Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Критика / Гончаров И.А. / Обломов / Гончаров и его Обломов

Гончаров и его Обломов [2/3]

  Скачать критическую статью

    Автор статьи: Анненский И.Ф.

    ни жгучей, ни резкой: вспомните бедняка Козлова 27, у которого жена уехала, - он грустит, но живет
    надеждой, что неверная вернется. Резкие выходки в романах Гончарова очень редки. Обломова он
    допустил до одного сильного движения: на 500-й странице романа он дает пощечину негодяю
    Тарантьеву, который заслужил ее чуть ли не на 20-й. Самое патетическое место в "Обрыве" - энергичная
    расправа с Тычковым - не вполне удалось: слишком уж тяжелая выдвинута артиллерия, и бабушка
    проявляет чересчур много пафоса против грубого и зазнавшегося вора.
    
    Вообще Гончаров избегает быстрых и резких оборотов дела. Тушин сломал свой хлыст заблаговременно и
    в объяснении поражает Марка более изящной сдержанностью (причем, однако, деревья трещат).
    Штольц и бабушка, как deus ex machina {Бог из машины (лат.).}, являются как раз вовремя: порядок
    водворяется сам собою, и разные негодяи прячутся по щелям.
    
    Страдания в изображении Гончарова мало трогают. Когда в "Обрыве" Наташа умирает в чахотке, у читателя
    остается такое впечатление, что ей так и подобало умереть. Недаром сам поэт в своих признаниях
    характеризует ее следующими словами:
    
     ...это райская птица, которая только и могла жить в своем раю, под тропическим небом, под солнцем,
    без зим, без ветров, без хищных когтей 28.
    
    Неужто Борис Павлович Райский виноват, что он не мог дать бедной девушке ни тропического неба,
    ни райских цветов? Страдания Татьяны Марковны Бережковой, когда она вдруг прониклась сознанием
    своего греха и неизбежности возмездия, - эти страдания сам Гончаров назвал признаком величия души.
    
    Не знаю, то ли потому, что они обнаруживаются в несколько навуходоносоровской форме
    (бабушка без устали бродит по полям), то ли потому, что самый источник их нам неясен, но страдания
    эти не трогают. Это что-то вроде кровопускания.
    
    Мучения Веры, - но они так воспитательны, даже благодетельны, она точно обновляется после пережитого
    горя. Стоит ли говорить о страданиях Адуева, о страданиях Райского оттого, что он не может покорить всех
    красивых женщин, перед которыми блещет, или о мучениях Ольги из-за того, что Обломов все еще
    не побывал в приказе и не написал в Обломовку. Два раза рисует Гончаров настоящую тоску - это в
    жене Адуева-дяди и в Ольге Штольц, - с этим подтачивающим живую душу чувством
    неудовлетворенности поэт так их и покидает: он не певец горя. Зато ни негодяи, ни дураки Гончарова
    не оскорбляют читателя. Первые посрамляются, вторые одурачиваются. Все эти Тарантьевы, Тычковы
    так покорно уползают в свои щели. Или сравните Полину Карповну Крицкую, ну хоть с гоголевской "дамой
    приятной во всех отношениях". Там чуется горечь от пустомыслия и пошлости жалкой сплетницы, Полина
    Карповна с ее "bonjour" и глупостью просто забавна. Недаром сам Райский говорит про нее: "она так
    карикатурна, что даже в роман не годится".
    
    Во всей поэзии Гончарова нет мистического щекотания нервов, даже просто страшного ничего нет.
    
    Вспомните "Вия", вспомните изящную психологию страха в тургеневском "Стучит". Ничего подобного у
    Гончарова. Тургенев пошел купаться и напугался на десятки лет. Гончаров свет объехал и потом ничего
    страшного не рассказал.
    
    В поэзии Гончарова даже смерти как-то нет, точно в его благословенной Обломовке:
    
    
    В последние пять лет из нескольких сот душ не умер никто, не то что насильственной, даже естественной
    смертью.
    
    А если кто от старости или какой-нибудь застарелой болезни и почил вечным сном, то там долго после
    того не могли надивиться такому необыкновенному случаю.
    
    Тургенев, Толстой посвятили смерти особые сочинения. У Толстого страх смерти повлиял на все
    мировоззрение. А вспомните рядом с этим, как умирает у Гончарова Обломов. Мы прочли о нем 600 страниц,
    мы не знаем человека в русской литературе так полно, так живо изображенного, а между тем его смерть
    действует на нас меньше, чем смерть дерева у Толстого или гибель локомотива в "La bete humaine" 29
    {"Человек-зверь" (фр.).}. Когда-то Белинский сказал про Гончарова и его отношения к героиням: "он до тех
    пор с ней только и возится, пока она ему нужна" 30. Так было и с Обломовым. Он умер, потому
    что кончился, потому что Гончаров исчерпал для нас всю его психологическую
    сущность, и он перестал быть нужным своему творцу.
    
    Гончаров любил порядок, любил комфорт, все изящное, крепкое, красивое. Вспомните классическую
    характеристику англичан и их культуры во "Фрегате Паллада" или параллель между роскошью и
    комфортом. Комфорт был для Гончарова не только житейская, но художественная, творческая потребность:
    комфорт для него заключался в уравновешенности и красоте тех ближайших, присных впечатлений,
    которыми в значительной мере питалось его творчество.
    
    Гончаров неизменный здравомысл и резонер. Сентиментализм ему чужд и смешон. Когда он писал свою
    первую повесть "Обыкновенную историю", адуевщина была для него уже пережитым явлением.
    
    В Обломове он дал этому душевному худосочию следующую точно вычеканенную характеристику:
    
     Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частью с черными глазами, в которых
    светятся "мучительные дни и неправедные ночи", дев, с неведомыми никому скорбями и радостями, у
    которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются
    внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в глаза, потом на небо,
    говорят, что жизнь их обречена проклятью, иногда падают в обморок.
    
    Резонеров у Гончарова немало: Адуев-дядя, Аянов (в "Обрыве"), Штольц (в "Обломове"), бабушка
    (в "Обрыве"). Между резонерами есть только один вполне живой человек - это бабушка.
    
    Резонерство Гончарова чисто русское, с юмором, с готовностью и над собой посмеяться, консервативное,
    но без всякой деревянности, напротив, сердечное, а главное, без тени самолюбования.
    
    Такова бабушка - для нее все решается традицией, этим коллективным опытом веков, - она глубоко
    консервативна, но сердце ее полно любви к людям, и это мешает иногда последовательности в ее суждениях
    и поступках. У нее нет дерзкой самонадеянности резонеров деревянных, нет и их упорства: когда она
    признает, что Борюшка прав, она становится на его сторону, хотя он и порченый. Когда ее мудрость
    оказывается слаба перед непонятным для нее явлением Вериного падения, она попросту,
    по-человечески горюет, склонив седую голову перед новой и мудреной напастью.
    
    II
    В числе терминов, усвоенных критикой, чуть ли не самый ходячий - это слово тип. Школьная наука со
    своими грубыми приемами особенно излюбила этот термин. Тип скупца - Плюшкин, тип ленивца - Обломов,
    тип лгуна - Ноздрев. Ярлыки приклеиваются на тонкие художественные работы, и они сдаются на
    рынок. Там по ярлыкам узнает их каждый мальчишка... Вот фат, вот демоническая натура и т. п.
    рыночные характеристики. На этих ярлыках строятся и разыгрываются бесконечные вариации.
    То мысль критика, прицепившись к черте, грубо бросающейся в глаза поверхностному наблюдателю,
    начертывает характеристику человека, исходя из ярлыка, на нем выставленного. То актер шаржирует
    изображение, опять-таки исходя из основной типической черты. (Давно ли перестали быть карикатурами
    и "Ревизор" и "Горе от ума"?) То шаржирует тип романист-подражатель.
    
    Художественный тип есть очень сложная вещь.
    
    Прежде всего мы различаем в нем две стороны: 1) это комбинаторное представление из целого ряда
    однородных впечатлений: чем разнороднее те группы, тем богаче галерея типов; чем больше впечатлений
    слагается в один тип, тем сам он богаче; 2) в художественный тип входит душа поэта
    многочисленными своими функциями, - в тип врастают мысли, чувства, желания, стремления, идеалы поэта.
    Таким образом, элементы бессознательные, пассивные сплетаются с активными и дают тонкую сеть,
    представляющую для нас столько сходства с живыми тканями природы.
    
    Мы как бы смотрим в соединенные трубки стереоскопа на два изображения на плоскости, и душа создает
    иллюзию трех измерений. В типе часто преобладает та или другая сторона. Вот, например, типы
    Островского, Потехина 31, Глеба Успенского: какой-нибудь Тит Титыч Брусков 32, в нем вы
    чувствуете преобладание пассивного, материального, эпического элемента над лирическим, сознательным.
    Возьмите рядом Печорина - это тип чисто лирический, его материальное содержание, бытовое,
    национальное легко исчерпывается.
    
    В типах Гончарова эпическая и лирическая сторона, обе богаты, но первая преобладает.
    
    Разбор художественных типов Гончарова особенно труден по двум причинам: 1) лиризм свой Гончаров по
    возможности сглаживает; 2) он скуп на изображение душевных состояний и описывает чаще всего то,
    что можно увидеть и услышать.
    
    Как в лирике поэта мы ищем центра, преобладающего мотива, так в романическом творчестве среди
    массы типических изображений мы ищем типа центрального. У большей части крупных поэтов есть
    такие типы-ключи: они выясняют нам многое в мировоззрении автора, в них частично заключаются
    элементы других типов того же поэта. У Гоголя таким типом-ключом был Чичиков, у Достоевского -
    Раскольников и Иван Карамазов, у Толстого - Левин, у Тургенева - Рудин и Павел Кирсанов. Тут дело не
    в автобиографических элементах, конечно, а в интенсивности душевной работы, отразившейся в данном
    образе.
    
    У Гончарова был один такой тип - Обломов.
    
    Обломов служит нам ключом и к Райскому, и к бабушке, и к Mapфиньке, и к Захару.
    
    В Обломове поэт открыл нам свою связь с родиной и со вчерашним днем, здесь и грезы будущего, и горечь
    самосознания, и радость бытия, и поэзия, и проза жизни; здесь душа Гончарова в ее личных, национальных
    и мировых элементах.
    
    "Школа пушкинско-гоголевская продолжается доселе, и все мы беллетристы, - говорит Гончаров, - только
    разрабатываем завещанный ими материал" 33.
    
    "От Гоголя и Пушкина еще недалеко уйдешь в литературе" 34, - говорит он в другом месте.
    
    Но как своего учителя называет он одного Пушкина. "Гоголь, - говорит он, - на меня повлиял гораздо позже
    и меньше: я уже писал сам, когда Гоголь еще не закончил своего поприща".
    
    Нет повода теперь, по поводу Обломова, входить в рассмотрение степени и формы пушкинского влияния.
    Но нам вполне понятно, отчего Гончаров отобщал от себя Гоголя. Мы уже знаем, как чуждался Гончаров
    лиризма, а у Гоголя лиризм проник во все фибры его поэтического существа и мало-помалу отравил его
    творчество: оно оказалось слишком слабо, чтоб создать поэтические олицетворения для всех
    волновавших поэта чувств и мыслей. Лиризм, который придал столько неотразимого обаяния "Запискам
    сумасшедшего", "Шинели", уже нарушил художественность творчества во 2-й части "Мертвых душ",
    где Гоголь творил людей, так сказать, лирически, и, наконец, он же вызвал ослабевший и померкший ряд
    туманных, риторических и горделиво фарисейских сочинений, в виде его знаменитой "Переписки с друзьями".
    
    Гончаров не переживал тяжелой полосы гоголевского самообнажения и самобичевания, он не терял ни
    любви к людям, ни веры в людей, как Гоголь. В жизни его были крепкие устои и из них главным была любовь
    к жизни и вера в медленный, но прочный прогресс. Эти коренные различия в обстановке творчества
    обусловили в Гончарове отобщение от Гоголя. Но уйти от него в материальной, эпической стороне своих
    типов он, конечно, не мог.
    
    Крупные поэтические произведения окрашивают явления жизни на большом пространстве.
    
    Для Гоголя крепостная Россия была населена еще Простаковыми и Скотиниными, для Гончарова ее
    населяли уже Коробочки, Собакевичи, Маниловы. Наблюдения Гончарова невольно располагались в
    душе по определенным, поставленным Гоголем, типам. Гоголь дал прототип Обломовки в усадьбе
    Товстогубов. Он неоднократно изображал и мягкую, ленивую натуру, выросшую на жирной крепостнической
    почве: Манилов, Тентетников, Платонов. Корни Обломова сюда, по-видимому, и уходят. Впрочем, из этих
    трех фигур законченная и художественная одна - Манилов; Тентетников и Платонов - это только эскизы, и
    потому сравнивать их с Обломовым совсем неправильно. Кроме того, в Тентетникове и Платонове
    преобладающая черта - это вечная скука, недовольство, чуждые Обломову. Обломов, несомненно,
    и гораздо умнее Манилова, и совершенно лишен той восторженности и слащавости, которые в
    Манилове преобладают.
    
    Не раз, и помимо "Мертвых душ". Гоголь предвосхищал обломовщину: например, мимоходом в анекдоте
    о Кифе Мокиевиче 35, бесплодном и праздном резонере. Я даже думаю, что добролюбовский этюд "Что
    такое обломовщина?" во многих своих чертах гораздо более примыкает к этому гоголевскому эпизоду,
    чем к гончаровскому роману.
    
    Напоминает Обломова своею нерешительностью, домоседством и Подколесин, тут же кстати и неугомонный
    друг, как у Обломова, и проект женитьбы. Но все помянутые гоголевские типы только намекают на
    гончаровского героя.
    
    Содержание самого типа Обломова богаче гоголевских прототипов, и от этого он гораздо более похож на
    настоящего человека, чем каждый из них: все резкости сглажены в Обломове, ни одна черта не выдается
    грубо, так чтоб выделялись другие.
    
    Что он: обжора? ленивец? неженка? созерцатель? резонер? Нет... он Обломов, результат долгого
    накопления разнородных впечатлений, мыслей, чувств, симпатий, сомнений и самоупреков.
    
    Тридцать лет тому назад критик видел в Обломове открыто и беспощадно поставленный вопрос о русской
    косности и пассивности. Добролюбов смотрел с высоты, и для него уничтожалась разница не только
    между Обломовым и Тентетниковым, но и между Обломовым и Онегиным; для него Обломов был
    разоблаченный Печорин или Бельтов, Рудин, низведенный с пьедестала.
    
    Через 30 лет, в наши дни, критик "Русской Мысли" назвал Обломова просто уродом, индивидуальным
    болезненным явлением, которое может быть во все времена, и потому ни характерности, ни тем
    менее общественного значения не имеет 36.
    
    Нам решительно нечего делать ни с тем, ни с другим мнением; я привел их здесь только, чтоб показать,
    как мало затронут ими художественный образ Обломова и как противоречивы могут быть суждения,
    если люди говорят не о предмете, а по поводу предмета. Да простит мне тень Добролюбова, что я
    поставил рядом с упоминанием о нем отзыв М. А. Протопопова.
    
    * * *
    
    Я не думаю, чтобы стоило останавливаться на вопросе, какой тип Обломов. Отрицательный или
    положительный? Этот вопрос вообще относится к числу школьно-рыночных. А что, Афанасий
    Иванович Товстогуб - отрицательный или положительный тип? А мистер Пиквик? Мне кажется,
    что самый естественный путь в каждом разборе типа начинать с разбора своих впечатлений, по
    возможности их углубив.
    
    Я много раз читал Обломова, и чем больше вчитывался в него, тем сам Обломов становился мне
    симпатичнее.
    
    Автор, по-моему, изображал человека ему симпатичного, и в этом основание впечатления.
    Затем, чем больше вчитываешься в Обломова, тем меньше раздражает и возмущает в нем любовь
    к дивану и к халату. Передаю свои впечатления только, но думаю, что они зависят от любви
    самого автора к покою и созерцанию и от его несравненного уменья опоэтизировать самую простую
    и неприглядную вещь.
    
    Под действием основных впечатлений, мало-помалу представился мне образ Обломова приблизительно
    в таком виде.
    
    Илья Ильич Обломов не обсевок в поле. Это человек породистый: он красив и чистоплотен, у него мягкие
    манеры и немножко тягучая речь. Он умен, но не цепким, хищным, практическим умом, а скорее тонким,
    мысль его склонна к расплывчатости.
    
    Хитрости в нем нет, еще менее расчетливости. Если он начинает хитрить, у него это выходит неловко.
    Лгать он не умеет или лжет наивно.
    
    В нем ни жадности, ни распутства, ни жестокости: с сердцем более нежным, чем страстным, он
    получил от ряда рабовладельческих поколений здоровую, чистую и спокойно текущую кровь - источник
    душевного целомудрия. Обломов эгоист. Не то, чтобы он никого не любил, - вспомните эту жаркую
    слезу, когда во сне вспомнилась мать, он любил Штольца, любил Ольгу, но он эгоист по наивному
    убеждению, что он человек особой породы и на него должны работать принадлежащие ему люди. Люди
    должны его беречь, уважать, любить и все за него делать; это право его рождения, которое он наивно
    смешивает с правом личности. Вспомните разговор с Захаром и упреки за то, что тот сравнил его с
    "другими".
    
    Он никогда не представляет себе свое счастье основанным на несчастье других; но он не стал бы
    работать ни для своего, ни для чужого благосостояния. Работа в человеке, который может лежать,
    представляется ему проявлением алчности или суетливости, одинаково ему противных. К людям он
    нетребователен и терпим донельзя, оптимист. Обломов любит свой привычный угол, не терпит стеснения
    и суеты, он не любит движения и особо резких наплывов жизни извне, пусть вокруг и разговаривают,
    спорят даже, только чтоб от него не требовали ни споров, ни разговоров. Он любит спать, любит хорошо
    поесть, хотя не терпит жадности, любит угостить, а сам в гости ходить не любит.
    
    Обломов, может быть, и даровит, никто этого не знает, и сам он тоже, но он, наверное, умен. Еще ребенком
    обнаруживал он живость ума, который усыпляли сказками, вековой мудростью и мучной пищей.
    
    Университетская наука не менее обломовских пирогов усыпляла любознательность; служба своей
    центростремительной силой отняла у него любимый и родной угол, бросила куда-то на Гороховую и
    взамен предоставила разговоры о производствах и орденах; на службу Обломов раньше смотрел с
    наивными ожиданиями, потом робко, наконец равнодушно. Не прельщаясь ни фортуной, ни карьерой, он
    залег в берлогу.
    
    Отчего его пассивность не производит на нас ни впечатления горечи, ни впечатления стыда?
    
    Посмотрите, что противопоставляется обломовской лени: карьера, светская суета, мелкое сутяжничество
    или культурно-коммерческая деятельность Штольца. Не чувствуется ли в обломовском халате и диване
    отрицание всех этих попыток разрешить вопрос о жизни. Отойдем на минутку, раз мы заговорили об
    обломовской лени и непрактичности, к практичным и энергичным людям в гончаровских же романах.
    
    Вот Адуев-дядя и вот Штольц.
    
    Адуев-дядя - это еще первое издание и с опечатками. Он трезв, интенциозен до крайности, речист,
    но не особенно умен, только оборотист и удачлив, а потому и крайне самоуверен. Колесницу его,
    адуевского, счастья везут две лошади: фортуна и карьера, а все эти искусства, знания, красота
    личной жизни, дружба и любовь ютятся где-то на козлах, на запятках - в самой колеснице одна его
    адуевская особа.
    
    Дядя Адуев раз проврался и был уличен молодой женой в хвастовстве.
    
    Но ничего подобного не может случиться со Штольцем: Штольц человек патентованный и снабжен
    всеми орудиями цивилизации, от Рандалевской бороны до сонаты Бетховена, знает все науки, видел
    все страны:
    
    он всеобъемлющ, одной рукой он упекает Пшеницынского братца, другой подает Обломову историю
    изобретений и откровений; ноги его в это время бегают на коньках для транспирации; язык побеждает
    Ольгу, а "ум" занят невинными доходными предприятиями.
    
    Уж, конечно, не в этих людях поэтическая правда Гончарова видела идеал.
    
    Эти гуттаперчевые человечки, несмотря на все фабрики и сонаты, капиталы, общее уважение и патенты
    на мудрость, не могут дать счастье простому женскому сердцу.
    
    И Гончаров в неясном или безмолвном упреке их жен произносит приговор над своими мещанскими героями.
    
    Может быть, Адуев-дядя и Штольц были некоторой душевной болью самого Гончарова.
    
    В них отразились вожделения узкого филистерства, которым заплатил дань наш поэт: он переживал их в
    департаментах, в чиновничьих кругах, в заботе об устройстве своего одинокого угла, в погоне за
    обеспечением, за комфортом, в некоторой черствости, пожалуй, старого и хозяйственного холостяка.
    
    Но вернемся к Обломову.
    
    Обломова любят. Он умеет внушить любовь, даже обожание в Агафье Матвеевне. Припомните конец
    романа и воспоминание о нем Захара. Он, этот слабый, капризный, неумелый и изнеженный человек,
    требующий ухода, - он мог дать счастье людям, потому что сам имел сердце.
    
    Обломов не дает нам впечатления пошлости. В нем нет самодовольства, этого главного признака
    пошлости. Он смутится в постороннем обществе, наделает глупостей, неловко солжет даже; но не
    будет ломаться, ни позировать. В самом деле, отчего его жизнь, такая пустая, не дает впечатления
    пошлости? Посмотрите, в чем его опасения: в мнительности, в страхе, что кто-нибудь нарушит его покой;
    радости - в хорошем обеде, в довольных лицах вокруг, в тишине, порой - в поэтической мечте.
    
    А назовете ли вы его сибаритом, ленивцем, обжорой? Нет и нет. Разве он поступится чем-нибудь из своего
    обломовского, чтоб кусок у него был послаще или постель помягче? Везде он один и тот же Обломов: в
    гостиной Ильинских с бароном и в своем старом халате с Алексеевым, трюфели ли он ест или яичницу
    на заплатанной скатерти.
    
    Отнимите у Обломова средства, он все же не будет ни работать, ни льстить; в нем останется то же
    веками выработавшееся ленивое, но упорное сознание своего достоинства. Может быть, с жалобами,
    капризами, может быть, с пристрастием к рюмочке, но, наверное, без алчности и без зависимости, с
    мягкими приемами и великодушием прирожденного Обломова.
    
    В Обломове есть крепко сидящее сознание независимости - никто и ничто не вырвет его из угла: ни
    жадность, ни тщеславие, ни даже любовь. Каков ни есть, а все же здесь наш русский home {Дом (англ.)}.
    
    Обломов консерватор: нет в нем заскорузлости суеверий, нет крепостнической программы, вообще
    никакой программы, но он консерватор всем складом, инстинктами и устоями. Вчерашний день он и помнит
    и любит; знает он, что завтрашний день будет лучше, робко, пожалуй, о нем мечтает, но иногда даже в
    воображении жмурится и ежится от этого блеска и шума завтрашнего дня. В Ольге ему все
    пленительно: тяжела любовная игра и маленькие обманы, и вся та, хоть и скромная, эмансипированность,
    для которой в его сердце просто нет клапанов. Обломов живет медленным, историческим ростом.
    
    Остановимся на одну минуту на романе Обломова с Ольгой.
    
    Еще до начала романа Обломов в разговоре со Штольцем указывает, что ему нельзя жениться: он беден;
    потом это соображение несомненно тоже в нем говорит; может быть, оно в значительной мере и
    содействует разрыву. Какое мещанское, мелкое соображение, не правда ли? А посмотрите, как в своих
    воспоминаниях Гончаров освещает тот же мотив.
    
    Помните вы эту симпатичную фигуру Якубова, его крестного отца, образчик провинциального джентльмена
    20-х и 30-х годов, тип, который просмотрели наши старые поэты.
    
    Гончаров рассказывает про Якубова следующее:
    
     Он влюбился в одну молодую, красивую собою графиню. Об этом он мне рассказал уже после, когда я
    пришел в возраст, но не сказал, разделяла ли она его склонность. Он говорит только, что у него явился
    соперник, некто богатый, молодой помещик Ростин. Якубов стушевался, уступил.
     - Отчего же вы не искали руки ее? - спросил я, недовольный такой прозаической развязкой.
     - Оттого, мой друг, что он мог устроить ее судьбу лучше, нежели я. У меня каких-нибудь триста душонок,
    а у него две тысячи. Так и вышло. Я сам желал этого. Оба они счастливы, и слава богу! - он подавлял
    легкий вздох.
    
    Позже Якубов говорил с ней и о ней не иначе, как с нежной почтительностью, и был искренним другом
    ее мужа и всей семьи.
    
    Вернемся к Обломову.
    
    Перед 35-летним человеком в первый раз мелькнули в жизни контуры и краски его идеала, в первый раз он
    почувствовал в душе божественную музыку страсти; эта поздняя весна в сердце у человека с поседевшими
    волосами, с ожиревшим сердцем и вечными ячменями, тут есть что-то и трогательное, и комичное. Обломов
    душой целомудренный юноша, а в привычках старик. С робкой нежностью бережет он свой идеал, но для него
    достижение идеала вовсе не цель жизни, для него это любимая мечта; борьба, усилия, суета в погоне за
    идеалом разрушают мечту, оскорбляют идеал Обломова, - оттого его роман носит разрушение в самом
    корне.
    
    В своих романических приключениях Обломов жалок; жалостно в нем это чередование юного задора со
    старческим утомлением. Но весь роман с его стороны со всеми блестками поэзии и густым слоем прозы,
    весь от первого признания - "я чувствую не музыку, а любовь" - и до горячки в развязке проникнут
    какою-то трогательной искренностью и чистотой чувства.
    
    Ольга - это одна из русских миссионерок. Долгое рабство русских заключенниц, материнство с
    болезнями, но без радости и в виде единственного утешения церковь - вот на такой почве выросли русские
    Елены, Лизы, Марианны 37: их девиз - пострадать, послужить, пожертвовать собой!..
    
    Ольга миссионерка умеренная, уравновешенная. В ней не желание пострадать, а чувство долга.
    Для нее любовь есть жизнь, а жизнь есть долг.
    
    Миссия у нее скромная - разбудить спящую душу. Влюбилась она не в Обломова, а в свою мечту.
    
    Робкий и нежный Обломов, который относился к ней так послушно я так стыдливо, любил ее так просто,
    был лишь удобным объектом для ее девической мечты и игры в любовь.
    
    Но Ольга - девушка с большим запасом здравого смысла, самостоятельности и воли, главное. Обломов
    первый, конечно, понимает химеричность их романа, но она первая его разрывает.
    
    Один критик зло посмеялся и над Ольгой, и над концом романа: хороша, мол, любовь, которая лопнула,
    как мыльный пузырь, оттого, что ленивый жених не собрался в приказ.
    
    Мне конец этот представляется весьма естественным. Гармония романа кончилась давно, да она,
    может, и мелькнула всего на два мгновения в Casta diva {Чистой богине 38 (итал.)}, в сиреневой
    ветке; оба, и Ольга и Обломов, переживают сложную, внутреннюю жизнь, но уже совершенно независимо
    друг от друга; в совместных отношениях идет скучная проза, когда Обломова посылают то за двойными
    звездами, то за театральными билетами, и он, кряхтя, несет иго романа.
    
    Нужен был какой-нибудь вздор, чтобы оборвать эти совсем утончившиеся нити.
    
    На этом мы и покончим нашу характеристику Обломова, неполную и бледную, конечно, но едва ли
    погрешившую перед поэтом в искажении его поэтического миросозерцания, его идеалов и отношения к
    людям, а ведь этого прежде всего и надо требовать от критика, если он не хочет заслонять поэта от
    тех людей, которым он о поэте говорит.
    
    
    Примечания:
    
    
     В основе статьи - мысль о соотнесенности личности писателя с созданными им образами, которая именно
    здесь впервые последовательно развита Анненским. В этом отношении статья близка к "Книгам отражений".
    
     1 Перед нами девять... томов... - Имеется в виду Полное собрание сочинений Гончарова в 9-ти томах,
    изд. 2-е. СПб., 1886-1889.
     2 Что другому бы стало... в одну рамку. - Белинский сказал это Гончарову в личном разговоре.
    Гончаров пишет: "Белинский сказал мне однажды : "что другому стало бы на десять повестей, у него
    укладывается в одном романе!"
     3 ... сказал... Добролюбов про "Обломова". - В статье "Что такое обломовщина?" Добролюбов писал:
    "Лень и апатия Обломова - единственная пружина действия во всей его истории. Как же это можно было
    растянуть на четыре части! Попадись эта тема другому автору, тот бы ее обделал иначе: написал бы
    страничек пятьдесят, легких, забавных, сочинил бы милый фарс, осмеял бы своего ленивца, восхитился
    бы Ольгой и Штольцем, да на том бы и покончил".
     4 "Песнь торжествующей любви" - рассказ Тургенева.
     5 ... двух высокоталантливых комментаторов... - Речь идет о Белинском, о Добролюбове.
     6 ...над глазуновским девизом... - Глазуновы - старинная фирма книгопродавцев в Москве и
    Петербурге. Гончарова издал Иван Ильич Глазунов (1826-1889), приобретший право на издание его
    сочинений.
     7 ...Чучей, Углицких, Якубовых... - персонажи из "Воспоминаний" Гончарова.
     8 Сам он рассказывает... первые части "Обрыва"... - Гончаров пишет об образе Райского: "Я должен
    был его больше, нежели кого-нибудь, писать инстинктом, глядя то в себя, то вокруг, беспрестанно говоря
    о нем в кругу тогдашних литераторов, поверяя себя, допрашиваясь их мнения, читая им на выдержку
    отдельные главы...".
     9 ... Белинский ... отметил, что он увлекается своим уменьем рисовать. - Белинский писал: "Господин
    Гончаров рисует свои фигуры, характеры, сцены прежде всего для того, чтобы удовлетворить своей
    потребности и насладиться своею способностью рисовать..." (Полн. собр. соч. М., 1956. т. 10, с. 343).
     10 Сентиментализм он осмеял... в начале своего творчества... - Речь идет о романе "Обыкновенная
    история".
     11 ...дьяком "в приказе поседелым". - См.: Пушкин. Борис Годунов. "Ночь. Келья в Чудовом монастыре":
    "Так точно дьяк, в приказах поседелый, /Спокойно зрит на правых и виновных, / Добру и злу внимая


Добавил: feeshKa

1 ] [ 2 ] [ 3 ]

/ Критика / Гончаров И.А. / Обломов / Гончаров и его Обломов


Смотрите также по произведению "Обломов":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis