пути г-н Чехов дал сравнительно немного. Но хочется думать, что такие шедевры, как "В овраге", "Дама с собачкой", "Архиерей" -- только первые попытки осветить жизнь с новой точки зрения.
     И не нам учить его, что писать и как писать. Он -- оригинальнейший цветок в русской литературе и не менее оригинальный и глубокий мыслитель, и многому у него можно поучиться. У него именно нужно учиться любить и понимать человека, любить и понимать жизнь в том глубоком значении слов, в каком они к нему приложимы. Ведь, думается, только эта любовь ко всему человеческому и прекрасному в жизни и вывела г-на Чехова из дремучего леса фактов, через болота и трясины, на широкий простор Божьего мира, где, чудится ему, когда-нибудь обновленный и возрожденный человек, стряхнув с себя мертвые цепи, на всей свободе, бодро и весело, "постукивая палочкой", устроит, наконец, новую, прекрасную жизнь.

/ Критика / Чехов А.П. / Разное / Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова

Смотрите также по разным произведениям Чехова:

• Сочинения