Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Критика / Грибоедов А.С. / Горе от ума / Мильон терзаний

Мильон терзаний [2/3]

  Скачать критическую статью

    Автор статьи: Гончаров И.А.

    Наплыв этих лиц так обилен, портреты их так рельефны, что зритель хладеет к интриге, не успевая ловить эти быстрые очерки новых лиц и вслушиваться в их оригинальный говор.
     Чацкого уже нет на сцене. Но он до ухода дал обильную пищу той главной комедии, которая началась у него с Фамусовым, в первом акте, потом с Молчалиным, -- той битве со всей Москвой, куда он, по целям автора, затем и приехал.
     В кратких, даже мгновенных встречах с старыми знакомыми он успел всех вооружить против себя едкими репликами и сарказмами. Его уже живо затрогивают -- и он дает волю языку. Рассердил старуху Хлестову, дал невпопад несколько советов Горичеву, резко оборвал графиню-внучку и опять задел Молчалина.
     Но чаша переполнилась. Он выходит из задних комнат уже окончательно расстроенный и, по старой дружбе, в толпе опять идет к Софье, надеясь хоть на простое сочувствие. Он поверяет ей свое душевное состояние:
     Мильон терзаний! --
     Груди от дружеских тисков,
     говорит он.
     Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,
     А пуще голове от всяких пустяков!
     Здесь у меня душа каким-то горем сжата! --
     жалуется он ей, не подозревая, какой заговор созрел против него в неприятельском лагере.
     "Мильон терзаний" и "горе!" -- вот что он пожал за все, что . До сих пор он был непобедим: ум его поражал больные места врагов. Фамусов ничего не находит, как только зажать уши против его , и отстреливается общими местами старой морали. Молчалин смолкает, княжны, графини -- пятятся прочь от него, обожженные крапивой его смеха, и прежний друг его, Софья, которую одну он щадит, лукавит, скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его, под рукой, , сумасшедшим.
     Он чувствовал свою силу и говорил уверенно. Но борьба его истомила. Он, очевидно, ослабел от этого "мильона терзаний", и расстройство обнаружилось в нем так заметно, что около него группируются все гости, как собирается толпа около всякого явления, выходящего из обыкновенного порядка вещей.
     Он не только грустен, но и желчен, придирчив. Он, как раненый, собирает все силы, делает вызов толпе -- и наносит удар всем, -- но не хватило у него мощи против соединенного врага.
     Он впадает в преувеличения, почти в нетрезвость речи, и подтверждает во мнении гостей распущенный Софьей слух о его сумасшествии. Слышится уже не острый, ядовитый сарказм, в который вставлена верная, определенная идея, правда, а какая-то горькая жалоба, как будто на личную обиду, на пустую, или, по его словам, "незначащую встречу с французиком из Бордо", которую он, в нормальном состоянии духа, едва ли бы заметил.
     Он перестал владеть собой и даже не замечает, что он сам составляет спектакль на бале. Он ударяется и в патриотический пафос, договаривается до того, что находит фрак противным "рассудку и стихиям", сердится, что madame и mademoiselle не переведены на русский язык, -- словом, "il divague!"[5] -- заключили, вероятно, о нем все шесть княжен и графиня-внучка. Он чувствует это и сам, говоря, что в "многолюдстве он растерян, сам не свой!"
     Он точно "сам не свой", начиная с монолога "о французике из Бордо" -- и пьесы. Впереди пополняется "мильон терзаний".
     Пушкин, отказывая Чацкому в уме, вероятно, всего более имел в виду последнюю сцену 4-го акта, в сенях, при разъезде. Конечно, ни Онегин, ни Печорин, эти франты, не сделали бы того, что проделал в сенях Чацкий. Те слишком дрессированы "в науке страсти нежной", а Чацкий отличается и, между прочим, искренностью и простотой, и не умеет и не хочет рисоваться. Он не франт, не лев. Здесь , даже простое приличие. Таких пустяков наделал он!
     Отделавшись от болтовни Репетилова и спрятавшись в швейцарскую в ожидании кареты, он подглядел свидание Софьи с Молчалиным и разыграл роль Отелло, не имея на то никаких прав. Он упрекает ее, зачем она его "надеждой завлекла", зачем прямо не сказала, что прошлое забыто. Тут что ни слово -- то неправда. Никакой надеждой она его не завлекала. Она только и делала, что уходила от него, едва говорила с ним, признавалась в равнодушии, назвала какой-то старый детский роман и прятанье по углам "ребячест" и даже намекнула, что "бог ее свел с Молчалиным".
     А он, потому только, что --
     ...так страстно и так низко
     Был расточитель нежных слов, --
     в ярости за собственное свое , за напущенный на себя добровольно самим собой обман, казнит всех, а ей бросает жестокое и несправедливое слово:
     С вами я горжусь моим разрывом, --
     когда нечего было и разрывать! Наконец просто доходит до брани, изливая желчь:
     На дочь, и на отца,
     И на любовника глупца, --
     и кипит бешенством на всех, "на мучителей толпу, предателей, нескладных умников, лукавых простаков, старух зловещих" и т.д. И уезжает из Москвы искать "уголка оскорбленному чувству", произнося всему беспощадный суд и приговор!
     Если б у него явилась одна минута, если б не жег его "мильон терзаний", он бы, конечно, сам сделал себе вопрос: "Зачем и за что наделал я всю эту кутерьму?" И, конечно, не нашел бы ответа.
     За него отвечает Грибоедов, который неспроста кончил пьесу этой катастрофой. В ней, не только для Софьи, но и для Фамусова и всех его гостей, "ум" Чацкого, сверкавший, как луч света в целой пьесе, разразился в конце в тот гром, при котором крестятся, по пословице, мужики.
     От грома первая перекрестилась Софья, остававшаяся до самого появления Чацкого, когда Молчалин уже ползал у ног ее, все тою же бессознательною Софьей Павловною, с тою же ложью, в какой ее воспитал отец, в какой он прожил сам, весь его дом и весь круг. Еще не опомнившись от стыда и ужаса, когда маска упала с Молчалина, она прежде всего радуется, что "ночью все узнала, что нет укоряющих свидетелей в глазах!"
     А нет свидетелей, следовательно, все шито да крыто, можно забыть, выйти замуж, пожалуй за Скалозуба, а на прошлое смотреть...
     Да никак не смотреть. Свое нравственное чувство стерпит, Лиза не проговорится, Молчалин пикнуть не смеет. А муж? Но какой же московский муж, "из жениных пажей", станет озираться на прошлое!
     Это и ее мораль, и мораль отца, и всего круга. А между тем Софья Павловна индивидуально не безнравственна: она грешит грехом неведения, слепоты, в которой жили все, --
     Свет не карает заблуждений,
     Но тайны требует для них!
     В этом двустишии Пушкина выражается общий смысл условной морали. Софья никогда не прозревала от нее и не прозрела бы без Чацкого никогда, за неимением случая. После катастрофы, с минуты появления Чацкого оставаться слепой уже невозможно. Его суда ни обойти забвением, ни подкупить ложью, ни успокоить -- нельзя. Она не может не уважать его, и он будет вечным ее "укоряющим свидетелем", судьей ее прошлого. Он открыл ей глаза.
     До него она не сознавала слепоты своего чувства к Молчалину и даже, разбирая последнего, в сцене с Чацким, по ниточке, сама собою не прозрела на него. Она не замечала, что сама вызвала его на эту любовь, о которой он, дрожа от страха, и подумать не смел. Ее не смущали свидания наедине ночью, и она даже проговорилась в благодарности к нему в последней сцене за то, что "в ночной тиши он держался больше робости во нраве!" Следовательно и тем, что она не увлечена окончательно и безвозвратно, она обязана не себе самой, а ему!
     Наконец, в самом начале, она проговаривается еще наивнее перед горничной.
     Подумаешь, как счастье своенравно, --
     говорит она, когда отец застал Молчалина рано утром у ней в комнате, --
     Бывает хуже -- с рук сойдет!
     А Молчалин просидел у нее в комнате целую ночь. Что же разумела она под этим "хуже"? Можно подумать бог знает что: но honne soit qui mal y pense[6]! Софья Павловна вовсе не так виновна, как кажется.
     Это -- смесь хороших инстинктов с ложью, живого ума с отсутствием всякого намека на идеи и убеждения, путаница понятий, умственная и нравственная слепота -- все это не имеет в ней характера личных пороков, а является как общие черты ее круга. В собственной, личной ее физиономии прячется в тени что-то свое, горячее, нежное, даже . Остальное принадлежит воспитанию.
     Французские книжки, на которые сетует Фамусов, фортепиано (еще с аккомпанементом флейты), стихи, французский язык и танцы -- вот что считалось классическим образованием барышни. А потом "Кузнецкий мост и ", балы, такие, как этот бал у ее отца, и это общество -- вот тот круг, где была заключена жизнь "барышни". Женщины учились только воображать и чувствовать и не учились мыслить и знать. Мысль безмолвствовала, говорили одни инстинкты. Житейскую мудрость почерпали они из романов, повестей -- и оттуда инстинкты развивались в уродливые, жалкие или глупые свойства: , сентиментальность, искание идеала в любви, а иногда и хуже.
     В снотворном застое, в безвыходном море лжи, у большинства женщин снаружи господствовала условная мораль -- а втихомолку жизнь кишела, за отсутствием здоровых и серьезных интересов, вообще всякого содержания, теми романами, на которых и создалась "наука страсти нежной". Онегины и Печорины -- вот представители целого класса, почти породы ловких кавалеров, jeunes premiers[7]. Эти передовые личности в high life[8] -- такими являлись и в произведениях литературы, где и занимали почетное место со времен рыцарства и до нашего времени, до Гоголя. Сам Пушкин, не говоря о Лермонтове, дорожил этим внешним блеском, этою представительностью du bon ton[9], манерами высшего света, под которою крылось и "", и "тоскующая лень", и "интересная скука". Пушкин щадил Онегина, хотя касается легкой иронией его праздности и пустоты, но до мелочи и с удовольствием описывает модный костюм, безделки туалета, франтовство -- и ту напущенную на себя небрежность и невнимание ни к чему, эту fatuite[10], позирование, которым щеголяли денди. Дух позднейшего времени снял заманчивую драпировку с его героя и всех подобных ему "кавалеров" и определил истинное значение таких господ, согнав их с первого плана.
     Они и были героями и руководителями этих романов, и обе стороны дрессировались до брака, который поглощал все романы почти бесследно, разве попадалась и оглашалась какая-нибудь слабонервная, сентиментальная -- словом, дурочка, или героем оказывался такой искренний "сумасшедший", как Чацкий.
     Но в Софье Павловне, спешим оговориться, то есть в чувстве ее к Молчалину, есть много искренности, сильно напоминающей Татьяну Пушкина. Разницу между ними кладет "московский отпечаток", потом бойкость, умение владеть собой, которое явилось в Татьяне при встрече с Онегиным уже после замужества, а до тех пор она не сумела даже няне. Но Татьяна -- деревенская девушка, а Софья Павловна -- московская, по-тогдашнему, развитая.
     Между тем она в любви своей точно так же готова выдать себя, как Татьяна: обе, как в лунатизме, бродят в увлечении с детской простотой. И Софья, как Татьяна же, сама начинает роман, не находя в этом ничего предосудительного, даже не догадывается о том. Софья удивляется хохоту горничной при рассказе, как она с Молчалиным проводит всю ночь: "Ни слова вольного! -- и так вся ночь проходит!" "Враг дерзости, всегда застенчивый, стыдливый!" Вот чем она восхищается в нем! Это смешно, но тут есть какая-то почти грация -- и куда далеко до безнравственности, нужды нет, что она проговорилась словом: хуже -- это тоже наивность. Громадная разница не между нею и Татьяной, а между Онегиным и Молчалиным. Выбор Софьи, конечно, не рекомендует ее, но и выбор Татьяны тоже был случайный, даже едва ли ей и было из кого выбирать.
     Вглядываясь глубже в характер и в обстановку Софьи, видишь, что не безнравственность (но и не "бог", конечно) "свели ее" с Молчалиным. Прежде всего, влечение покровительствовать любимому человеку, бедному, скромному, не смеющему поднять на нее глаз, -- возвысить его до себя, до своего круга, дать ему семейные права. Без сомнения, ей в этом улыбалась роль властвовать над покорным созданием, сделать его счастье и иметь в нем вечного раба. Не ее вина, что из этого выходил будущий "муж-мальчик, муж-слуга -- идеал московских мужей!" На другие идеалы в доме Фамусова.
     Вообще к Софье Павловне трудно отнестись не симпатично: в ней есть сильные задатки недюжинной натуры, живого ума, страстности и женской мягкости. Она загублена в духоте, куда не проникал ни один луч света, ни одна струя свежего воздуха. ее и Чацкий. После него она одна из всей этой толпы напрашивается на какое-то грустное чувство, и в душе читателя против нее нет того , с каким он расстается с прочими лицами.
     Ей, конечно, , и ей достается свой "мильон терзаний".
     Чацкого роль -- роль страдательная: оно иначе и быть не может. Такова роль всех Чацких, хотя она в то же время и всегда победительная. Но они не знают о своей победе, они сеют только, а пожинают другие -- и в этом их главное страдание, то есть в .
     Конечно, Павла Афанасьевича Фамусова он не образумил, не отрезвил и не исправил. Если б у Фамусова при разъезде не было "укоряющих свидетелей", то есть толпы лакеев и швейцара, -- он легко справился бы с своим горем: дал бы головомойку дочери, выдрал бы за ухо Лизу и поторопился бы свадьбой дочери с Скалозубом. Но теперь нельзя: наутро, благодаря сцене с Чацким, вся Москва узнает -- и пуще всех "княгиня Марья Алексеевна". Покой его возмутится со всех сторон -- и поневоле заставит кое о чем подумать, что ему и в голову не приходило. Он едва ли даже кончит свою жизнь таким "тузом", как прежние. Толки, порожденные Чацким, не могли не всколыхать всего круга его родных и знакомых. Он уже и сам против горячих монологов Чацкого не находил оружия. Все слова Чацкого разнесутся, повторятся всюду и произведут свою бурю.
     Молчалин, после сцены в сенях -- не может оставаться прежним Молчалиным. Маска сдернута, его узнали, и ему, как пойманному вору, надо прятаться в угол. Горичевы, Загорецкий, княжны -- все попали под град его выстрелов, и эти выстрелы не останутся бесследны. В этом до сих пор согласном хоре иные голоса, еще смелые вчера, смолкнут или раздадутся другие и за и против. Битва только разгоралась. Чацкого авторитет известен был и прежде, как авторитет ума, остроумия, конечно, знаний и прочего. У него уже есть и единомышленники. Скалозуб жалуется, что брат его оставил службу, не дождавшись чина, и стал книги читать. Одна из старух ропщет, что племянник ее, князь Федор, занимается химией и ботаникой. Нужен был только взрыв, бой, и он завязался, упорный и горячий -- в один день в одном доме, но последствия его, как мы выше сказали, отразились на всей Москве и России. Чацкий , и если обманулся в своих личных ожиданиях, не нашел "прелести встреч, живого участья", то брызнул сам на заглохшую почву живой водой -- увезя с собой "мильон терзаний", этот Чацких -- терзаний от всего: от "ума", а от "оскорбленного чувства".
     На эту роль не годились ни Онегин, ни Печорин, ни другие франты. Они и новизной идей умели блистать, как новизной костюма, новых духов и прочее. Заехав в глушь, Онегин поражал всех тем, что к дамам "к ручке не подходит, стаканами, а не рюмками пил красное вино", говорил просто: "да и нет" вместо "да-с и нет-с". Он морщится от "брусничной воды", в разочаровании бранит луну "глупой" -- и небосклон тоже. Он принес на гривенник нового и, вмешавшись "умно", а не как Чацкий "глупо", в любовь Ленского и Ольги и убив Ленского, увез с собой не "мильон", а на "гривенник" же и терзаний!
     Теперь, в наше время, конечно, сделали бы Чацкому упрек, зачем он поставил свое "оскорбленное чувство" выше общественных вопросов, общего блага и т.д. и не остался в Москве продолжать свою роль с ложью и предрассудками, роль -- выше и важнее роли жениха?
     Да, теперь! А в то время, для большинства, понятия об общественных вопросах были бы то же, что для Репетилова толки "о камере и о присяжных". Критика много погрешила тем, что в суде своем над знаменитыми покойниками сходила с исторической точки, забегала вперед и поражала их современным оружием. Не будем повторять ее ошибок -- и не обвиним Чацкого за то, что в его горячих речах, обращенных к фамусовским гостям, нет об общем благе, когда уже и такой раскол от "исканий мест, от чинов", как "занятие науками и искусствами", считался "разбоем и пожаром".
     Живучесть роли Чацкого состоит неизвестных идей, блестящих гипотез, горячих и дерзких утопий или даже истин en herbe[11]: у него нет отвлеченностей. Провозвестники новой зари, или фанатики, или просто вестовщики -- все эти передовые курьеры неизвестного будущего являются и -- по естественному ходу общественного развития -- должны являться, но их роли и физиономии до бесконечности разнообразны.
     Роль и физиономия Чацкого . Чацкий больше всего обличитель лжи и всего, что отжило, что заглушает новую жизнь, "жизнь свободную". Он знает, он воюет и ему эта жизнь. Он не теряет земли из-под ног и не верит в призрак, пока он не облекся в плоть и кровь, не осмыслился разумом, правдой, -- словом, .
     Перед увлечением неизвестным идеалом, перед обольщением мечты, он трезво остановится, как остановился перед бессмысленным отрицанием "законов, совести и веры" в болтовне Репетилова, и скажет свое:
     Послушай, ври, но знай же меру!
     Он очень и заявляет их в программе, выработанной , а уже начатым веком. Он не гонит с юношеской запальчивостью со сцены всего, что уцелело, что, по законам разума и справедливости, как по естественным законам в , осталось доживать свой срок, что может и должно быть терпимо. Он требует места и : просит дела, но не хочет прислуживаться и клеймит позором низкопоклонство и шутовство. Он требует "службы делу, а не лицам", не смешивает "веселья и дурачества с делом", как Молчалин, -- он тяготится среди пустой, праздной толпы "мучителей, предателей, зловещих старух, вздорных стариков", отказываясь преклоняться перед их авторитетом дряхлости, чинолюбия и прочего. Его возмущают безобразные проявления крепостного права, безумная роскошь и отвратительные нравы "разливанья в пирах и мотовстве" -- явления умственной и нравственной слепоты и растления.
     Его идеал "свободной жизни" определителен: это -- свобода от всех этих исчисленных цепей рабства, которыми оковано общество, а потом свобода -- "вперить в науки ум, алчущий познаний", или беспрепятственно предаваться "искусствам творческим, высоким и прекрасны", -- свобода "служить или не служить", "жить в деревне или путешествовать", не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, и -- ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе -- от несвободы.
     И Фамусов и другие знают это и, конечно, про себя все согласны с ним, но борьба за существование мешает им уступить.
     От страха за себя, за свое безмятежно-праздное существование Фамусов затыкает уши и клевещет на Чацкого, когда тот заявляет ему свою скромную программу "свободной жизни". Между прочим --
     Кто путешествует, в деревне кто живет, --
     говорит он, а тот с ужасом возражает:
     Да он властей не признает!
     Итак, лжет и он, потому что ему нечего сказать, и лжет все то, что жило ложью в прошлом. Старая правда никогда не смутится перед новой -- она возьмет это новое, правдивое и разумное бремя на свои плечи. Только больное, ненужное боится ступить очередной шаг вперед.
     Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей.
     Он вечный обличитель лжи, запрятавшейся в пословицу: "один в поле не воин". Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и -- всегда жертва.
     Чацкий неизбежен при каждой смене одного века другим. Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу.
     Всеми ими управляет одно: при различных мотивах. У кого, как у грибоедовского Чацкого, любовь, у других самолюбие или славолюбие -- но всем им достается в удел свой "мильон терзаний", и никакая высота положения не спасает от него. Очень немногим, просветленным Чацким, дается утешительное сознание, что недаром они бились -- хотя и бескорыстно, не для себя и не за себя, а для будущего, и , и успели.
     Кроме крупных и видных личностей, при резких переходах из одного века в другой -- Чацкие живут и не переводятся в обществе, на каждом шагу, в каждом доме, где под одной кровлей , где два века сходятся лицом к лицу в тесноте семейств, -- все длится борьба свежего с отжившим, больного со здоровым, и все бьются в поединках, как Горации и Куриации, -- миниатюрные Фамусовы и Чацкие.
     Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого -- и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела -- будь то новая идея, шаг в науке, в политике, в войне -- ни группировались люди, им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета "учиться, на старших глядя", с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к "свободной жизни", вперед и вперед -- с другой.
     Вот отчего не состарелся и едва ли состареется когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И не выбьется , начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее, и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия.
     В честных, горячих речах этих позднейших Чацких будут вечно слышаться грибоедовские мотивы и слова -- и если не слова, то смысл и тон раздражительных монологов его Чацкого. От этой музыки здоровые герои в борьбе со старым не уйдут никогда.
     И в этом бессмертие стихов Грибоедова! Много можно бы привести Чацких -- являвшихся на очередной смене эпох и поколений -- в борьбах за идею, за дело, за правду, за успех, за новый порядок, на всех ступенях, во всех слоях русской жизни и труда -- громких, великих дел и скромных кабинетных подвигов. О многих из них хранится свежее предание, других мы видели и знали, а иные еще продолжают борьбу. Обратимся к . Вспомним не повесть, не комедию, не художественное явление, а возьмем одного из позднейших бойцов с старым веком, например . Многие из нас знали его лично, а теперь знают его все. Прислушайтесь к его горячим импровизациям -- и в них зазвучат те же мотивы -- и тот же тон, как у грибоедовского Чацкого. И так же он умер, уничтоженный "мильоном терзаний", убитый лихорадкой ожидания и не дождавшийся исполнения своих грез, которые теперь -- уже не грезы больше.
     Оставя политические заблуждения Герцена, где он нормального героя, из роли Чацкого, этого с головы до ног русского человека, -- вспомним его стрелы, бросаемые в разные темные, отдаленные углы Росси, где они находили виноватого. В его сарказмах слышится эхо грибоедовского смеха и бесконечное развитие острот Чацкого.
     И Герцен страдал от "мильона терзаний", может быть всего более от терзаний Репетиловых , которым у него при жизни недостало духа сказать: "Ври, да знай же меру!"
     Но он не унес этого слова в могилу, сознавшись по смерти в "ложном стыде", помешавшем сказать его.
     Наконец -- последнее замечание о Чацком. Делают упрек Грибоедову в том, что будто Чацкий -- не облечен так художественно, как другие лица комедии, в плоть и кровь, что в нем мало жизненности. Иные даже говорят, что это не живой человек, а абстракт, идея, ходячая мораль комедии, а не такое полное и законченное создание, как, например, фигура Онегина и других, выхваченных из жизни типов.
     Это несправедливо. Ставить рядом с Онегиным Чацкого нельзя: строгая объективность драма формы не допускает той широты и полноты кисти, как эпическая. Если другие лица комедии являются строже и резче очерченными, то этим они обязаны пошлости и мелочи своих натур, легко исчерпы­ваемы художником в легких очерках. Тогда как в личности Чацкого, богатой и разносторонней, могла быть в комедии рельефно взята одна господствующая сторона -- а Грибоедов успел намекнуть и на многие другие.
     Потом -- если приглядеться вернее к людским типам в толпе -- то других встреча эти честные, горячие, иногда желчные личности, которые не прячутся покорно в сторону от встречной уродливости, а смело идут навстречу ей и вступают в борьбу, часто неравную, всегда со вредом себе и без видимой пользы делу. Кто не знал или не знает, каждый в своем кругу, таких умных, горячих благородных сумасбродов, которые производят в тех кругах, куда их занесет судьба, за правду, за честное убеждение?!
     Нет, Чацкий, по нашему мнению, из всех наиболее живая личность и как человек и как исполнитель указанной ему Грибоедовым роли. Но, повторяем, натура его сильнее и глубже прочих лиц и потому не могла быть исчерпана в комедии.
     -- -- -- -- -- -- -- --
     Наконец, позволим себе высказать несколько замечаний об исполнении комедии на сцене в недавнее время, а именно в бенефис Монахова, и о том, чего бы мог зритель пожелать от исполнителей.
     Если читатель согласится, что в комедии, как мы сказали, движение горячо и непрерывно поддер от начала до конца, то из этого само собою должно следовать, что пьеса в высшей степени сценична. Она такова и есть. Две комедии как будто вложены одна в другую: одна, так сказать, частная, мелкая, домашняя, между Чацким, Софьей, Молчалиным и Лизой: это интрига любви, вседневный мотив всех комедий. Когда первая прерывается, в промежутке является неожиданно другая, и действие завязывается снова, частная комедия разыгрывается в общую битву и связывается в один узел.
     Артисты, вдумывающиеся в общий смысл и ход пьесы и каждый в свою роль, найдут широкое поле для действия. Труда к одолению всякой, даже незначительной роли, немало, -- тем более, чем добросовестнее и тоньше будет относиться к искусству артист.
     Некоторые критики возлагают на обязанность артистов исполнять и историческую верность лиц, с колоритом времени во всех деталях, даже до костюмов, то есть до фасона платьев, причесок включительно.
     Это трудно, если не совсем невозможно. Как исторические типы, эти лица, как сказано выше, еще бледны, а живых оригиналов теперь не найдешь: штудировать не с чего. Точно так же и с костюмами. Старомодные фраки, с очень высокой или очень низкой талией, женские платья с высоким лифом, высокие прически, старые чепцы -- во всем этом действующие лица покажутся беглецами с толкучего рынка. Другое дело, костюмы прошлого столетия, совершенно отжившие: камзолы, роброны, мушки, пудра и пр.
     Но при исполнении "Горя от ума" дело не в костюмах.
     Мы повторяем, что в игре вообще нельзя претендовать на историческую верность, так как живой след почти пропал, а историческая даль еще близка. Поэтому необходимо артисту прибегать к творчеству, к созданию идеалов, по степени своего понимания эпохи и произведения Грибоедова.
     Это первое, то есть главное сценическое условие.
     Второе -- это язык, то есть такое художественное исполнение языка, как и исполнение действия: без этого второго, конечно, невозможно и первое.
     В таких высоких литературных произведениях, как "Горе от ума", как "Борис Годунов" Пушкина и некоторых других, исполнение должно быть не только сценическое, но наиболее литературное, как исполнение отлич оркестром образцовой музыки, где безошибочно должна быть сыграна каждая музыкальная фраза и в ней каждая нота. Актер, как музыкант, должен доиграться, то есть додуматься до того звука голоса и до той интонации, какими должен быть произнесен каждый стих: это значит додуматься до тонкого критического понимания всей поэзии пушкинского и грибоедовского языка. У Пушкина, например, в "Борисе Годунове", где нет почти действия, или по крайней мере единства, где действие распадается на отдельные, не связанные друг с другом сцены, иное исполнение, как строго и художественно-литературное, и невозможно. В ней всякое прочее действие, всякая сценичность, мимика должны служить только легкой приправой литератур исполнения, действия в слове.
     За исключение некоторых ролей в значительной степени можно сказать то же и о "Горе от ума". И там больше всего игры в языке: можно снести неловкость мимическую, но каждое слово с неверной интонацией будет резать ухо, как фальшивая нота.
     Не будем забывать, что такие пьесы, как "Горе от ума", "Борис Годунов", публика знает наизусть и не только следит мыслью за каждым словом, но чует, так сказать, нервами каждую ошибку в произношении. Ими можно наслаждаться, не только видя, а только слыша их. Эти пьесы исполнялись и исполняются нередко в частном быту, просто чтением между любителями литературы, когда в кругу найдется хороший чтец, умеющий тонко передавать эту своего рода литературную музыку.
     Несколько лет тому назад, говорят, эта пьеса была представлена в лучшем петербургском кругу с образцовым искусством, которому, конечно, кроме тонкого критического понимания пьесы, много помогал и ансамбль в тоне, манерах, и особенно -- уменье отлично читать.
     Исполняли ее в Москве в 30-х годах с полным успехом. До сих пор мы сохранили впечатление о той игре: Щепкина (Фамусова), Мочалова (Чацкого), Ленского (Молчалина), Орлова (Скалозуба), Сабурова (Репетилова).


1 ] [ 2 ] [ 3 ]

/ Критика / Грибоедов А.С. / Горе от ума / Мильон терзаний


Смотрите также по произведению "Горе от ума":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis